Николай Васильевич Успенский
Издалека и вблизи
IX
ЛЕКЦИЯ
В сопровождении слуги Карповых и своего камердинера граф шел через сад во флигель. Садовник с лопаткою в руке и бабы, половшие клубнику, отвесили ему низкий поклон. Лакей, забежав вперед, отворил калитку. Граф увидел длинное здание с двумя подъездами.
– Так они здесь живут, – сказал он.
– Так точно! – подтвердил Иван, – а энто вон ихние сохи… – прибавил он, указывая к воротам.
– Как?! – воскликнул граф.
– Действительно-с! осмелюсь доложить, они дня с четыре пашут… Сначала по зорям… так как днем жарко – а вчера в самый жар пахали…
Граф смотрел на сохи с тем выражением, которое обличало более чем ужас.
– Да-с, – продолжал лакей, заметив действие своих слов, – они шибко занялись… потому соха не свой брат! она все руки отвертит… Особливо кто без привычки…
– Им никто не помогает? – спросил граф.
– Насчет пахоты-с? Никто!.. они как есть без всякой прислуги… молодой барин две Лалицы сломали, а Андрей Петрович подсекли было ноги лошади… Бог даст, привыкнут, – заключил слуга.
Через минуту он ввел графа в большую светлую комнату, среди которой стоял Василий Егорыч, одетый в блузу, держа в руках пробирный цилиндр и стеклянную палочку.
– Ба, ба!.. – воскликнул химик, – я было только хотел идти в дом. Здравствуйте, граф.
– Чем это вы занимаетесь?
– Делаю анализ почвы.
Граф при помощи pince-nez пристально взглянул на цилиндр.
– Это я осадил магнезию, – объяснил Василий Егорыч, – видите, какой получился осадок?
– Это магнезия?
– Она.
– А сероводорода сюда не нужно? – спросил граф.
– На что же? Он испортит все дело.
– Значит, почва хорошая?
– Ну нет! – возразил химик, становя цилиндр за окно, – во-первых, хлористый барий никакой мути не производит… лапис осадка не делает… соляная кислота шипенья не производит… Словом, почву надо удобрять известью, серной кислотой и поваренной солью… вот какова земелька-то! да и фосфорных солей очень мало… Ну-с, рассказывайте, как вы поживаете? медведь жив?
– Ничего… на днях скинул было с себя ошейник… поправили… Где же Андрей Петрович?
– Он в соседней комнате. Пойдемте к нему.
Василий Егорыч отворил двери и ввел графа в другую комнату, в которой за столом сидели Новоселов и Варвара Егоровна.
– Честь имею рекомендовать – моя сестра, – сказал Василий Егорыч. Девушка встала и сделала книксен.
– Я, кажется, вам помешал, – начал граф, смотря на тетрадку с карандашом, лежавшую перед барышней.
– О! нисколько! – объявил Новоселов. – Не угодно ли присесть?
– Андрей Петрович читает моей сестре гигиену…
– Да у вас сильно процветает наука! – объявил граф, держась за спинку стула и приготовляясь садиться, – если позволите, и я послушаю…
– Вы сделаете нам большую честь… но мы уже на половине дороги, – сказал Новоселов.
Граф сел, сказав девушке, которая слегка отодвинула свой стул: «Mille pardon, mademoiselle»[15].
– А вы не слыхали новость, граф, – сказал Карпов, – Андрей Петрович продает свою землю и удаляется в пустыню…
– Как? куда же это вы?
– Кое-куда… впрочем, это еще не скоро.
– Как жаль! вы останьтесь с нами, Андрей Петрович…
– Об этом мы поговорим; позвольте мне кончить лекцию. – Василий Егорыч также сел послушать. Новоселов объявил: – Предупреждаю вас, граф, что наша беседа ничего нового не представит для вас, все это вы тысячу раз слыхали…
– Ах, напротив… я уверен… я так мало знаю…
– Вот в чем дело, – обратился учитель к своей ученице:
«В природе, как я упомянул, разлита творческая сила; возьмите растение, кристалл какой-нибудь, мускул – все это созидалось вследствие творческой силы; из зерна является растение с листьями и цветами, наши пищеварительные органы из ржаной муки умеют сделать кровь.
Люди богатые едят кровавые ростбифы, другими словами, готовую кровь вливают в свою собственную, так что желудку не над чем и призадумываться; зато привыкший к ростбифам желудок станет в тупик перед ржаным хлебом, а какая-нибудь редька повлечет за собою смерть.
Так как человек существо всеядное, то и богатые люди прибегают к спарже, трюфелям, салату, фруктам. Но у них, как наука доказала, более половины пищи остается неусвоенною организмом, потому что богатые люди по большей части ничего не делают…
Таким образом, если хотите иметь исправный желудок, во-первых, не балуйте его изысканной пищей, а во-вторых, непременно работайте.
В этом направлении и идите: не хотите простудиться – привыкайте к холоду; ибо в настоящее время стало известно, что радикальным средством против жаб и катаров служит холодная вода, точно так же, как от объедения – диета и труд.
Вообще природа все нужное дает тем, которые прибегают к ее помощи, и преследует нарушителей своих законов. Зверей она одела в шерсть, лошади дала копыто, между тем тунеядца прежде времени лишила волос, наделила подагрой и так далее. Я вам, кажется, упоминал, что в природе существует правда; во имя этой правды неумолимая природа жестоко наказывает всех, считающих ее не за мать свою, а за врага, от которого надо скрываться; в силу этой правды человечество, хотя и медленно, идет вперед.
Наши цивилизованные люди все меры употребляют для того, чтобы удалиться, или, вернее, скрыться от природы. Зато посмотрите, как эта псевдоцивилизация изнеживает, расслабляет и извращает людей, делает их трусами, жалкими отребьями…
После сказанного вам нетрудно убедиться, что надобно любить природу; а она на каждом шагу учит нас умеренности, труду, самоусовершенствованию, наконец, тому, что жизнь не есть праздник, а высокий и тяжкий подвиг.
До сего времени мы не знали цены ничему, а как скоро история вытащила нас в колею общечеловеческой культуры, мы и забегали, как клопы (насекомое паразитное), ошпаренные кипятком.
Задача цивилизации состоит не в том, чтобы жить на чужой счет, подставлять друг другу ногу (чего не делают даже самые низшие сравнительно с нами животные, и притом гораздо более способные к общественной жизни, нежели мы, например, пчелы, муравьи и пр.); а в том, чтобы блага природы распределить между возможно большим числом людей, чтобы путем науки выяснить тунеядцу, что от жирного куска, который он схватил у ближних, испортится желудок, его постигнут разные болезни, а лень и праздность доведут до смертной тоски.
Верь, ни единый пес не взвыл
Тоскливее лентяя, – {20}
говорит один поэт. Словом, кусок, отнятый у ближнего, тунеядец схватит себе на погибель. Вы слыхали крестьянскую пословицу, что чужое добро впрок нейдет; эта пословица справедлива более, чем думают. Тот же поэт в одном месте говорит:
Роскошны вы, хлеба заповедные
Родимых нив,
Цветут, растут колосья наливные,
А я чуть жив!
Ах, странно так я создан небесами,
Таков мой рок,
Что хлеб полей, возделанных рабами,
Нейдет мне впрок!{21}
Тунеядцам пища служит отравой; вся жизнь их не что иное, как патологический процесс; их фешенебельные квартиры – больницы, где в сильном ходу геморрои, желудочные катары, изнурения, расслабления, „укрепляющие эликсиры, питательные шоколады“, сверх всего этого хандра и непомерная скука… Никто из этих господ не может сказать, что его не грызет какой-то червяк, который —
В сердце уняться не хочет никак;
Или он старую рану тревожит,
Или он новую гложет».
– Какую глубокую правду вы говорите, Андрей Петрович! – воскликнул граф, – позвольте пожать вам руку! Я не знаю, каким светом!.. – Граф не договорил и взялся за голову, как будто хотел оттуда вытряхнуть что-то… – Представьте себе, – продолжал он, – у меня есть один знакомый в Петербурге, богач страшный. Само собою разумеется, каких-каких благ он не испробовал в своей жизни: он прежде времени облысел и согнулся, так что не может сидеть прямо, а поднявши ноги вверх… этот человек обыкновенных блюд уже не может есть: сидя спиной к своему повару, он приказывает ему изготовить, например, дупеля, но так, чтобы эта птица ни под каким видом не походила на самое себя: «Положи, говорит, в него мозгов, трюфелей»… вообще черт знает чего… Что ж бы вы думали? на этих днях получаю известие, что этот господин хотел застрелиться…
Новоселов продолжал: «Несмотря на роскошь, которой окружены эти несчастные, они покоя себе не видят: то устремятся за границу, то опять на родину, и так далее. Жизнь для них не имеет ни малейшего смысла. Вот к чему можно прийти в наше время. Привожу слова другого поэта:
Под бременем бесплодных лет
Изныл мой дух, увяла радость,
И весь я стал ни то ни се.
И жизнь подчас такая гадость,
Что не глядел бы на нее!»
– Итак, – обратился Новоселов к Варваре Егоровне, – теперь мы с вами узнали, отчего происходит вся эта кутерьма. В подтверждение сказанного приведу слова евангелия.
Учитель взял лежавшую на столе книжку с золотым распятием на переплете и с расстановкой прочитал следующее: «Блюдите и хранитеся от лихоимства: якоже не от избытка кому живот его есть от имения его: душа больши есть пищи и тело одежды. Продадите имения ваша и дадите милостыню. Сотворите себе влагалища не ветшающа, сокровище неоскудеемо (то есть займитесь самоисправлением, – добавил учитель): да будут чресла ваши препоясана и светильницы горящий (разумеется нравственный мир человека). Блаженыи раби тии, их же пришед господь обрящет бдящих. Аще же речет раб в сердце своем: коснит господин мой прийти, и начнет бита рабы и рабыни, ясти же и пити упиватися. Приидет господин раба того в день, в онь же не чает, и в час, в онь же не весть (припомните судию милосердого, о котором говорил Василий Егорыч). Той же раб биен будет много». Запишите эти тексты в свою тетрадку, – сказал Новоселов девушке, – еще присоедините слова апостола: «Не трудивыйся – да не яст». На том мы пока и остановимся. Слушатели сидели в раздумье. Граф раза два вздохнул, устремив взор в угол аудитории и играя брелоками на своих часах. Василий Егорыч обратился к сестре с такими словами:
– Ну, что же ты, убедилась в необходимости труда?
– Еще бы! – промолвила девушка.
– Это главное! Я рад, что из тебя не выйдет сахарная барышня… Тебя, может быть, занимает вопрос: кто эти дармоеды, о которых говорилось в лекции?
– Дармоеды – это мы все!.. Положим, наши предки Рим спасли; да мы что сделали такое?.. Не правда ли, граф?
– О! без сомнения!.. – тоном передового человека сказал граф.
– Вот мы когда заговорили о деле-то! – объявил Василий Егорыч. Все встали из-за стола. – Что называется, до самого корня…
– В настоящее время, – подтвердил граф, – когда, так сказать, все в каком-то напряжении… чего-то ждут…
– И мечуться от скуки, – добавил Карпов. Граф засмеялся. Новоселов обратился к Василию Егорычу:
– Как бы мне найти покупателя на свою землю?
– Найдутся, не беспокойтесь! Я сегодня скажу отцу, не купит ли он?
– Андрей Петрович хочет последовать словам евангелия: «Продадите имения ваша», – заметил граф.
– «И дадите милостыню», – прибавил Новоселов.
– Что же, вы хотите буквально исполнить эти слова? – спросил граф.
– Я хочу одну половину имения продать, а другую отдать мужикам.
Граф окинул с ног до головы проповедника и взглянул на его учеников, как бы приглашая их разъяснить слова своего учителя.
Василий Егорыч, скрестив руки, начал:
– Да что ж, граф?.. помочь крестьянам следует! Мы едим устриц, а мужики – лебеду. Мы от праздности едва не на стену лезем, а у мужиков рубаха от поту не просыхает…
– Да я – не спорю… я нимало на это не возражаю… напротив, я убежден, что этим только путем и следует идти в настоящее время, – возразил граф.
– Когда на то пошло, давайте, господа, все последуем евангельскому учению: я скажу отцу, чтобы он отдал в мое распоряжение мою наследственную часть; вы, граф, конечно, также заявите ваше сочувствие крестьянам. Ведь ваша мать не может запретить вам располагать своим имуществом, как вы вздумаете…
– Само собою разумеется, – сказал граф.
– Значит, остается сказать: «Да здравствует разум!» – воскликнул юноша, – вот она, наконец, Америка-то! а мы искали выхода! вот где наше спасение… пусть там прогрессисты ломают головы над экономическими и разными современными вопросами, воображая, что мужиков можно просвещать тогда, когда у них желудок набит мякиной. Нет! сперва надо дать человеку перевести дух, а там и книжку подкладывать. Знаете ли что, господа? Если наше решение состоится (я в этом и не сомневаюсь), откроем школы для народа и сами возьмемся его учить, только не латинскому языку, как того желают просвещенные друзья народа, а естествознанию. Земли у нас бездна, и земля давно выпахалась, скотоводства нет, удобрять почву нечем; шестьдесят миллионов людей задыхаются в курных избах, питаясь мусором и не имея никакого понятия о сохранении здоровья. А мы, образованный класс, бесимся от скуки, прикидываемся благожелателями родины, рассуждаем по-потугински{22}, что Россия гвоздя не выдумала, и сидим сложа руки где-нибудь за границей. Между тем с русских земель получаем денежки, этим мы ничуть не брезгаем!.. Еще за хлеб за соль ругаем русский народ неисправимым холопом! Какие мы сыны отечества?!. что мы для него сделали хоть бы за то, что оно вспоило, вскормило нас? Мы выучились, a la Онегин, Печорин, Рудин – прикрывать мировыми вопросами и возгласами о гражданской деятельности свои любовные интрижки, какими-то исполинскими замыслами объяснять свое тунеядство… Итак, господа, выступим на честный путь… Если не имели совести отцы наши, из этого не следует, чтоб и в нас ее не было… Поделимся с несчастным народом, чем можем… Не все-то нам ездить на его спине!..
Слуга возвестил, что завтрак готов. Он предложил графу зонтик, сказав, что заходит туча.
В комнате становилось темней и темней; в отворенные окна повеяло прохладой. Зашумел ветер. Молодые люди вышли из флигеля.
X
НЕОЖИДАННЫЙ СЛУЧАЙ
По дороге неслась столбами пыль; ветер кружил солому, пух и нес к реке холсты, за которыми бежали бабы. По темному небосклону змейками скользили молнии. Слышались глухие, замирающие раскаты грома.
В саду шумели и волновались кусты сирени, бузины, яблони, с которых падали плоды. По направлению к пасеке, стоявшей на краю сада, летели с полей пчелы; к калитке с люльками за плечами бежали поденщицы, прикрываясь кафтанами. Садовник закрывал парники соломенными щитами.
Близ барского дома с хлебного амбара, под который вперегонку спешили куры, сорвало несколько притуг и отворотило угол повети. По застрехам слетались воробьи и недавно кружившиеся под небосклоном ласточки.
Удары грома слышались один за другим. Наконец, закапал крупный дождь, и вскоре хлынул страшный ливень. В воздухе, кроме сплошной водяной массы, сопровождавшейся необыкновенным шумом, ничего не было видно.
Вдруг молния, сделав несколько ослепительных зигзагов, быстро упала вниз, и вслед за тем раздался оглушительный удар грома; застонала земля, и дрогнули здания.
Сидевшие в отворенном сарае кучера сняли шапки и набожно перекрестились…
– Не обойдется без греха, – заметил один из них. Вслед за ударом хлынул проливной дождь.
– У нас случай был, – рассказывал один из кучеров, – шел по дороге мужичок с косой; а тучка небольшая зашла над самой его головой. Вдруг грянул гром, и мужик потихоньку, потихоньку, словно нагибался… и упал… Мы все это видели…
Когда на небе сквозь легкие облачка выглянуло солнце, горничная прибежала в конюшню и объявила графскому кучеру, чтобы он закладывал лошадей. Опуская в карман трубку, кучер сказал:
– Будь хоть светопреставление – ни на что не посмотрит: что бы часочек погодить? Теперь коляску испачкаем на отделку.
– Видно, обедать не останется, – сказал другой.
– Господа упрашивали его, отказался… говорит, дома есть дела… – объяснила горничная и ушла в дом.
– Какие дела? – возразил графский кучер, – никаких там делов нету; одна забава – медведь…
Лошади были поданы. На крыльце происходило прощание Карповых с графом.
– Не забывайте нас, граф, – говорили дамы, – приезжайте на Ильин день; отправимся в лес…
– Непременно, если не задержит что-нибудь. А вы, господа, – обратился граф к молодым людям, – приезжайте без всяких церемоний…
– Как жаль, граф, что вы не остались обедать…
– И дорога грязна, – сказал старик…
– Дорога почти высохла… дождь шел недолго… Коляска плавно покатилась от барского дома.
Небо было чисто, лишь кое-где неподвижно стояли белые облака. Под лучами ярко светившего солнца все вдруг ожило и встрепенулось; трава, которую с наслаждением щипали животные, листья деревьев – покрылись яркою зеленью. В воздухе запели птицы; послышалось жужжанье пчел, стремившихся в поле.
На селе, при громком пении петухов, среди выгона, бабы расстилали холсты. За околицей, в мокром кафтане, босиком, мужик вел за повод клячу, запряженную в соху, на которой звенела палица, болтаясь между сошниками. Завидев коляску, мужик издали снял шапку и свернул лошадь в сторону; граф кивнул пахарю головой.
В поле наперерыв весело распевали жаворонки. Мимо коляски потянулись хлеба; в некоторых местах колосья ржи спутались и поникли от бури. В воздухе пахнуло медовым запахом гречихи.
Душевное расположение графа не совсем гармонировало с окружающей природой; его отъезд из дома Карповых, как читатель видит, был поспешен – и причиною этого было то обстоятельство, что во время завтрака молодой Карпов с энтузиазмом заговорил о пожертвовании земли крестьянам. Таким поворотом дела граф не очень был доволен. Впрочем, к удовольствию графа, речь молодого Карпова была замята стариком, нашедшим энергическую поддержку в лице дам. Отъехав на несколько верст от дома Карповых, граф принялся рассуждать:
– Удовлетворит ли меня эта философия: «Продаждь имение и раздай нищим?» Успокоит ли она неугомонный пыл моих сомнений, мучительную жажду чего-то осмысленного, верного, ясного? Неужели последние слова науки совпадают с учением евангелия? Камердинер доложил:
– Ваше сиятельство! а громовой удар не прошел даром.
Камердинер указал на дым вдалеке. Граф привстал и посмотрел вперед.
– Кажется, недалеко от Погорелова, – сказал он.
– Да это оно и горит! – с уверенностью воскликнул граф.
– Чего доброго? вон изволите видеть ветряную мельницу? она как раз стоит против сельского старосты… и пожар-то с того конца идет…
– Так и есть, – подтвердил кучер, – смотри, как лижет… все разгорается…
– Пошел! – крикнул граф.
И четверня полетела вскок. В деревнях, среди улиц, группами стоял народ. Мужики садились верхами на лошадей.
В последней деревне, под названием «Сорочьи гнезда», подле барского дома суетился господин в соломенной шляпе и громко кричал: «Живей! живей запрягайся!»
– Mesdames! – обратился господин к дамам, стоявшим на балконе, и кивнул головой на графский экипаж, – monsieur le prince… monsieur le prince…[16] – Дамы навели на графа бинокли.
– Проворней, – кричал господин в шляпе на пожарную команду, выдвигавшую из сарая бочки.
– Веди бурого! Стой! – шумели кучера, – хомут надели наизнанку!
– Mesdames! Семен Игнатьич! едемте!
Вскоре загремели гайки, заскрипели немазаные колеса, – и пожарная команда вместе с господами устремилась на пожар.
С горы открылось Погорелово, объятое ярким пламенем; в дыму виднелись черные шапки пепла… слышался глухой, нескончаемый шум народа, треск огня и разрушавшихся зданий… надо всем этим звучал благовест в набат.
Коляска приехала на пожар. Над некоторыми избами в дыму виднелись люди с граблями, попонами, веретьями, которыми прикрывались соломенные крыши. Близ самых изб толпились массы народа; крюками тащили бревна, ломали стропила, провозили бочки с водой; вырывавшееся из окон пламя нещадно обхватывало зеленые деревья, стоявшие у домов; в народе раздавался отчаянный крик:
– Скорей, воды! воды!..
Толпа мужиков схватила за узду лошадь, запряженную в водовозку, и тащила ее в разные стороны.
– Твоя сгорела! Не спасешь! моя занялась…
– Поворачивай! дорогу заняли! В другом месте кричали:
– Не ломай!
– Отойди! убьет!
– Цепляй за слегу!..
Из сеней, одной избы тащили мертвого мужика и, пробираясь сквозь толпу, несли его на воздух.
По направлению к выгону народ выносил свое имущество; несли бороны, сохи; кто вез сани, бабы вытаскивали гребни, ухваты, прялки; один мужик, потеряв всякое сознание, нес в поле своего кафтана осколки кирпичей. Среди убогого имущества, обняв свою дочь, голосила мать:
– Остались мы с тобой бесприютные!..
