Николай Лесков
Письма Н. Лескова (сборник)
А. С. Суворину
8 октября 1886 г., Петербург.
Очень благодарен Вам, Алексей Сергеевич, за присланное Вами вчера письмо. Вы отгадали, – я был очень неприятно смущен тем, что Вы мне не ответили. Я знал, что я ничем не заслужил такого ко мне отношения, и только это одно меня успокаивало и сдерживало от сильного желания сказать Вам, что полное невнимание Ваше мне показалось очень тяжело. Как-никак ведь мы старики, и нам обидеть друг друга нехорошо. Притом я писал так просто, что письмо мое не могло Вас ни затруднить, ни рассердить. Я знал, что Вы могли бы сказать мне: «Я знаю, что Вы можете сделать это хорошо, но Вы иногда упрямы, а газета требует», и т. д. И я бы сказал, что Вы правы, и нимало бы не обиделся. Словом, я был смущен, и теперь утешен тем, что Вы и это поняли и загладили добрым словом.
Соображения Ваши нахожу правильными. Фельетоны действительно «полонят» газету, и притом сами они совсем не фельетоны. Но публика привыкла искать «под чертою» чего-то более живого, более легкого и житейского, – стало быть, «публике надо потрафлять».
Но заведенные Вами «полуфельетоны» тоже привились, и их ищут в газете. Таковы «маленькие фельетоны» и «маленькие хроники». К ним под кадриль будут и «Наблюдения и заметки». Для фельетонов в настоящем их смысле я и не годен. У меня есть опыт и некоторое здравомыслие или то, что называют «деловитость», но остроумие, составляющее душу в фельетонах, мне, к сожалению, совсем несвойственно. Я могу вывесть язвительное сопоставление, но у меня нет игривости и остроты. А потому мне даже лучше говорить в деловом тоне заметок. В 300 строках, конечно, иногда можно высказаться, а иногда и нет. Каков предмет и сколько приходится перебрать фактов. Ставьте мои заметки где Вам угодно – вверху или внизу. Мне это все равно. Разводить многословия я не люблю, но желаю всегда выяснить дело до основания. Писать буду всегда по поводу чего-нибудь текущего. Начну с Л. Толстого и, быть может, немножко удивлю Вас, показав Вам нечто такое, что все прозевали. Меня мучило его положение «о непротивлении злу». Негодяи считают это себе на руку, а глупцы вопят, видя в этом «уничтожение смысла жизни». (Их забота ершиться с противлением.) Но я не понимал долго и сам: что это такое? Как, в самом деле! Неужто, если пьяный солдат насилует девочку-ребенка (как было в ботаническом саду в Киеве), я должен стоять и смотреть, «не сопротивляясь злу», а не отнять насилуемую и не сбросить насильника? Я послал через одного человека этот и два другие примера и еще усиливался понять – не говорит ли Т. глупость? Наконец я получил помощь от чужой головы и понял сам то, что и всем надо бы давно понять, но что не понято, собственно, по страстности отношений врагов и друзей Толстого и по их верхолетству. С этого и начнем «Наблюдения и заметки». Вы увидите, что «противление злу» у Толстого есть, и насильники напрасно считают, что он им выгоден. И это любопытно, и на 300 строках это можно усиливаться «высказать», но не знаю, удастся ли в таком объеме довести это, то есть доказать точно фактами из его же собственных сочинений. А у него это построено правильной лестницей, которой никто, однако, не замечает.
Будьте веселы и здоровы, а я начинаю писать, – чего и Вам желаю.
Болгаре меня утешают. Вот она Nemesis![27] Вот она, ирония и кара за презрение к умам, к честности и к дарованиям! Какое унижение, и как усердно оно заслужено!
У Вас был намек о «дипломатической иерархии», да не доведено до дела. Их перемещают совершенно как архиереев (что противно канону), и даже есть поповское «местонаследие». Есть роды дипломатов, прямо с правами на «приход», – например какие-то Кудрявцевы в Испании и кто-то в Португалии. Все это самая вопиющая бездарность, и все «стыдятся русских»… Есть на их счет хороший анекдот Рост<ислава> Фаддеева.
Через две недели кончится мой карантин, и тогда забегу повидаться.
Ваш слуга
Н. Лесков.
Пыляева статьи, по-моему, превосходны, – они и любопытны и очень теплы, что встречается теперь как редкость. – Чехов хорошо вырабатывается.
С. Н. Шубинскому
29 октября 1886 г., Петербург.
Нелегкая дернула меня послать Суворину статью о Толстом (о противлении злу). Конечно, статья резонная и не против того, что пишет «Н<овое> в<ремя>». – Ее держат уже месяц. Корректура давно исправлена. Статью ставят и вынимают и в это время, вероятно, нервничают и меня ругают…
Пособите, пожалуйста: возьмите эту статью оттуда от греха. Я в месте помещения не стеснен и очень на себя досадую, что обременил моим предложением «Новое время». Все это Вы виноваты со своим подзуживанием… Пожалуйста, возьмите оттиск, и все будет кончено. Ни претензии, ни объяснения причин – ничего. Я и так все знаю.
Ваш Н. Лесков.
А. С. Суворину
<1886 г>
Достоуважаемый Алексей Сергеевич!
Еще раз простите меня, невежу. Получил Ваш прекрасный и щедрый дар и все надеялся обмогнуться и пойти поблагодарить Вас, а вместо того день за днем мне стало хуже, и я теперь совсем разболелся. – Покорно Вас благодарю за экземпляры «Горе от ума». Они очень, очень изящны. Статья Ваша – живая и чуткая. Гарусовским списком, думается, Вы, однако, напрасно пренебрегаете. Некто Алферьев в Москве имел тетрадь, где «Горе от ума» было списано его рукою, а на ней, – не знаю, по какому случаю, – была грибоедовскою рукою сделана надпись: «Верно. – Грибоедов», и стояло какое-то число. Тетрадь эта долго жила у нас в семье, и я по ней впервые выучил «Горе от ума», на котором было написано автором «верно». И то было вполне схоже с Гарусовым.
Признательный Вам
Н. Лесков.
Письма 1887 года
А. С. Суворину
24 января 1887 г., Петербург.
Уважаемый Алексей Сергеевич!
С. Н. Шубинский сказал мне, что Вам будто неприятно, что Вы мне возвратили статейку о календаре гр. Толстого, потому что я такой человек, который «обижается». – Мне очень отрадно было услыхать, что Вас озабочивает, не обидели ли Вы меня? Благодарю Вас за это доброе чувство и уверяю Вас, что я нимало Вами не обижен. Замечания Ваши верны, но не во всем. Выписки были велики, но все очень содержательны и: оригинальны. То, что установляет Толстой во взгляде на солдатство и на сельское соседство, – вполне ново, умно и оригинально. Конечно, писать об этом лучше бы в «Сельском вестнике», но ведь там календарь Толстого разбирать не станут. Почему же газета общего характера не может интересоваться оригинальнейшим изменением взглядов народа о сокращенном солдатстве, о котором никто из нас и одного слова не умел проговорить в толк? – Очевидно, моя статейка попала Вам под «дурной стих» (что я видел даже по почерку письма), и Вы сорвали на ней свое неудовольствие… Это мне так кажется, и я об этом жалею, потому что все-таки я больше кое-кого разумею в том, что заготовляется Толстым для народа, и никогда не бываю его рабом и других ему в ноги не укладываю. Я понимаю толк в народной книжке, и что я сказал о Толстом, то принято как «дельное слово», а его «Винокур» (с немецкого) и «Коготок» есть вещи скучные и не имеющие той цены, какую силятся им придать хвалители Толстого. Это и доказать легко.
Пожалуйста, не думайте обо мне так, что я будто все «обижаюсь», как барышня. Ей-ей – это неправда. Я только не бойцуюсь. Устал и разлюбил всякий горячий спор и всякое «противление». Ведь все равно я бы Вас не разубедил в том, что Вам показалось. Лучше смолчать.
А я бы на Вашем месте не один раз сказал об этом календаре гр. Толстого, а двенадцать раз: именно каждое 1-е число месяца я бы выписал толстовский совет. И это все бы прочитали, и поговорили бы, и сами бы кое-что о сельском быте узнали. Вот это было бы доброе служение честному стремлению Толстого, а не то что хвалить его, как цыганскую лошадь… Чего его нахваливать? Его надо внушать в том, где он говорит дело, а не расхваливать, как выводного коня. С ним и вокруг него ведь много нового. Это живой и необычайно искренний человек. Дух его не «горит» (что любил Аксаков даже в письме к Кокореву о денежных делах), а этот «летит, как вержение камня», уже «склоняющегося к земле». Его надо отмечать во всякой точке, удобной для наблюдения, ну да что же поделаешь, если этого негде сделать? Расхвалить или «раскатать» – это сколько угодно; но разобрать и особенно внушить – этого невозможно.
Я очень благодарен, что и «О рожне» напечатали, «О „куфельном мужике“» лучше было, да пришлось печатать в «Новостях», потому что у Вас не удалось бы рассказать правды о Достоевском. Я уже привык слоняться, где бы только просунуть то, что считаю честным и полезным.
Преданный Вам
Н. Лесков.
В. Г. Черткову
28 января 1887 г., Петербург.
Владимир Григорьевич!
Я шестой день не выхожу из дома. Болен мучительным судорожным кашлем, от которого, однако, чувствую уже облегчение. В беде этой усматриваю нечто и утешительное: я могу не идти не только на обеденное бахвальство по Пушкине, но и на молитвенную комедию о нем со стороны людей, допускающих религию только «как стимул политического объединения». Но зато не могу быть и у Вас. Хотя корректура рассказа как раз лежит у меня на столе и я люблю иметь таких слушателей, как Вы и Анна Константиновна, в то время, когда еще вещь правится, а не тогда, когда она уже вышла. Слушатель нужен не литератор, а человек, верно чувствующий и определенно направленный. Поэтому я хотел бы прочесть «Скомороха» по корректуре Вам и Анне Константиновне, но не при гостях, которых я не знаю. Многоличие здесь не в помощь. Вам (Вы пишете) это было бы приятно, а я Вам говорю, что мне и делу это было бы, или могло бы быть, полезно. Мое-то кажется важнее, но вот: как это уладить? Я могу удержать у себя корректурные листы еще два-три дня. Здоровье мое, наверно, станет улучшаться, и я буду в состоянии выехать и читать тихо (так как у меня судорожная боль в горле). Остальное обдумайте сами с Вашей супругой.
Начало, то есть 1-ю половину легенды, которая выйдет в февральской книжке «Историч<еского> вестникам», посылаю Анне Константиновне. Прошу ее прочесть. Вторая половина, – самая важная, – в корректуре. Она очень щекотлива, и потому женское ухо при слушании ее мне драгоценно. Будьте любезны, не оставьте меня без ответа.
За желание общения благодарю Вас и сам имею это желание. Дух, которым водимся и дышим, дозволяет нам общение живое и отрадное. Зачем этим не пользоваться и не черпать друг в друге восполнения и поправок? Я буду помнить Ваши вечера по средам.
О «Федоре и Абраме» я не совсем с Вами согласен и боюсь, что Вы не правее меня. Дитя (народ – дитя, и злое дитя) надо учить многим полезным понятиям: кормилицу за грудь не кусать и пальца не жечь, а потом гнезда не разорять и молоденькую горничную за грудь не трогать. Все это разное, да в одном духе, и ведет к; одной цели – к воспитанию души. Ориген, Иустин-философ и другие великие умы со всех сторон брали дичок и его культивировали христианским колером, а мы себя если «укоротим, то не воротим». Не все по одному долбить, – иначе наскучишь и дыру пробьешь. Моя цель не то, чтобы все зараз обхватить и кодекс религии выразить, а чтобы добиться у мужика минуты размышления о жиде… Довольно, Владимир Григорьевич, довольно этого! Не гонитесь за всем сразу. Я знаю то, на что Вы указываете, но дорожу полезнейшим – передать рассказ авторитетно для тех, кои привыкли почитать за авторитет «книги кожаны». Пусть тут торгуют, – это зло не делает. Вспомните, что Л. Н. говорит о «помойном ушате», в котором есть и ценный камешек… Я этим камешком дорожу и говорю Вам как человек, достаточно знающий и понимающий русского простолюдина. Притом же ведь это в самом деле из Пролога, – ведь это же некоторым образом легенда историческая! И жид умел уважать любовь и веру к «мужу галилейскому»… Да чего же еще хотите?.. Иначе ведь все можно засушить и так заанатомировать, что станут все как солдатики, и явятся «скучные произведения», – а с ними и охлаждение читателей.
Теперь к Вам просьба в суетном роде. Ко мне раз пять приезжал от Вашего покойного отца генерал Хрещатицкий, с просьбою составить такую форму солдатской присяги, которая менее оскорбила бы закон Христов. Я от этого отстранялся, но, наконец, сдался и что-то написал. Хрещатицкий был в восторге, и мы распрощались друзьями. Почему покойный отец Ваш послал его ко мне, – я не знаю. Думаю, что указание на меня могло быть сделано Вашею матушкою. Это мне теперь нужно бы знать, потому что Хрещатицкий мне нужен для моего сына, оканчивающего курс в Константиновском военном училище. Россия такая страна, где необходимо иметь звание, а для этого надо отслужить известное время. Я хотел бы написать Хрещатицкому, но не знаю, как его зовут и где он находится. Не известно ли это Вашей матушке, и – еще лучше, – не даст ли она со своей стороны строчки к Хрещатицкому? Пожалуйста, пособите мне в этом.
Прошу Вас верить моему живому сочувствию Вам и Вашей супруге.
Николай Лесков.
В. Г. Черткову
1 февраля 1887 г., Петербург.
Ночью.
Был сегодня в больших хлопотах с утра, а возвратясь, застал Вашу присылку. Спасибо Вам за память к моей просьбе. «Дневник» прочел немедленно, а письмо до половины. Третьей вещи, которую Вы называете «Предисловие к сочинениям Бондарева», – я не нашел в Вашей посылке. Верно, Вы ее не положили. Посмотрите у себя дома.
В среду вечерком приду посидеть и поговорить с Вами и с Анной Константиновной, которую я «видел когда-то, но только не помню когда». Мне очень радостно, что Л. Н. высоко ставит богомыслие Конфуция и философию Эпиктета и Марка Аврелия, но не понимаю: отчего нет в этой свите Сократа? Это удивительно!
Дело со «Скоморохом» в некоей надежде спасения. «Духовный ц<ензор>» оказался умнее «плотского». Он говорит: «Тут до меня ничто не касающее», кроме имени Феодула, который есть в святцах. Я предложил взять имена такие, каких нет, как это принято в опереттах: «король Бебе», «паж Шампиньон». Цензору это вполне понравилось. Итак, есть надежда спасения, – только слова о христианстве (лишь слова) все выпустили. Феодула назовем Памфалоном, а Корнилия – Пеперментом или еще как иначе.
В P. S. у Вас опять упоминается о «предисловии»… Да нет же у меня никакого предисловия! Пожалуйста, посмотрите у себя дома. Итак, быть может, вместо «Боголюбезного скомороха» увидит свет «Пепермент скоморох». Ничего! – «имя звук пустой».
На самом деле я думаю озаглавить так: «Ермий пустынник и скоморох Памфалон». «Памфалон» таки пусть так им на память и останется.
Пожалуйста, когда будете вблизи, не позабывайте исполнить добрую службу человеку, навестив того, кто чувствует радость в общении с Вами.
Н. Лесков.
А. С. Суворину
3 марта 1887 г., Петербург.
Уважаемый Алексей Сергеевич!
Два письма Ваши вчера получил и посылаю проклятие тому гусю, который дал перо, коим они написаны. Стальные перья плохи, но все-таки я прочитывал без труда все, что Вы ими писали, а тут доброй четверти слов разобрать не мог. Гуся этого, однако, верно уже добрые люди съели, и ему не будет вредно мое проклятие. – Радуюсь, что Вы не будете сердиться, и потрафляю к вечеру, когда Вы, по приметам, бываете терпеливее, – не скажу «добрее», потому что в основе Вы человек очень добрый. – Прилагаю статью, приведенную в щегольской внешний вид собственно для Вас. Прочитайте ее и, если можете, – напечатайте. Она в размере средней величины фельетона «Н<ового> в<ремени>» и писана по поводу Вашей корреспонденции из Москвы. Если она Вам неудобна, – возвратите. Я, впрочем, думаю, что она удобна, ибо очень смирна и в ней сказано дело. – Две статейки, о которых Вы мне пишете, действительно обе писаны мною, и во второй не было никакого «отступления», но оно явилось не по моей причине, а по иной. Мое там голова и хвост, а в середине втерлось не мое… Вы знаете, как это случается. Мямленье «серафима» при его миссии мне противно. Ни з что нет у них натуры. Я удивлялся Вашему выбору. В России действительно самые ловкие люди – купцы, действующие всегда «с запросом». Мой «высокий тон» тоже был своего рода «запрос» – «чтобы было из чего уступить», но у нас правды поддержать негде. Всё те же гоголевские крысы: «прийти, понюхать и отойти». Если же человек вправду вступиться хочет, то «с ним опасно» – «заведет, втравит», и т. д. Словом, кроме Толстого и Каткова нет людей, которых неправда может взять за живое и заставить говорить языком чести и истины (как ее кто понимает). Утроба из моей 2-й статейки вывалилась и заменена трухою, и я об этом более не хочу и вспоминать. Вы мне представляетесь человеком, который под крик и гам потерял голову. Это со мною было много раз, например у Сальясихи, когда я прослыл зверем за то, что не пускал душевнобольную женщину делать все, что может прийти в голову сумасшедшей. Я не понимаю, как действуют такие вещи, но глубоко сочувствую, когда вижу человека под их одуряющим давлением. – Полонскому я, помнится, рассказывал не о письме, а о рассказе «Ник<олай> Палкин», производящем страшно сильное впечатление. Письма, где бы прямо говорилось о Ни<колае> П<авловиче>, я не знаю, но писем ходит много, и я читал письмо к какому-то Штанге, который шел в толпе на могилу Добролюбова и потом подал через Манасеина записку царю. Читал и эту записку. Читал и еще другие письма, из коих вывод резюмируется всегда в одной фразе Л. Н.: «Я их люблю, когда они стоят на верной дороге». От лиц же, самых близких к Л. Н., мне доводилось действительно слышать, что хвалебные статьи с посяганием на имя и репутацию других ему очень огорчительны. Теперь он уже и не читает. Начать статью о драме сближением с либералами я почитаю за очень большую неловкость и удивляюсь В. П., у которого много ума и таланта. Разве не либералы были Милютины и Соловьев? Разве нынешним духом дышали совершители освобождения крестьян? Из того, что масса сволочи именуют себя либералами и, ругая Вас, тычут Вам свои статейки, следует унижать либерализм?.. Кто Л. Н.? А вот разберите: он желает свободы труда, свободы слова, свободы совести, не сочувствует теории наказания, не сочувствует церковным путам, находит, что «люди – дерьмо» разного достоинства, и на высших ступенях кольми паче… К кому же он ближе, – неужели к тем, которые противуполагаются «либералам»? – Вы говорите: «Или он не хочет понять, что разумеют…» Странно это от Вас слышать! А разве кто-нибудь это понимает так, как Вам хочется, а не так, как это у Вас выходит? А выходит оно всегда так, что нравится тем, которых он не любит, ибо они никогда «на верной дороге не стоят», а ведут к стеснениям ума и совести. Это и есть истинное несчастие Вашей газеты, и очень удивительно, что Вы этого не чувствуете. Если уже необходимо притягивать либералов даже к драме Т<олстого>, то отчего не пользоваться этим реже и не при слове о таком человеке, который чужд всяких партий, и Штанге напишет письмо и скажет о них: «Я их все-таки люблю», а два столпа противоположной твердыни не обинуясь называет «злодеи». – Простите, ежели что «переписах, и милостию покрыйте».
Преданный Вам
Н. Лесков.
P. S. Сейчас зашел ко мне Полонский. Он не от меня слышал о письме.
А. С. Суворину
4 марта 1887 г., Петербург.
Извините меня, что я отвечу Вам несколько слез на последнее письмо Ваше. Вовсе не нужно быть Лютером или вообще новатором, чтобы не оставаться равнодушным к тому, как дурачат людей и обирают их во имя бога. Я знаю, что Вы на это можете возразить много, но это все будет «из другой оперы». В сущности же, разум и простая честность внушали и внушают потребность останавливать наглости морочил и обирал. В этих целях гнусные затуманивания религиозного сознания, что бог есть начало добра, – всегда будут вызывать чувства благородного негодования. Как бы Вы к этому ни стали относиться, – дело все-таки останется в этом, а не в. ином положении. Т<олстой> ведет к укрощению себялюбия и к умягчению сердца, а поп – к принесению ему «денег на молитвы». О чем тут полемизировать и как полемизировать?.. Я не понимаю, что это Вы ставите ему в вину! «Славянофилы». Я знаю их, да и как еще знаю! Тем, конечно, любо было полемизировать, но вообще это никакого удовольствия и никакой пользы не приносит. Употреблю Ваши слова: «Веруй всяк во что хочешь». У славянофилов же было не так: они вопрошали: «Како веруеши?» И хорошая вера была только их вера, «уже вселенную утверди». Это были величайшие спорщики, и спорам их не было бы конца, если бы они просто не перевелись на свете. За свободу совести и за то, что выше всего в настоящем учении Христа, – они не стояли никогда и не могли стоять за это. – Вы совсем не правы.
Что касается сухости упоминаемых Вами трактаций Т, то в них действительно есть указываемые Вами недостатки; но это суть недостатки, общие всем религиозным трактатам. Однако же без них нельзя, и тот, кто любит вопрос, он не стесняется сухостью трактата, а ищет сокрытой в нем мысли. Трактаты эти сухи, но они произвели большие чудеса, «воскрешая мертвых» и «исцеляя слепых». – По этим трактациям рождалась вера у не веривших, и люди из «Черного передела» переходили в Ясную Поляну. Что-нибудь, верно, есть сильное в этом слове! – О пьесе Т. приходится теперь слышать ужасающие глупости. Теперь в нем уже находят «незнание быта»… В сущности, пьеса эта в бытовом отношении вполне верна; язык ее образен и силен; страсти грубы, но верны и представлены рельефно. Произведение это большое и в чтении очень потрясающее и любопытное. Поучительности в нем нет или очень мало. Для сцены пред зрителями образ<ованного> класса она будет груба, и в этом нельзя винить одного зрителя. Человек меняется под влиянием среды и привычек. Московской купчихе в мужчине нравится «снасть», а нервной испанке – страсть. Нельзя, чтобы Никита нравился и той и другой. «Антошины словца» – тоже для уха многих очень резки. «Шекспировское» что-то есть. Это сила грубо поставленных страстей. Долголетия у этой пьесы не будет. Простонародию она мало понравится, потому что здесь не любят сцен из своего быта, – разве так только, чтобы мужик барина «объегоривал». «Либералы» и не либералы – это все равно люди, и никто еще не знает, что из которого может выйти; но кто бы как ни назывался, а когда он говорит правду, – он стуит поддержки, и хочется быть на его стороне. Т. говорит: «Я их люблю, когда они на верной дороге» Как же иначе? Иначе ведь будет – не любить правды за то, что ее высказал Y, а не Z. Не дай бог, чтобы до этой степени забывалась старая пословица «Amicus Plato..».[28]
Ваша гневность и волнения меня смущают, и если бы Вы были дама, я бы, кажется, наговорил Вам много слов, которые не идут нам, «двум старикам». Т. больше, чем Вы, испытывает, что с ним все не согласны, но он умеет себя лечить, а Вы нет. Старинное гарунальрашидство – чудесное лекарство в таких томлениях: Вы же, наоборот, – «сидень», и вот «результе» Вашего сидничества. Вы десяток лет не обновляете себя погружением в живые струи жизни, посторонней изнуряющему журнализму, и оттого характер Ваш действительно пострадал, и Вы это сами замечаете и мучите себя. Купите-ка себе дубленый полушубок да проезжайтесь, чтобы не знали, кто Вы такой. Три такие дня как живой водой спрыснут.
Простите за то, что сказал от всего сердца.
Ваш Н. Лесков.
