Николай Васильевич Успенский
Издалека и вблизи
III
ГОСПОДА КАРПОВЫ
Ближайшим соседом графа был Егор Трофимыч Карпов, отставной полковник, лет восьмидесяти. Он управлял когда-то большими имениями знатных особ, был уездным предводителем дворянства, а в последнее время, пользуясь славою примерного хозяина, тихо доживал век в своем родовом имении с женой, красивой дочерью шестнадцати лет и свояченицей – пожилой девицей. У Карпова есть и сын – студент московского университета: рассчитывая на него как на опору своей старости и опасаясь, как бы молодой человек не сделался «якобинцем» в испорченной среде нынешней молодежи, Карпов почти в каждом письме к нему упоминал: «Если вздумаешь бросить науку, приезжай домой; у твоего отца хлеба хватит…» Сын, успевший перепробовать все факультеты, исключая медицинского, на который он поступил недавно, отвечал отцу, что воспользуется его советом непременно, как только доберется до самого корня учения. Об образовании своей дочери, которую ожидало хорошее приданое со стороны родителя, Карпов мало заботился, считая самым лучшим украшением человеческой природы – деньги, дающие независимое положение в свете. Как человек старый и притом сильно пожуировавший на своем веку (он женился пятидесяти лет), Карпов безвыездно сидел дома, считая города вертепами разврата – и чуть не разбоя; он без ужаса не мог подумать о каком-нибудь развлечении, на которое подбивали его жена, дочь и свояченица. Только в таком случае, когда все семейство от скуки заболевало, старик приказывал кучерам из-прохвала готовить экипажи в город, а жене назначал рублей пятьсот на покупку «разных тряпок». Но как скоро больные поднимались на ноги, Карпов начинал жаловаться на новые времена, будто бы грозившие со дня на день каждому помещику разорением, ссылался на скудные урожаи и советовал отложить всякое попечение насчет поездки в город. Разнообразил свою жизнь старик совсем иначе, нежели как мечтало его семейство: выстроив амбар или починив конюшню, он вдруг поднимал образа, что называется молился богу. После водосвятия он приглашал церковнослужителей на пирог, а «богоносцев» угощал на крыльце водкой. Жена его в это время сидела в своей комнате, нюхала спирт и спрашивала горничную, поглядывая на мужиков: «Скоро ли уйдут эти люди с запахом?» Она внутренне жаловалась на судьбу, соединившую ее с упрямым, бессердечным стариком (ей было под сорок), так что, несмотря ни на какие усилия с ее стороны мужественно нести свой крест, она всякий раз изнемогала и падала под его тяжестью. Свояченица Карпова в свою очередь негодовала на вечное свое девство и одиночество, волей-неволей заставившие ее изливать свои чувства на больных грачей, выпавших из гнезда галчат и подчиняться грубому произволу старика.
Однажды утром, когда лакей накрывал для чая стол, Карпов, сидя на диване в коротеньком шелковом камзоле и в бархатной ермолке, беседовал с священником своего села о недавних правительственных распоряжениях относительно приходов и церквей{6}. Поправляя на голове ермолку и без церемонии зевая, он спрашивал:
– Куда же денутся дьячки и дьяконы?
– По всей вероятности, – отвечал священник, робко приподнимаясь со стула, – поступят в род жизни; а впрочем, может быть, последуют какие-нибудь особые распоряжения… – Священник сел и прибавил, – еще ничего неизвестно.
– Ну, как же наш храм?
– Позвольте вас просить, Егор Трофимыч, взять издержки на себя; так как наш приход маленький, то храм могут запечатать и ваше семейство должно будет ездить за двенадцать верст в село Христовоздвиженское. Что же касается до крестьян, то рассчитывать на их поддержку невозможно; сами изволите знать, у всех дома раскрыты…
– Что могу, то сделаю, – отвечал Карпов, – а без церкви нам нельзя быть.
– Да! поистине доброе дело сделаете, если примете на себя попечение о храме…
Карпов задумчиво поправил на голове ермолку и перекинул одну ногу на другую.
– Так вы были в Погорелове? – спросил он после некоторого молчания.
– Как же-с! третьего дня ездил туда: приход там настоящий – более тысячи душ, и церковь в исправности. Ну, да ведь и то сказать: графское имение…
– Граф все здесь живет?
– Здесь-с! – запахивая полы рясы, отвечал священник, – говорят, весь погрузился в науки, занимается натуральной историей… Что-то нынче материализм в большом ходу стал: вот села Голопяток священника жена помешалась над этими науками, постоянно читает либо анатомию, либо какие-нибудь человеческие внутренности и все спорит с мужем о бессмертии души.
Карпов засмеялся, прищурив глаза, и быстро передвинул ермолку с одного боку на другой.
– О бессмертии души… Говорит: неужели я должна пропасть!
– Ну, что же муж на это?
– Муж, конечно, говорит: «Чего ты ищешь? что нам с тобою надобно? Живем мы, слава богу». А ведь они люди богатые: за попадьей было приданого тысяч десять; она дочь полкового священника… Само собою разумеется, с детства вращалась среди офицеров и набаловалась…
В это время в залу вошли свояченица и дочь Карпова, Варвара Егоровна.
– Пора, матушка, пора: не стыдно ли так долго спать? – говорил старик, целуя дочь, – самовар давно на столе, а вы прохлаждаетесь…
– Мы с тетей давно встали, папочка, – отвечала дочь, приготовляясь делать чай.
– Чего вы брюзжите? – поцеловав Карпова, сказала свояченица, – видите, какое чудное утро? Сегодня мы хотим отправиться в лес… Здравствуйте, батюшка, – отнеслась она к священнику, – благословите…
Священник осенил ее крестом и произнес:
– Надо, Александра Семеновна, пользоваться временем; а то ягоды скоро скосят… да и благо погода стоит.
– О чем вы тут говорили? – спросила Александра Семеновна, садясь за стол.
– Да вот о церквах; о погореловском графе…
– Ну что? Скажите, пожалуйста, что граф?
– Ничего, живет в своем имении, занимается науками… Я недавно туда ездил…
– В самом деле? Что же, вы его не видали?
– Нет-с, видел – мимоездом. Я ехал этак в стороне, а он верхом, в белых брюках.
– Что же, красив он?
– Очень… очень даже красив…
– Ах, боже мой! хоть бы одним глазком взглянуть… Егор Трофимыч! – обратилась Александра Семеновна к Карпову. – Как бы познакомиться с графом?
– Я уж не знаю как; с отцом его я был знаком; а этот живет здесь без году неделю: больше разъезжал где-то. Впрочем, если вам так хочется…
– То что?
– Что, папочка? – весело спросила дочь.
– Вот приедет Вася… Он познакомится с графом…
– Ах да! – воскликнула Александра Семеновна, – хоть бы поскорей приезжал Вася; как вспомнишь эту несносную зиму, боже мой! Я не знаю, как мы живы!..
– А ваш сынок скоро приедет? – спросил хозяина священник…
– Жду со дня на день… теперь у них экзамены кончились… Мой сын тоже естественник, – внушительно взглянув на священника, заметил старик.
– Естественник? – спросил батюшка, – гмм… да-с! доброе дело!.. Что бишь я слышал про графа? дай бог память!
Все с напряженным вниманием глядели на священника…
– Будто бы он… конечно, может быть, все это пустяки… я сам слышал от людей…
– Да что такое?
– Будто бы он науками-то вовсе не занимается, а с дворовыми людьми бегает по полям да перепелов ловит…
– Вздор какой! ну, можно этому поверить? – сказала Александра Семеновна, – вы сами посудите, батюшка.
– Конечно… я слышал… За что купил, за то и продаю…
– Это просто деревенские сплетни!.. Граф, как человек серьезный и ученый, приехал в наше захолустье попробовать применить научные сведения к нашей жизни, а про него распустили слух, что он перепелов ловит!.. Ах, какой народ!.. – На лице Александры Семеновны выразилось негодование, и она прибавила: – Впрочем, гораздо лучше оставить этот разговор: к науке нельзя так легкомысленно относиться… Егор Трофимыч! я вам не сказывала моего горя?
– Что такое?..
– Мой грач, у которого было сломано крыло, сегодня утром скончался…
– Вечная память, – усмехаясь, сказал старик.
– Надо рыть могилку, – присовокупил батюшка.
– А вы как думаете? Неужели я его так брошу… Я ему сейчас пойду рыть могилку… Бедный, бедный! и отчего так скоро умер?.. Бывало, где бы он ни был, только скажи: «Милый грач!» – сейчас отзовется и придет…
– А остальные ваши питомцы живы?
– Слава богу! А насчет графа, батюшка, вы таких слухов не распускайте… пожалуйста! ведь это ужасно!! это ни на что не похоже…
– Помилуйте, мне самому говорили…
– Я вас покорнейше прошу…
Александра Семеновна попросила себе другую чашку чаю, утерлась платком и замолкла: на ее лице выступила краска. Старик, глядя на нее, посмеивался. Батюшка, поняв свой промах, переменил разговор:
– Все помаленьку начинают съезжаться в деревни: теперь в городах тяжко… пыль… Вот, говорят, Новоселов приехал из Петербурга.
– Наш сосед – Андрей Петрович? – спросил старик.
– Да-с! Говорят, дня три или четыре тому назад прибыл.
– Каков? и до сих пор не проведает нас… Значит, он до сих пор не определился на службу… Странный человек! ведь получил университетское образование… он тоже натуралист.
– Человек добропорядочный. Этого нельзя отнять… В залу вошла хозяйка с бледным лицом и томными
глазами, в белом пеньюаре: в руках у ней был флакон с духами. Приняв благословение у священника, она обратилась к мужу:
– Там, к тебе, мой друг, пришли мужики: должно быть, насчет земельки… – Она с усмешкой посмотрела на батюшку, – не могу равнодушно смотреть на этот народ; со мной сейчас делается дурно…
На улице вдруг раздался звон колокольчика: все семейство устремилось к окнам. Тройка почтовых лошадей подъезжала к церкви. Священник, вглядываясь в проезжающего, говорил: «Уж не к нам ли из консистории?..» Но тройка, миновав церковь, повернула прямо к дому Карповых. Женщины вскрикнули:
– Вася, Вася!
Все вышли на крыльцо, к которому подъехал бравый молодой человек в белом пальто. Это был сын Карпова. Произошла обычная сцена свидания; зазвучали поцелуи, посыпались расспросы; батюшка, поздравив Карповых с радостию, отправился домой. Через полчаса молодой человек сидел за самоваром в кругу родного семейства. Сообщив некоторые подробности из своего путешествия, он объявил:
– Ну-с, уведомляю вас, что университет я оставил.
– Как так? – спросили все.
– Очень просто. Завершаю свое образование и поселяюсь здесь с вами.
– Что же ты будешь делать? – спросила мать.
– Буду знакомиться с хозяйством, охотиться, изучать химию. Это мой любимый предмет. Да и, наконец, папаша слаб, я ему буду помогать. – Студент поцеловал руку отца и спросил: – Ты не сердишься на меня, что я бросил университет?
– Помилуй! напротив! Я же тебе писал несколько раз: приезжай, как только вздумаешь.
– Послушай, Вася! – возразила Александра Семеновна, – неужели ты с этих пор хочешь закабалить себя в деревне?
– Да! Закабалить! – энергично сказал молодой человек, – а знаете вы причины, почему я оставил университет? Ведь вы их не знаете. Вы не можете себе представить, что такое медицинский факультет!..
Старик усмехнулся и сказал:
– Вот то же самое он говорил про юридический и филологический факультеты: «Вы не можете себе представить!»
– Ну, да с этими факультетами я покончил, – более и более воодушевляясь, говорил юноша, – теперь послушайте, что я вам скажу про медицинский. Я не могу до сих пор понять, каким образом медицина в моей голове перевернула все вверх дном! познакомившись с нею, я совершенно охладел к жизни, даже потерял всякое уважение к людям. Ей-богу… Вообразите себе: всякий из нас, как известно, любит цветы, например; да и в самом деле, они прелестны, – чудо в своем роде, как чудо все, что только произвела природа. Теперь не угодно ли вам послушать университетские лекции об этих цветах или вообще о растениях: вам, зевая, нехотя, потому что профессорам надоело несколько десятков лет читать одно и то же, сообщают, что чашечка пятиразверзная, пестик один, листья перисто-выемчатые, обратно-яйцевидные и т. д. И все это читается вяло, монотонно, как будто профессора отбывают самую несносную для них повинность… Затем представьте себе эти распластанные, изрезанные трупы, этих молодых людей с ножами…
– Фи! не рассказывай, пожалуйста, – воскликнули дамы, – c'est affreux!..[3]
– Нет, ведь это любопытно. Раз я вхожу в физиологический кабинет и вдруг вижу: студент лет семнадцати разрезает брюхо живому щенку; несчастное животное распластано на столе и крепко привязано за все четыре ноги; морда тоже завязана, и щенок издает глухой страдальческий стон.
– Боже мой!.. какое варварство!.. – воскликнули дамы. У Варвары Егоровны на глазах появились слезы. Студент продолжал:
– Нужно было видеть это бессердечие, с которым молодой человек тиранил бедное животное. Во время этой вивисекции он держал в зубах сигару и то и дело отходил в угол к товарищам, с которыми беседовал о Шуйском{7}, о Тартюфе{8} и т. д. Или такое зрелище: толпа молодых людей, окружив чахоточного больного, выслушивает его грудь и чуть не с восторгом кричит: «Великолепные каверны!» Да что! это я вам рассказал миллионную долю… а состав, а правила университетские!.. Обо всем этом надо написать такое же многотомное сочинение, как «История Российского государства» Карамзина.
– А мы думали, что ты будешь доктором, – заметила мать.
– Какой я доктор? помилуйте! да и теперь все порядочные медики сознаются, что лечить значит шарлатанить, что самый лучший врач – натура, а самое лучшее лекарство – хорошая пища, правильный образ жизни и тому подобное.
– Ну, отчего же ты бросил филологический факультет? – спросила Александра Семеновна.
– Я уж вам говорил, что там частицу quod объясняют несколько лекций: как употреблял ее Цицерон, Корнелий Непот, Тацит, Тит Ливии…
– А юридический?
– Об этом и говорить не стрит! это не что иное, как факультет пустозвонства. И какой из меня может быть юрист? Обвинять преступника, ссылать его на каторгу я не могу… Впрочем, я знал бы, что делать… у меня есть свой кодекс…
– Ну уж, пожалуйста, не умничай…
– Слушаю. – Студент взглянул на сестру и спросил: – Что это? ты никак плачешь, мой друг!
– Мне жаль щенка! – вымолвила Варвара Егоровна, – бедный!
Студент обнял сестру.
– Добрая душа, ты еще не знаешь, что люди подчас бывают хуже зверей. Впрочем, не дай бог тебе познать эту истину!.. Ах да! я вам и не сказал самого интересного: ведь я заезжал к Новоселову: он уже несколько дней как приехал из Петербурга… Вообразите себе… Подъезжаю к его хате, смотрю, дверь отперта. Думаю, не сам ли хозяин тут? Вхожу и вдруг вижу, что вы думаете? Андрей Петрович Новоселов сам готовит себе обед, стоит перед печкой и смотрит, как варится каша. Спрашиваю: «Андрей Петрович, что с вами?» Он говорит: «Как видите, готовлю обед». А было дело часов в восемь утра: значит, он держится русского обычая насчет обедов: готовит кушанье в затопе. «Как вы сюда попали? давно ли из Питера?» – «Из Петербурга я, говорит, дней пять». А уж он около двух лет не был в своем имении. Я ему объявил, что бросил университет. «Ну, а вы что? спрашиваю, не пробовали служить?» – «Пробовал, говорит, разумеется, бросил все и решился жить здесь, в своей хате». – «А делать что же будете?» – «Как что? Буду пахать землю». Я так и повесил нос… Вот тебе и наука! Человек с университетским образованием хочет пахать землю…
– Чудеса!.. – усмехаясь, проговорил старик.
– Ну, это одна фантазия! – воскликнули дамы.
– Нет, не фантазия! вопрос о, пахоте недавно был возбужден в нашей литературе…
– Да не помешался ли Новоселов?
– Он-то не помешался! А не помешался ли весь наш общественный строй!.. – грозно произнес юноша.
– Что же, ты просил к себе Новоселова? – спросил старик.
– Он обещался приехать сегодня вечером. Мне было хотелось с ним поговорить побольше, да я спешил домой и его не хотел стеснять.
Все призадумались.
– Нечего сказать, – проговорила Александра Семеновна, – грустные времена: ни за что гибнут лучшие силы!..
– Вот бы вас заставить работать! – обратился старик к дамам, – жать, молотить… на пруд ходить… А то постоянно пищат: «Папочка! поедем в город! там театры, концерты…» И ты тоже, баловница, – сказал старик дочери: – «Поедем, папочка, в Москву!» – уши прожужжала… Я вот тебя заставлю огурцы солить да за индюшками ходить.
– Ну уж, пожалуйста! мы и так едва ноги таскаем… – сказала Александра Семеновна.
– Нет! – продолжал студент, – я теперь просветлел! И слава богу! Я понял, что такое наше образование… Оно калечит людей, выжимает из нас всю кровь… Недавно я читал где-то, что школа имеет на учеников самое гибельное влияние: молодые люди тупеют, чахнут, а некоторые даже перестают расти, – так что под гибельным влиянием школы люди начинают вырождаться… Насчет наших гимназий – так там прямо сказано, что педагоги своими уроками гонят учеников, как почтовых лошадей… Славные ямщики!..
– Что же, по-твоему, так и оставаться невеждой? – возразила мать.
– Лучше невеждой, – проговорил молодой человек, – но здоровой, рабочей силой, нежели сухим буквоедом и ученым бюрократом, да вдобавок еще…
Студент встал и объявил:
– Довольно об этом!.. Пойдемте лучше в сад… Что, жива моя лошадь?
– Жива, – сказал старик, – ходит в пристяжке.
– Ну, а твои собаки, куры? – спросил Василий Егорыч сестру.
– Пойдем, я тебе покажу: посмотри, Вася, какие у меня цыплята…
Варвара Егоровна взяла брата под руку, и все отправились в сад.
Любуясь цветами, зеленью, липовой аллеей, молодой человек говорил:
– Ах, как у вас хорошо! Земной рай! Итак, папа, ты не сердишься, что я приехал? Да и почему мне не посвятить тебя агрономии? ведь ты более половины своей жизни занимался хозяйством… А по теории Дарвина яблоко недалеко падает от яблонки.
Из саду все семейство отправилось во флигель, старинное здание, выстроенное на случай приезда гостей, где должен был жить Василий Егорыч. Осмотрев комнаты, молодой человек назначил одну из них для Новоселова и решился просить его перебраться сюда на целое лето, так как земля Новоселова сдана была в аренду до сентября, значит до того времени делать ему было нечего в своем имении; а если он непременно захочет пахать, то Василий Егорыч обещался снабдить его и сохою и лошадью. Не рассчитывая на знакомство в своем околодке, молодой человек дорожил Новоселовым как человеком просвещенным и бывалым, с которым не будет скучно всему семейству. Женщины известили его о приезде графа, о его ученых занятиях; они принялись упрашивать Василия Егорыча съездить в Погорелово, сделать визит графу. Молодой человек изъявил свое согласие. На возвратном пути к дому Александра Семеновна сказала своей племяннице:
– Ты, Варя, смотри не влюбись в графа. Я знаю, Новоселов не произведет на тебя впечатления… ты его уж знаешь… но граф… граф… Я боюсь за тебя…
– Меня они оба интересуют, – сказала девушка.
– Новоселов-то чем же?
– Как же, тетя! такой умный человек, а хочет пахать.
Александра Семеновна засмеялась и сказала:
– Да это он просто хочет прослыть за оригинала. Но граф… я заочно влюблена в него!..
– Я тоже с нетерпением хочу видеть этого столичного льва, – сказала Карпова.
– Заварил ты у меня кашу! – заметил старик сыну, – бабы-то уж теперь влюбились в графа.
Карпова обняла мужа и, целуя его, сказала:
– Да разве я променяю тебя на кого-нибудь? Что нынешняя молодежь? На что она похожа?
– Нет, мой друг, – заметил старик, – я хорошо помню пословицу: «Не верь коню в поле, а жене в подворье!»
IV
НОВОСЕЛОВ
После обеда молодой Карпов отправился во флигель соснуть, так как он проехал более тысячи верст не отдыхая. Старик, по всегдашнему своему обыкновению, сидел в комнате жены в огромных, старинных креслах и дремал. Накрыв его платком от мух, Карпова ушла наверх, где Александра Семеновна, при помощи горничной, рассаживала цветы. Варвара Егоровна с дворовыми и крестьянскими девицами качалась в саду на качелях. Мало-помалу спустились сумерки. Зала осветилась лампой. На столе явился самовар.
Около девяти часов к крыльцу подъехала крестьянская телега, из которой вылез плотный мужчина лет тридцати двух, с окладистой бородой, в сюртуке и в русских сапогах.
– Прикажете подождать? – спросил мужик.
– Нет, ступай! Отсюда я как-нибудь доеду, – сказал гость, – вот тебе за труды…
Мужик снял шапку, взял деньги и, стоя на коленях в телеге, задергал вожжами лошадь, к морде которой начали бросаться собаки. В это время из саду выбежала, с большой куклой на руках, Варвара Егоровна и закричала на собак; они, искоса поглядывая на госпожу, вдруг смолкли и начали расходиться по сторонам.
– Здравствуйте, Варвара Егоровна! – пожимая руку девушке, сказал гость, – как вы выросли!.. и узнать нельзя…
– Ведь мы с вами не видались около двух лет, – отвечала Варвара Егоровна, – вы тоже изменились, Андрей Петрович, пополнели, обросли бородой…
– И постарел, – добавил гость. – Что это, вы в куклы играете?
– Да, играю; посмотрите, какая славная кукла: крестьянская баба, в поняве, в лаптях…
– Ваши дома?
– Дома; брат Вася во флигеле. Катя! – обратилась Варвара Егоровна к одной из дворовых девиц, – завтра приходи опять качаться да захвати с собой гармонию…
– Варвара Егоровна, а нам приходить? – спросили крестьянские девушки.
– Непременно, да чтобы песни играть и плясать…
– Вы весело проводите время, – говорил гость, входя в переднюю…
– Еще бы!.. – проговорила девушка и в одну минуту очутилась в зале с известием: – Знаете, кого я привела? Андрея Петровича.
В зале сидели дамы и старик. Молодой Карпов еще не просыпался. При появлении Новоселова дамы воскликнули:
– Давно пора вам показаться… Где это вы пропадали, Андрей Петрович?
– Садитесь-ка, – сказал старик.
– Фи! да он в русских сапогах! – воскликнула Карпова. – Варя! подай мне флакон… Что с вами? не совестно вам так одеваться?
– Что ж, – осматривая свою одежду, говорил гость, – я не знаю, чем дурен мой костюм?
– Ничего! В деревне надо жить по-деревенски, – заметил старик. – Ну-ка, рассказывайте, где были, что видели…
Новоселов сел за стол.
– В последнее время я жил в Петербурге и часто, Егор Трофимыч, вспоминал вас: помните, вы когда-то говаривали, что в Петербурге живут одни не помнящие родства…
– Ах да, да… что ж, разве это не правда? Признаюсь, не люблю я этого города! – сказал Карпов, – вертеп…
– Ну, а на службу не поступили до сих пор? – спросила Александра Семеновна.
– Какая служба! Бог с ней!
– Что же! вы ведь не Рудины… вы люди новые, – вам стыдно без дела шататься…
– Зато у нас и другие вопросы, нежели у Рудиных: те век целый исполинского дела искали…{9}
– А вы что же?
– А мы не погнушаемся и черной работой…
– Скажите, Андрей Петрович, правда, будто вы хотите пахать землю…
– Совершенная правда. Вас это изумляет?
– Кого это не изумит? При ваших сведениях вы хотите взяться за соху.
– Вот сведения-то и привели меня к тому, что надо взяться за соху… Знаете ли что, Александра Семеновна: мы так привыкли есть готовый хлеб, что уж не только пахать, просто купить себе к обеду провизии на рынке мы считаем за дело недостойное нас. Странно то, что есть нам не стыдно, а добывать пищу стыдно.
– Браво! браво, – сказал старик, – хорошенько их, а то только и слышишь: «Ах, какая скука! боже! какая скука!..» А отчего? – все от безделья!..
– Впрочем, я не знаю, как для кого, – продолжал Новоселов, – по крайней мере относительно себя я решил…
– Пахать? Ну, а нам, по-вашему, жать и снопы вязать?
– Позвольте, чем же дурно это занятие? По-моему, все же лучше взяться за черную работу, нежели жить так, как живет весь наш так называемый образованный класс. Нет-с, Александра Семеновна, в природе существует правда: вы посмотрите, все эти образованные, устроившие себе карьеру – задыхаются от скуки…
– Значит, вы идете против образования, против науки?
– Нет, я ратую только против такого образования, какое существует у нас. Просвещаемся мы из-за погони за карьерами, полагая все свое счастие в окладах да в квартирах; мало того, мы добиваемся совершенной праздности; в настоящее время весь Петербург, вся Москва, весь цивилизованный русский мир хочет выиграть двести тысяч – для чего? для того, чтобы всю жизнь лежать на боку со всем своим потомством… Зато посмотрите, что делается в Петербурге-то!
– Что такое?.. Расскажите-ка, Андрей Петрович, – посмеиваясь, сказал старик.
Новоселов закурил сигару.
– В нашей северной Пальмире, особенно в последнее время, когда учение Дарвина, понятое в смысле обирания ближнего, вошло в плоть и кровь каждого, процветает непроходимая тоска. Петербургский житель (я разумею петербуржца обеспеченного) чувствует в себе такую неисходную пустоту, что ему страшно остаться с самим собой наедине, как ребенку в темной комнате. Не угодно ли вам взглянуть на Невский около двух часов пополудни, когда столичное население с бодрыми силами несется за впечатлениями; это население, как рыба в жаркое время, шарахается в разные стороны: тоска выгнала всех из домов и преследует даже по улице, массы людей в скунсовых и бобровых шубах. Все предприняли поход против общего врага – ошеломляющей скуки. При этом замечательно то, что, как говорил когда-то Роберт Овэн{10}, все во вражде с каждым, и каждый во вражде со всеми. Поголовное отупение доходит до такой степени, что лишь только часовая стрелка укажет шесть с половиною вечера, по всем улицам сломя голову летят кареты, тройки, кукушки, рыболовы, и все это стремится в театры, как в овчую купель, в чаянии омыться от проказы, все как будто вдруг почувствовали приближение смерти… А ведь кажется, чего бы желать всем этим людям в бобрах да в скунсах? Слава богу, все есть… удобства на каждом шагу: обидел кто – есть суд: даже на каждом перекрестке стоит полицейский чиновник, который смотрит, не задели бы вас плечом, оглоблей, не сказали бы вам дерзкого слова. Есть хотите? тысячи ресторанов и трактиров к вашим услугам. Об увеселениях и говорить нечего… Между тем скука, как море, волнуется повсюду. Так предложить нашему образованному классу пахать землю – давно пора!.. На что весь этот люд народу? Цивилизация, основанная на тунеядстве, развращает только людей, делает их отребьями мира сего… Вы вспомните хоть одно: например, в вашем пруде кто-нибудь утонул… ведь ни мы с вами, ни один петербургский «прогрессист» не полезем туда, особенно в октябре… а любой мужик полезет, намочится, простудится и все-таки достанет своего ближнего… Мы же будем красноречиво рассуждать о гражданских доблестях, разыгрывать из себя одержимых гражданскою скорбию… Вот почему, Александра Семеновна, я и обратился к сохе, в надежде хоть сколько-нибудь себя исправить… Мы Сатурново кольцо, отделившееся от планеты, или, вернее, нарыв, которому надо же когда-нибудь прорваться… При этом нельзя не вспомнить Руссо, который в своем «Эмиле» советует добывать насущный хлеб собственными руками: вам, говорит, не будет тогда надобности подличать, лгать перед вельможами, льстить дураку, задобривать швейцара и т. д.; пускай мошенники заправляют крупными делами, вам до этого нет дела; добывая же своими руками хлеб, вы будете оставаться свободными, здоровыми и честными людьми…
– Да, Андрей Петрович! – вдруг воскликнул старик, – все это хорошо, прекрасно, умно: вам Петербург надоел, служить вы не хотите, значит решено!.. Вот что: в самом деле – поселяйтесь с нами в деревне и принимайтесь хозяйничать… По опыту вам скажу – лучше ничего не может быть на свете, как сельское хозяйство… Я уверен, что вы его страстно полюбите… Но только этот вздор выкиньте из головы.
– Какой вздор?
– Самому пахать землю… Как это можно!..
– О, нет, Егор Трофимович… Я решился…
– Ну, как хотите! Я уверен, однако, что вы сами скоро убедитесь, как многого вы еще не знаете, хотя и странствовали долго по белу свету… Во всяком случае, поживите-ка у нас пока… давеча Вася хотел вас просить об этом… он и комнату вам приготовил…
Старик потрепал гостя по плечу.
Особенная любезность и внимание, которые проявил старик в отношении к Новоселову, имели своим источником весьма житейское обстоятельство. Слушая проповеди Андрея Петровича, он мысленно делал им подстрочный перевод такого содержания: проповедник, как видно, угомонился – он у пристани; те беспокойные страсти, которые обуревают юношей, сменились определенным, трезвым взглядом на жизнь; города, эти омуты разврата и мотовства, потеряли для него обаятельную силу; человек установился, и нет никакого сомнения, что из него выйдет дельный, расчетливый и трудолюбивый хозяин, у которого, однако, весьма порядочное имение. Сверх того, старик знал Новоселова как доброго и честного своего соседа: слушая с удовольствием его энергические рекламы против мотовства, дармоедства, праздности городской жизни, Карпов в то же время с необыкновенною нежностию поглядывал на свою дочь, составлявшую предмет его родительской заботливости и даже тревоги относительно ее будущности, так как, по его мнению, во всем околодке не было ни одного молодого человека, на которого бы он мог рассчитывать как на будущего зятя и который бы, женившись на Варваре Егоровне, не промотал ее состояния. Новоселов же представлял много задатков, обеспечивавших родительские надежды и планы… «По крайней мере не мешает поприсмотреться к Новоселову», – решил старик. Дамы, напротив, не только не увлеклись пропагандой Новоселова, но даже видели в ней прямую солидарность со взглядами и убеждениями Карпова, закабалившего их в такую трущобу, из которой они день и ночь думали вырваться, как из острога, поэтому они и не рассчитывали на Новоселова как на зятя; по их мнению, зять должен быть их спасителем: он никак не должен порицать городов уже по одному тому, что в городах есть театры и разного рода увеселения. Таким спасителем мог быть только человек светский, galant homme[4], жуир, но ни в каком случае не пахарь и проповедник сохи.
– Ну что вам там делать в своем имении, – говорил старик Новоселову, – земля ваша сдана в аренду; ни прислуги у вас, ни заготовленной провизии; ведь вы как с неба свалились в свою хату. Поживите-ка у нас, и нам с вами будет веселей…
– Действительно, – отвечал Новоселов, – до первого сентября мне делать нечего на своей земле…
– Ну и погостите у нас… t
– Если я останусь у вас, то с условием…
– Говорите, с каким? – отвечал весело старик.
– Пахать землю… до сентября…
– В чем же дело? ну, вам дадут соху и клячу. Пашите, коли охота берет… Я знаю, что вы скоро набьете оскомину…
– Не беспокойтесь! Я положил себе за правило каждый день, во что бы то ни стало, вспахать полдесятины…
