Николай Лесков
Письма Н. Лескова (сборник)

Полная версия

А. С. Суворину

26 марта 1888 г., Петербург.

По поводу Дамаскина мы говорим о разных лицах, и это я только догадываюсь, а вопрос Ваш и теперь неясен. Чехов, вероятно, говорил Вам о валаамском игумене Дамаскине, чего я не мог вообразить и старался отвечать Вам о настоящем Дамаскине, который просился у калифа «на волю», сочинял «панихиды» и стоял за иконопоклонение против идеалистов христианства.

 
Любим калифом Иоанн.
Ему что день – почет и ласка;
К делам правления призван
Лишь он один из христиан
Порабощенного Дамаска.
 

Валаамский игумен Дамаскин (это имя, а не прозвание) – в монашеском мире зван был «валаамский полицмейстер», и эта кличка ему была дана по шерсти. Он был штукарь по вызнаванию секретов, дипломат по сношениям, очень разумный эконом, – знал, где взять и где дать, и вот Вам его фигура и облик. – Как вы держитесь и хотите держаться с «Деш<евой> библиотекой» вещей чисто литературных, то я не думаю, чтобы туда годились Валаам и его «полицмейстер». Говорить о нем правду – значит «терять дружбу» и «дразнить гусей», а повторять бабьи россказни и монашеские «афинейские плетения» недостойно издателя с литературным именем.

Это может делать синод, Тузов и подобные, но не Вы. Чехов – милый юноша, он может быть в каком-нибудь увлечении. Я это знаю, ибо сам все это прошел и описывал «старца Иону» из Выдубецкой пустыни, который оказался прохвостом и с помощью «церквина сына Тертия» оттягал у крестьян соседнего села всю землю и лес, купленные ими «на слово» и «под записочку» у княгини Екатер<ины> Алекс<еевны> Васильчиковой (рожд. Щербатовой), уверовавшей в Иону, как современные дуры веруют в Ивана Кронштадтского. Она завещала «все имение» Ионе (то есть его скиту), а скит на этом основании завел тяжбу с крестьянами, которые купили землю у своей бывшей помещицы «под записочку», и у них эту землю отняли, при содействии «церквина сына Тертия». Мужики (хохлы) сначала ревели, а потом озлились и стали монахов ловить и бить, а отпускали, наклав в порты крапивы. Поднялись дела – усмирения и ссылки… Этих «освященных» особ надо «подождать хвалить, дондеже чудеса сотворят». Валаамский Дамаскин заморил голодом крестьян, возбраняя им ловить рыбу у берегов острова под тем предлогом, что они подвозят ром, которым его монахи опиваются.

«Маргарит» – книга «беседная», – ее хорошо грабителю-купцу в пост читать. В библиотеке литератора она ни на что не нужна. Другое дело редкости «житийные», как «Зерцало» и т. п. Честь была бы Суворину, чтобы писатель пришел к нему в библиотеку и у него просил права поработать, тогда как теперь в синоде (2 экз.) книги не дают, а надо просить у Солдатенкова, Буслаева или Владимирова. На этакие книги – тратьте деньги, и Вы себя и других утешите; а на что Вам «беседность», во многом узкая и всегда очень скучная и не полезная? – Четьи-Минеи екатер<ининского> времени полные имеют еще свое значение, но не важное, так как Феофан из них все поэтическое или легендарное повыпускал, а неполные к чему они? – «XIX век» еще не получил, но ожидаю и Вас очень благодарю. Это мне приятный подарок от Вас и «возмещение» нравственное за торговую насмешку надо мною. Усердно Вас благодарю и прошу не посердиться на мое попрошайство. По русским торг<овым> обычаям, при хорошей «развязке» – продавцу полагается «магарыч» или «накидка», Соблюдайте обычай. Природу воронежскую хорошо описываете, и синодик воронежских людей интересен. Какие хамы у нас в двор<янских> собраниях и в думах: отчего ни Орел, ни Воронеж не имеют на стенах этих учреждений портретов своих даровитых уроженцев? В Орле даже шум подняли, когда кто-то один заговорил о портрете Тургенева, а недавно вслух читали статью «Новостей», где литературный хам «отделал Фета». Сколько пренебрежения к даровитости, и это среди огромного безлюдья!.. И газеты не дорожат своими людьми. Неужели Гаршин не стоил траурной каемки вокруг его трагического некролога?.. Я, ложась спать, думал: «Верно, А<лексей> С<ергеевич> велит поставить крестик и каемочку». Утром вижу – нет! Почему, спрошу? Нам, литераторам, он ближе, чем Скобелев! Он несомненно «пробуждал мысли добрые». Зачем все известия о приезде «действительных стат<ских> советников» печатаются, а непристойным считается известить о приезде Чехова? Это уже Ваше, редакторское, пренебрежение. Пусть бы люди знали, что литераторы достойны внимания не менее столоначальников департамента. Прикажите быть к ним внимательнее, – это даст тон и другим, не умеющим ничего придумать. Вам это часто удавалось.

Смир<енный> е<ресиарх> Николай.

«Азу» ставьте когда угодно. На шестой неделе я Вам дам «Пасхальную ночь в аду» для пасхального номера. Не позабудьте уберечь место для этого полномерного фельетона ростом с «Данилу».

А. Н. Пешковой-Толиверовой

14 апреля 1888 г., Петербург.

Мордовцева, без сомнения, надо спросить. «Так» подобные дела не делаются. Он мужик добрый и, без сомнения, не откажет Вам. Пересказывать он не мастер: он очень скверно пишет – манерно и с хохло-кривляниями. – О французских картинах я одного с Вами мнения. Письмо Соловьева-Несмелова я прочитал в тех местах, что касается меня. Очень благодарю его за хорошее обо мне мнение, но доводами его не убеждаюсь, а, напротив, еще более противуубеждаюсь. По словам Христа, по учению двенадцати апостолов, по толкованию Льва Ник<олаевича> и по совести и разуму, – человек призван помогать человеку в том, в чем тот временно нуждается, и помочь ему стать и идти, дабы он, в свою очередь, так же помог другому, требующему поддержки и помощи. Это же и у Смайльса (книга «Долг», то есть обязанности). И я надеюсь, что никто не обличит меня в том, чтобы я когда-либо отказался от исполнения этого человеческого долга. Но я нигде, кроме католического катехизиса, не слыхал о долге накоплять суммы во имя кого-то умершего, дабы потом ими орудовать в филантропическом духе, да еще вдобавок по усмотрению особого учреждения, и притом такого, смею сказать, лядащего, пристрастного и мертвого учреждения, как Литературный фонд… Теперь это выходит уже какая-то чистейшая глупость, к которой я не имею никакой охоты присоединяться. Я могу допустить, чтобы Лит<ературный> фонд был исполнителем выдач, мною указанных, но чтобы я дал мой труд в распоряжение этих приказных, – нет, слуга покорный!.. Я. не признаю за ним ни доброты, ни ума, ни чистосердечия и никогда нигде не скрываю моего совершеннейшего неуважения к этому обществу. И вот об этом-то я стану хлопотать, чтобы католически капитализировать сумму доброты для того, чтобы вверить ее в руки Фонда?!. Ах, как это хорошо и как всесовершенно пошло! – Нет, я на это не пойду, да и другим бы не советовал. Касьян того и гляди перекинет кого-нибудь такого, после которого прямо надо будет подумать о хлебе. Вот тогда я, – если жив буду, – весь к услугам. Иначе же ни на какие комбинации, – особенно с Лит<ературиым> фондом, – я не только не пойду, и им не сочувствую и их осуждаю не только как бесполезные, но прямо как вредные. Лезть к обществу в карман часто не следует. Сегодня лезут «по поводу Гаршина», не зная еще на что, а завтра может явиться что-нибудь вопиющее вроде Лиды, Кущевского, Решетниковой или Бурнашева… И тогда опять лезть, опять просить?! А не скажут ли нам: «брысь! надоели». – Словом, эта затея жалка мне, и очень жалко, что за нее взялись добрые ребята. Иначе стоило бы их поставить перед зеркало разума на всей красоте, не стесняясь плюнуть в бороду Фонду, который уже не раз обтирался от заслуженных им плевков. – К этому еще могу Вам сообщить, что я говорил о своем отказе тем, кого люблю за разум и веру, и они мне отвечали: «Так и следует»… Они ведь писали к Льву Николаевичу, – что же от него получили?.. Помощь нужна старцам, детям, больным, холодным и голодным. Надо приставить человека к возможности трудиться и зарабатывать, а немощного питать. Более ничего, ничего и ничего! Оле все затея, срам и глупость.

Н. Лесков.

P. S. Я советовал бы (и это очень нужно), чтобы затеяли сборник в пользу нуждающейся «литературной бабушки Татьяны Петровны». – «Сребра и злата не имам, а дар его же да ми господь вдам ей в веселии сердца моего». – Чего они смотрят-то, да не видят того, что надо сделать. Горька старость с нуждою, а не похороны… Идолы это, а не живые люди с живыми и чуткими сердцами. – А вон как «Лев» проектирует свои похороны: «вырыть яму на том поле, которое я пахал, и зарыть меня в нее просто, безо всего – без гроба, да притоптать ногами, а потом распахать да хлеб посеять, чтобы хлеб рос, а меня знаку не оставалось»!.. Вот кто «человек во всем значении слова»!.. А то еще с Фондом возиться! – Пусть заводят «бабушкин кошель», да пусть все дадут ей, что могут, самое лучшее. Я супротив других не дам ни меньше, ни хуже.

А. С. Суворину

15 апреля 1888 г., Петербург.

Благодарю Вас за Ваше сегодняшнее письмо, более, чем за всю нашу переписку. Я знаю, что сознание своей вины есть величайший шаг, ибо с него начинается поворот. Слова Ваши: «и я в этом виноват» – есть прекрасные слова человека, тронутого сознанием своей былой несправедливости. – Чего мне недостает? – Вы отгадали: именно критики. Я очень чуток, и правдивое замечание меня восполняет и родит во мне много мыслей. Критики я никакой не слыхал… Теперь я ко всему этому равнодушен, и «замалчивание» меня только смешит.

Журналисты молчат, а публика меня ласкает и любит. Этого довольно. Анатолий… говорил мне, что он у Андреевского имел… разговор о бестактной глупости «пропустить… замечательного писателя». Он хотел писать сам, хотел сводить меня с Стасюлевичем, – хотел сам все это сделать. Потом за то же брался Гончаров… Я ничего этого не захотел по глубине чувствуемого мною оскорбления и ничего не хочу. Я имею что нужно: я сыт, и публика меня любит. Нас с ней теперь нельзя поссорить, как это было сделано в глупые годы нигилизма. А «в борьбе» с пошлою злобностью (как сказано у Тургенева в «Помещике») таится наслажденье

 
Неистощимое презренье…
Как яд целительный, оно
И жжет и заживляет рану…
 

Не читали Вы – это видно. Иначе, может быть, Вы захотели бы указать вчера Виктору Петровичу, что повесть Боборыкина «У плиты» – есть перелицовка «Леди Макбет Мценского уезда»… Да! я Вас прошу – окажите мне дружбу – пробежите эту «Плиту», и Вы увидите, что это моя фабула, может быть значительно искаженная. И в «Вестнике Европы» этого не узнали, и Буренин тоже. Неужто это позволительно? Как бы, я думаю, Стасюлевич удивился, что напечатал «подражательность модисткам» и «предпочел список оригиналу»… По-моему, это стоит, может быть, указать, – и еще не поздно. Чту Вы говорите о моей литературности, то я хочу оборотить к Вашей жизненности, о которой Вы упоминаете и на которую недаром сетуете. Отстрадали Вы ужасно много, может быть оттого, что над Вами в начале Вашего семьянства не было доброй критики… Все это, однако, прошло, и пусть не воротится в вашей памяти. Теперь, слава богу, – хорошо. У одной Вашей девочки чудесное лицо … Какое-то превосходное слитие лучшего от отца и от матери… Она Вас должна много утешить. – Вы раз сказали о Горбунове, что он «более писатель, чем актер». Я это запомнил, потому что это правда. Вы хороший, живой писатель и лучший, по моему мнению, критик теперь, но по натуре Вы не редактор, а нрав у Вас актерский. Вы чувствуете вдруг, порывами, страстно и прекрасно, и Вам бы ездить, играть, увлекать и увлекаться и потом опять писать страстно. Редакторство не по Вашей натуре. – Вы сделали и делаете дело, но все-таки страдаете. Счастливым актером Вы были бы счастливы. Я мог бы, кажется, написать на Вас повесть не такую, как «У пристани» Смирновой… Хорошо это, что мы стариками стали друг другом заниматься.

Очень хорошо!

Рассказы, у Вас находящиеся, издавайте как хотите: я на все вперед согласен. Положите сами по совести и по расчету, – я буду доволен.

Вы меня не обидите. Желаемые переделки сделаю в корректуре. От Шуб<инского> ни слуху ни духу; Гайдебурову нравится «Пасхальная ночь», из Москвы спрашивают о Прологах… Я ли буду виноват, если я опять «продам его за сребреники»? Вот настоящий «Сергий нзнуритель»! А потом разобидится. Бируков (от Толстого) просил сто экз. «Азы» для кого-то в Москв. Приказали ли вы дать? Ему ста экз. не дают, а давали менее. Зачем не дают? – Толстой написал «Пустой барабан». Бирук спрашивал меня: нельзя ли его у Вас напечатать, как «Азу»? Я отвечал, что поговорю с Вами и не сомневаюсь в Вашей готовности напечатать рассказ Льва Николаевича, но сомневаюсь в возможности – рассказ нецензурен. Я, однако, знаю его по устной передаче, – мы написали, чтобы Татьяна Львовна прислала рассказ в рукописи. «Пустой барабан» вроде Ивана-дурака.

Ваш Н. Лесков.

А. С. Суворину

19 апреля 1888 г., Петербург.

Усердно благодарю Вас, Алексей Сергеевич, за экземпляр Радищева! Это уже не малый дар, и даже не средний, а большой, восходящий к разряду «поминков». Покорно Вас благодарю. Получилось письмо от Л. Н. об «Азе». Это совсем не то, что говорили. Он (как и Вы) пишет, что «ставит Азу выше всего», и дальше другие похвалы, о которых говорить нечего.

Ровно никакого замечания, – всю одобряет и хвалит с головы до ног и советует мне «еще написать такую». Но я очень устал и утомился, да и довольно этого жанра. Вчера получил письмо от баронессы Менгден и Трохимовского о переводе Азы на нем<ецкий> и фр<анцузский> языки. По мне это все равно. Что мне не приносит заработка, тем я нимало не интересуюсь. – Какая жалость, что в книге Радищева есть ошибочная буква! Это должно неприятно обидеть Вас. Надо совладеть с собою. Вы хотели сделать «совершенное», а Великий Сатирик хочет, чтобы все человеческие дела были «несовершенны». Не сердитесь на невозвратное. – Об участии в сборнике Гаршина Л. Н. Т. дал совершенно тождественный со мною отказ. Я читал его письмо. Оно, по обыкновению, очень мягко и добро, но содержит твердый и полный отказ, с прибавлением, что он Г-на «знал и любил», но «по поводу его смерти» не понимает цели делать что-либо общественное. «Помощь» он признает в тех же простых применениях, как и я им писал. Вы безмолвствуете, точно боитесь тронуть вопрос назревший, на котором этот Фонд можно бы весь вывернуть… Что это за такт?..

Вы писали Гайдебурову о Назарьевой, которой дали 75 руб., и написали, по их мнению, «резко» (словно «насмешка» не идет их величию), а почему бы не резко, но пристально не раскрыть служение их «Культу мертвых»? Это и есть мое заглавие: «Культ мертвых», под которым было два случая раздавить их как холодных гадин и бросить всем на смех, но Вы молчите и не хотите даже вызваться дать место… Я этого не понимаю. Победоносцы сделали им одолжение, запретив ношение венков, а то бы они скоро доспели в ряды форменных похоронных шутов. Вы пренебрегаете делом, которое стоит честной защиты и которое привлекло бы на Вас горячую признательность всех литер<атурных> бедняков, всех стариков и бесприютных вдов и сирот и оставило бы о Вас прекрасную память. Но Вы этого почему-то не хотите, и, еще хуже, я боюсь, что Вы когда-нибудь рассердитесь и сорвете на них справедливую досаду, а их надо не оборвать, а доказать их непригодность. На это надо (по-катковски) «предпринять поход» и отстоять свое мнение доказательно. Не понимаю, отчего Вам это не хочется! Покойная Александра Алексеевна приписывала Вам «самодурство», вероятно не отдавая себе ясного отчета в значении этого слова. Это слово было в ряду вокабул, которыми говорили сверстницы ее молодого века, и она его повторяла зря. На ней было сильное отпечатление нигилистического «помазания» и какое-то предопределение к несчастию, при полной возможности устроиться удобно в жизни. Я не вижу в Вас свойства, которое она назвала своим словом. Вы непостоянны, страстны и порывисты, и отсюда у Вас частая непоследовательность, но рядом с тем Вы способны и к очень прочным привязанностям!.. Стало быть, есть и последовательность. «Привязанность» Вы тоже внушали и внушаете. Вы любимы в своей семье. Вас искренно любил покойный Вас<илий> Марков и теперь искренно и горячо любит Гей. Затем есть немало людей, очень к Вам расположенных. Чего же еще? Друзей ни у кого нет или очень мало. «Сам<одур>ство» (если хотите) у Вас есть в манере шутить. Это очень странно, но у Вас это напоминает старинных избалованных бар, Алек<сандра> Н<иколаевича> Арапова, Афросимова и вел. кн. Николая и Владимира, которые, когда шутят, – не хотят замечать обидности их шуток… Когда я слышу о шутках Владимира и Николая, – я всегда вспоминаю Вас и нахожу поразительное сходство… (смейтесь, а это так). Вы как будто не знаете условий общей среды и не замечаете, что, шутя неосторожно, понижаете положение человека среди людей, где есть недоброжелающие ему. Этого люди не прощают и навсегда сохраняют в своем сердце. От этого стоит воздерживаться, и очень можно воздержаться. Думают, что это у Вас «грубость», но Вы человек не грубый, и вел. кн. Николай тоже, а это так – что-то «великокняжеское»… Однако это и не зло, ибо злой воли тут нет, но лучше, если можно это из себя вырвать. – С Шуб<инским> мы кончили к обоюдному удовольствию. Теперь он должен найти нового дежурного покусителя на его спокойствие. – Очень жду Ваших ответов об издании «Захуд<алого> рода» и рассказов. Сделайте решение поскорее, удобное мне и небезвыгодное для предприятия. У меня очень болен сын (воспаление легких), и его надо взять из казармы на свободу. Надо стянуть все средствишки, а май м<есяц> на дворе, и в двадцать один год воспал<ение> легких переходит в роковую чахотку… – Что можете сделать без вреда и стеснения своему издательству, – не откажите в том моему писательству. Все равно ведь издавать кого-нибудь надо, а нас, бог даст, добрые люди купят и прочтут.

Преданный Вам

Н. Лесков.

«Пустой барабан» придет на днях. Как получу – так принесу сам. Только я очень сомневаюсь в его цензурности. Человек неслух – отца-мать не слушал, бога не слушает, а «пустой кадушки» слушается (солдат).

А. С. Суворину

22 апреля 1888 г., Петербург.

На последнее письмо Ваше, Алексей Сергеевич, я нашелся бы хорошо отвечать, если бы дело шло не обо мне, а о другом писателе. Я бы показал Вам, как я понимаю Ваш поступок и как ценю со стороны его порядочности и доброй услуги человеку, но как дело идет обо мне, то мне остается просто и коротко благодарить Вас за то серьезное дело, которое Вы вызываетесь для меня сделать, и затем я должен позаботиться, чтобы Вы не имели ни малейшего повода пожалеть о том, что вызвались оказать мне содействие к изданию моих сочинений. Я принимаю Вашу помощь; благодарю Вас от всего сердца и буду так же осторожен и честен, как был честен всегда в денежных делах с людьми. – История с полным собранием такова: Вольф (старик) купил издание у Боборыкина по 10 руб. за лист, за 5 тыс. руб., и в то же время предложил мне ту же цену. Я не отдал, более потому, что человек этот казался мне всегда неприятным и тяжелым в делах. Перед смертью своей он снова заговорил об этом, но ранее конца переговоров умер. Потом было предложение Мартынова, – на тех условиях, как издан Григорович, – я на это не пошел по недостатку доверия к состоятельности фирмы. В этих последних днях один молодой писатель, издаваемый Панафидиным, пришел ко мне с вопросом, не желаю ли я, чтобы мои сочинения издал Пнф. на тех же условиях, как изданы им Гаршин и Ясинский? Я оставил за собою время «подумать». Условия их те: Пф. издает все на свой счет и выбирает расходы из продажи первый с прибавкою книгопродавческих 30 %. Кто на себя несколько может надеяться, – для того эти условия не хуже 10–15 руб. полистной платы с отчуждением книг в собственность издателя. Я на себя немножко надеюсь, ибо сочинения мои в общем составе их давно спрашиваются, и я верю, что они должны пойти, и после покрытия расходов издателя могут оставить мне 1 тыс. экз. в мою пользу. Следовательно, мне такая комбинация возможна. Но я все-таки и этакую комбинацию всегда предпочел бы иметь с Вами, а ни с кем иным, ибо, хотя у Вас издание выйдет и дороже, но оно будет сделано лучше и без всякой издательской «находчивости». Поэтому я сам хотел просить Вас сделать для меня издание на коммерч<еских> основаниях, то есть издать на Ваш счет; выбрать ваши расходы и книгопр<одавческие> проценты, и потом все остальное, счищенное издание выдать мне. Но просить совестно, и я не умею, хотя я никому не должен и никто на расчет со мной пожаловаться не может. Вы были милостивы – заговорили сами, и я Вас прошу: издайте мои сочинения. Угодно Вам взять издание в собственность – вот какая была цена: Вольф давал 3500 руб. (за 350 лист.) – я просил с него не по 10, а по 15 руб. (на 5 руб. дороже Боборыкина). Около этого я желал бы взять и теперь (за 400–420 л.). – Если это удобно, то платеж денег может быть рассрочен как угодно. Если же Вы не хотите издать меня первым полным автором от Вашей фирмы, – то издайте так, как предлаг<али> Мартынов и Пнф, – то есть за мой счет с залогом издания Вам до погашения Ваших расходов. И этим я тоже буду доволен и сочту это с Вашей стороны за добрую дружескую помощь. Я знаю, что у Вас мое издание пройдет лучше, и во всяком случае дело будет сделано честно и безобидно. Денег я под издание не буду просить никаких. В этом я – слава богу – не нуждаюсь. Издание же надо выпустить зимою, сразу, все целиком, и потом его можно дополнять в том же формате. Но о технике издания будем говорить после: это дело второе, а первое принцип: будет оно мое или Ваше? Я предпочту ту из этих двух комбинаций, которую изберете Вы, – и желаю одного – считать это дело конченным. Относительно распланировки издания я сам буду искать и просить Вашего совета и указаний, так как Вы понимаете в этом гораздо больше меня. В этом точном определении вопроса Вы меня и разрешите. Что касается денег теперь, то я разумею только те небольшие деньги, которые пришлось бы мне получить за томики, которые Вы изберете для «Дешевой» и «Дорожной библиотек», – что должно идти помимо издания. Более я ничего не испрашиваю, и счет по изданию не будет прерываем никакими авансами. Я хочу, чтобы это было чисто и окупилось, как окуплено все Вами для меня изданное и уже распроданное.

Замечания Ваши о моих силах и ошибках во многом очень справедливы и метки. Одно забываете, что лучшие годы мне негде было заработать хлеба… Вы это упускаете. Катков был благородный человек к сотрудникам: зачем он платил мне по 150 руб., когда мог платить, подобно Кашпиреву, по 50, и мне «некуда» было деться!.. А он еще мне подарил издание «Соборян». Что только со мною делали!.. В самую силу сил моих я «завивал в парикмахерской у монаха» статейки для «Православного обозрения» и получал по 30 р., изнывая в нуждательстве и безработице, когда силы рвались наружу… Но ведь я и Бенни были «шпионы III отделения»… Это писали Курочкин и Василевский с Баталиным и Ниль-Адмирари, и tutli frutii… «Надо было продолжать», пишете Вы. Спрошу: «где и у кого». Надо было не сделаться подлецом и тунеядцем, и я об этом только и заботился, «завивая мокры в парикмахерской у монаха»… Что попало – я все работал и ни у кого ничего не сволок и не зажилил. Вот и все. Не укоряйте меня в том, что я работал. Это страшная драма! Я работал что брали, а не что я хотел работать. От этого воспоминания кровь кипит в жилах. Героем быть трудно, когда голод и холод терзает, и я еще был не один. Я предпочел меньшее: остаться честным человеком, и меня никто не может уличить в бесчестном поступке. Слава божию милосердию, сохранившему меня от диавола, который приходил два раза, и один раз в образе М. Н. Муравьева… Я мог брать имение под Вильной, а вокруг меня не было ничего, кроме «камней пустыни» и злой клеветы… Довольно и того, что я остался для знающих меня «добропостроенным и честным человеком», а для общества – «занимательным и умным писателем»… Я доволен и этим… С Гоголем и с Салтыковым меня не раз сравнивали, но не знаю, достоин ли я этого? М. Н. Катков, печатая «Смех и горе», говорил Щебальскому: «Где у Щ<едрина> такая настоящая, добрая сатира!» Объезд помещиков вроде Чичикова всегда занимал меня, и я это пробовал слегка в «Смехе и горе» и в «Очарованном страннике». Обстоятельства не благоприятствовали заняться этим в размерах более широких. Я никогда не хотел быть должным и пятнадцать лет ждал издания моих сочинений, чтобы иметь денег на один-два года, но теперь это прошло. Сделайте то, на что еще не ушло время, чтобы я мог что-нибудь сберечь на старость «егда оскудевати силе и крепости». – В прошлом году Вы меня тронули, когда при гробе сына сказали некоему лицу, чтобы купить мои книги («Смех и горе»). Вы сказали: «Я хочу, чтобы это было сделано». И Вы сделали мне услугу и себе пользу. Сделайте так и нынче, и я Вам буду очень глубоко признателен. Рассказцы издайте для «Деш<евой>» или для «Дорожн<ой> библиотеки», а издание собрания возьмите за себя (10–15 – лист), или велите его сделать мне и продавайте до погашения долга. Только, пожалуйста, решите это скоро.

Благодарный Вам Н. Лесков.