Николай Васильевич Успенский
Издалека и вблизи
VI
РЕЗУЛЬТАТЫ ПЕРВОГО ВИЗИТА
Часов в десять вечера семейство Карповых сидело в зале. Хозяин, по обыкновению заложив за спину подушку, закрыв глаза, сидел на диване и время от времени сдвигал свою ермолку то на одну сторону, то на другую. Он делал это всякий раз, когда его занимали какие-нибудь новые мысли. В настоящее время он думал о том, какое направление следует дать возникающим отношениям к графу и к чему может повести знакомство с ним?
Его практический ум решил, что «пеший конному – не товарищ»: граф – особа высшего полета, между тем как Карпов перед ним человек маленький, скромный землевладелец, медными пятаками составивший себе некоторое состояние; хотя совесть подсказывала ему, что его состояние поспорит с любым графским. Как бы то ни было, Карпов не находил ничего общего между собою и графом и решился ни на волос не изменять своей обыденной жизни даже в таком случае, если бы его сиятельству вздумалось влюбиться в его дочь: не покупать лишнего вина, исключая лиссабонского, которое постоянно подавалось к столу, не одевать лакея лучше того, как он одет всегда, то есть с потертыми локтями на старом фраке и не совсем белыми нитяными перчатками.
Успокоившись на таком решении, старик открыл глаза и, с ласковой улыбкой посматривая на свою дочь, разглядывавшую с своей тетей «Иллюстрацию»{14} за большим круглым столом, начал отбивать ногою такт под фортепьянную игру своей жены и припевать: «Рыба-ак, не шуми!» (Хозяйка играла отрывок из «Фенеллы»{15}.) Вдруг на улице залаяли собаки, и через минуту у самого подъезда раздалось дружное фырканье лошадей.
– Наши приехали! – в один голос вскрикнули дамы.
В залу вошел Василий Егорыч, за ним Новоселов.
– Вот мы и от графа! – возвестил первый.
– Ну что, что?.. – наперерыв спрашивали дамы.
– Погодите, дайте перевести дух…
– Пили ли чай? – спросил старик.
– Пили у Андрея Петровича, – сказал юноша, указывая на Новоселова, – мы к нему заезжали, верст пять крюку сделали.
– А у графа обедали?
– Как же! у его сиятельства и обедали, и завтракали, и шампанское пили.
– Вот как! Значит, он вам был рад?
– Еще бы! – произнес молодой человек, доставая сигару.
– Ну? рассказывай по порядку, – сказали дамы, садясь все на диван против рассказчика, который стоял среди залы.
– Вася! что, красив он? – спросила Александра Семеновна.
– Чрезвычайно! если хотите, до тошноты красив… в вашем вкусе! Ну-с! приезжаем, – начал Василий Егорыч, закурив сигару, – камердинеры в белых жилетах встречают нас у подъезда. Спрашиваем: «Дома граф?» – «Дома». – «Доложите ему: соседи по имению».
Хозяйка обратилась к Новоселову, сидевшему у окна:
– Послушайте, Андрей Петрович, вы явились в этом самом костюме?
– А то в каком же? – возразил Василий Егорыч.
– А я думала, что вы заедете к себе домой, переоденетесь…
– Ну, ладно! по платью встречают, а по уму провожают… не так ли, Андрей Петрович? – возразил старик.
– Оказалось, папаша, граф вас знает, – продолжал Василий Егорыч, – когда, говорит, он был предводителем, он ездил к моему отцу.
– Я его помню! – подхватил старик, – ему было тогда лет двенадцать…
– Начались, разговоры: надолго ли? как и что? Зашла речь о Петербурге, о заграничной жизни и т. п. Граф был очень разговорчив. Я заметил, что приезд наш был кстати… Граф водил нас по саду, по оранжереям; ну, уж сад!.. просто итальянская вилла! Показывал нам памятник из каррарского мрамора, сооруженный его предками над одной собакой… показывал даже огромного медведя, которого он недавно купил за пятьдесят рублей у медвежатников.
– На что же он ему?
– Должно быть, для сильных ощущений… Словом, граф, как видно, жестоко скучает. О Петербурге вспоминает с отвращением: эти Берги, Деверии и т. п. ему ужасно надоели; рассказывал, как у кассы, в Большом театре, когда в афишах значилось, что будет петь Патти{16}, двух любителей задавили до смерти… Черт знает что в самом деле творится!.. Представьте себе: несмотря на все увеселения, в Петербурге свирепствует такая пустота, что однажды (рассказывал граф) во время зимы два знакомые ему витязя ездили, ездили по Петербургу, наконец спрашивают лихача: «Послушай! что возьмешь свезти нас в поле и там заблудиться?»
– Как заблудиться? – спросили дамы.
– Очень просто: как плутают в поле?.. Все захохотали.
– Ну что же лихач?
– Лихач, разумеется, сообразил, в чем дело, говорит: «Заплатите мне двести рублей за лошадь и ступайте куда знаете: мне, говорит, пока жизнь не надоела; у меня жена, дети… А с вами заблудишься, да и замерзнешь…»
– Значит, граф решился навсегда поселиться в имении? – спросил старик.
– Навсегда. «Уж если, говорит, очень скучно будет в деревне, то проедусь за границу или куда-нибудь в Бомбей, но уж никак не в Петербург». Или, например, такие курьезы рассказывал: «Зайдешь, говорит, куда-нибудь в ресторан – только и слышишь: „Дюжину устриц! Sterlet a la minute[7], бутылку шампанского!“ Заглянешь в афиши – там в Большом театре „Золотая рыбка“, в Александрийском „Все мы жаждем любви“, у Берга „Студенты и гризетки“, еще какие-то греческие богини. А уж какая скука царит в аристократических гостиных; надобно иметь железное терпение, чтобы выносить ее: разговоров никаких, исключая той же Патти, „La belle Helene“{17} да обычных сплетней…»
– Удивительный в самом деле город! – заметил старик, – сколько денег поглощает… А вишь, чем занимаются? Ищут, где бы заблудиться?..
– Граф показывал нам свои ученые принадлежности, – говорил рассказчик, – микроскоп, минералы, колбы. В кабинете зашла речь, где находится минерал хризоберилл? Граф сказал, что в Зеландии; Андрей Петрович объявляет, что хризоберилл вместе с изумрудом находятся у нас на Урале. Граф так и вытаращил глаза: ему показалось, что к нему приехал сам академик Кокшаров…{18} Да! тут замечательные вещи были; я вам расскажу, какой ученый разговор вел Андрей Петрович с графом, когда мы гуляли по саду. Граф начал с того, что он погрузился в естественные науки, так как они одни и могут дать положительное знание. На это Андрей Петрович заметил, что, не будь естественных наук, мы бы долго еще летали в эмпиреях, упиваясь музыкой собственного красноречия, трактуя об идеальности в реальном и, подобно Рудиным и Лаврецким, ударяя по струнам женских сердец. С этим граф совершенно согласился. Пошли рассуждения об эгоизме, на тему:
Каждый себя самолюбьем измучил,
Каждому каждый наскучил,
что все чего-то ждут, словно не нынче-завтра наступит светопреставление… Граф спрашивал: «В чем же секрет?» – «А вот в чем, – сказал Андрей Петрович, – если мы будем понимать эгоизм так, как понимали до сего времени, то мы не только ничем не будем отличаться от вандалов, но даже просто от акул, которые тем только и занимаются, что пожирают слабейших себя: тогда нечего и думать о прогрессе, о котором мы болтаем с утра до ночи; тогда и самая жизнь-то человеческая сделается невозможною». – «Что же делать? Как выйти из этой пропасти?» – спрашивал граф. – «Заняться самоисправлением, – был ему ответ, – отцы наши могли себе благодушествовать, подвергая всякого рода экспериментам своих ближних; теперь эти развлечения мало кого удовлетворяют оттого, что все начали сознательно относиться к окружающему, и нет сомнения, что если общество не исправится, оно задохнется от скуки – этой современной моровой язвы». Я с своей стороны добавил, что, кажется, уже пришел судья милосердый – отделить козлищ от овец, пшеницу от плевел… не все-то нам порхать по цветкам… Граф сильно задумался. Наконец, он спросил: «В чем же должно заключаться самоисправление?» Тогда мы перед ним выдвинули соху.
– Что это? какие глупости! – воскликнули дамы, – неужели вы не могли обойтись без вашей дурацкой сохи?..
– Нельзя, нельзя! mesdames! [8] этот инструмент – краеугольный камень общественного благосостояния… А по-вашему, если человек носит pince-nez, так и надо рассуждать с ним об одних сильфидах? Вы видите, что сильфиды ему надоели! что же остается ему предложить, кроме сохи андреевны!
– Оставь свои глупости! – перебила хозяйка, – скажи лучше, что же он, к нам обещался приехать?..
– На этих днях непременно приедет… Как изволите видеть, милостивая государыня, поручение ваше мы исполнили; за это вы должны благодарить нас, – заключил Василий Егорыч.
– Merci, merci… [9]
– Андрей Петрович, – обратилась хозяйка к Новоселову, – как вы нашли графа?
– Мне кажется, он человек со всеми достоинствами…
– Короче – bel homme! [10] – подхватил молодой Карпов;– впрочем, он добрый малый… Теперь я поведу речь о том (про графа, кажется, уже довольно), что с завтрашнего же дня я устраиваю во флигеле лабораторию, пора приниматься за дело; потом мы с Андреем Петровичем решили насчет вас, сударыня, – обратился Василий Егорыч к сестре, – мы хотим сделать такого рода предложение: не угодно ли вам брать уроки по какой-нибудь отрасли знания у меня или у Андрея Петровича? Намерены ли вы чем-нибудь заняться, кроме ваших кукол и собачек? Мне кажется, что вам скоро наскучат детские игры…
– Да, я готова, – воскликнула Варвара Егоровна, – кто ж тебе сказал, что я только способна играть в куклы?
– Пожалуйста, не обижайтесь. – Василий Егорыч поцеловал сестру. – Теперь позвольте спросить, какой предмет вы желаете изучать?
– Я, право, не знаю, – сильно покраснев, сказала девушка.
– Хотите, я вам буду читать гигиену – уменье сохранять свое здоровье? – предложил Новоселов.
– С удовольствием, – ответила будущая ученица.
– Ах, Basile! чего ты не затеешь? – возразила мать, – скажи, ради бога, к чему эти уроки? Ведь она читала много: например, «Хижину дяди Тома», Островского, Тургенева, мало ли кого?
– Ну, пусть играет в куклы, – сказал молодой человек.
– Maman, я с удовольствием готова поучиться чему-нибудь…
В это время старик обратился к Новоселову:
– Ничего! Займитесь с нею… как сохранять здоровье, всякому надо знать… А то, признаться, мне доктора наскучили… Надо делать так, чтобы обходиться без них; я век целый прожил без всяких лекарств…
– А вы мне, Егор Трофимыч, позвольте у вас брать уроки сельского хозяйства, – сказал Новоселов.
– С большим удовольствием, – ответил старик, – вы как думаете насчет хозяйства? у нас тут свой университет.
Хозяйка поднялась и объявила, что отправляется наверх; она пригласила с собой сына, чтобы он рассказал ей кое-что про графа.
– Через полчаса я буду во флигеле, – сказал молодой Карпов Новоселову, – если соскучитесь, приходите.
VII
БЕСЕДА В КАБИНЕТЕ
Дамы с Василием Егоровичем отправились наверх; старик повел Новоселова в свой кабинет, приказав слуге зажечь лампу.
В кабинете на стенах висели фамильные портреты, связки ключей от кладовых, барометр, сабли с портупеями и целый ряд старых картузов, которые когда-то носил Карпов; на столе лежали конторские книги; очки, мешочки с образцами овса и гречихи, молитвенники. В переднем углу, украшенные вербами, помещались образа в золотых киотах, внутри которых хранились бархатные шапочки от святых мест, венчальные свечи и аномалии хлебных злаков: двойные, тройные и даже семерные колосья ржи и пшеницы.
– Прошу покорно, – сказал старик, указывая гостю на диван и сам располагаясь в креслах.
Новоселов закурил сигару и начал:
– Мне, Егор Трофимыч, хочется поближе познакомиться с положением сельского батрака. Сколько вы платите своим рабочим в год?
– Цена разная, – сказал старик, искоса поглядывая на собеседника, – впрочем, никак не более тридцати пяти рублей в год… харчи мои…
– А одежда?
– Уж это их дело! как они хотят… Наступило молчание…
– Да заметьте, – продолжал старик, – из этих тридцати пяти рублей крестьянин должен заплатить подушные, пастушные, пожарные, мостовые; сверх того одеть, обуть себя, прокормить детей…
– Так, – задумчиво проговорил Новоселов.
– Что ж делать? Такая цена везде: оттого-то все мужики и разорены. Придет время платить подати, мужик начнет метаться как угорелый; нанимается на заработки – за какую угодно плату; уж тут его бери руками. Ошалеет совсем: ты ему даешь пять рублей за обработку десятины, а он просит четыре с полтиной… Что говорить, – сказал старик, вздохнув, – положение безвыходное… Вот вам и воля, которой вы добивались, господа прогрессисты.
– А нет ли между вашими мужиками такого господина, который вовсе не имеет земли, следовательно, не знает ни подушных ни пастушных?
– Есть такой мужик: его зовут Андреяшкой. Он отказался от надела, выпросил у мира местечко для избы и живет один с женою. Поутру придет к моему старосте и спрашивает работы. Ему нет дела, кормлена ли лошадь, которую ему дают; сломалась соха, давай другую. Таких бобылей стало появляться немало, особенно в последнее время. Да, по-моему, Андреяшка – философ. Вы что же, Андрей Петрович, хотите завести работников?
– Сохрани меня бог, – сказал Новоселов, – ведь по вашим словам, я им должен платить по тридцати пяти рублей в год?
– Разумеется. Иначе какая же вам будет выгода? Так что же вы намерены делать? – спросил Карпов, пристально глядя на гостя.
– Удалиться от зла и сотворить благо; другими словами, продать землю.
– Как?..
– Непременно…
– Послушайте, Андрей Петрович, я, право, никак не могу верить тому, что вы говорите. Извините за нескромный вопрос: чем же вы будете жить? Деньги, которые вы получите за ваше имение, конечно, пролетят, служить вы не хотите, на что же вы рассчитываете?
– Дело вот в чем, добрейший Егор Трофимыч: признаться сказать, надоели мне эти родовые наши именьица, с которых мы получаем доход, не помышляя о том, какими путями он достигает нашего кармана… а главное – пользы-то нам от него мало… хочется мне хлебнуть горькой чаши, которую пьет наш народ.
– Значит, хотите быть мужиком?
– Где мне об этом мечтать – изнеженному баричу, просто потешить себя хочется: опротивел мне наш пресловутый, незаслуженный комфорт; попробую надеть мужицкий армяк…
Старик засмеялся и вдруг воскликнул:
– Да вы, я вижу, шутите мужицким армяком-то? Знаете ли, на что вы решаетесь?
– Знаю…
– Нет, не знаете… Вы, батюшка, с позволения сказать, мелко плаваете! Хотите, я вам расскажу, что такое мужицкая жизнь?
– Сделайте одолжение. Я вас предупреждал, что мне хочется поближе познакомиться с положением нашего крестьянина.
– Эй, человек! подай нам вина! – крикнул старик. Слуга подал лиссабонское. Собеседники выпили по бокалу (у Карпова и к простой водке подавались бокалы).
– Слушайте, почтеннейший Андрей Петрович; я буду краток, но выразителен, – так начал старик, наполнив снова бокалы. – Представьте себе мужицкую избу, – старик низко развел руками, желая представить убогую хижину, – вонь… мерзость… тараканы… – Старик отплюнулся. – Н-нет, вы не знаете мужицкой жизни; я вам ее обрисую…
– Обрисуйте, пожалуйста.
– Выпьем! – сказал старик. – Я, батюшка, около сорока лет трусь около этого народа: я его изучил не по книжкам, как вы!.. Про летнюю пору я вам не буду говорить: вы ее более или менее знаете; а я начну с зимы, когда вы в своем Петербурге слушаете Патти, а у нас в трубе своя Патти запевает.
– Вы расскажите, что я буду делать зимою, живя в крестьянской избе.
– Я к тому-то и веду. Прежде всего надо встать с петухов, часа в три утра, чтобы задать всей скотине корму… слышите? а корм надо с вечеру изготовить в вязаночках; потому в три часа утра некогда его искать на гумнах; темно, да еще, пожалуй, на волка наткнешься, у нас же волков пропасть, примите к сведению (они ходят по дворам– ловят собак)… На рассвете опять принимайся за корм; тут надо идти в одонья и отрывать его из-под снегу. Потом разносить этот корм по двору, по закутам; а заметьте, дверей везде пропасть; иную отворишь – она из пятки вывернулась, – надо чинить, а то выскочит скотина. Далее, придете в избу – отдохнете да поговорите с бабами о том, когда начать морозить тараканов!.. Вот вопрос! А не забудьте, на дворе опять ревет скотина, просит опять есть!..
– Да ведь сейчас дали…
– Что ж такое, что дали? ведь корм-то непитательный – солома; скотина оберет колосок, да и опять кричит.
– Ну, а в продолжение дня!
– В продолжение дня? Извольте послушать, какая музыка пойдет: надо избу отчистить от снегу, потому в окнах темь; на дворе вырубить лед из корыта, обить бочку и ехать за водой. Потом бочка завязла, сидит в сугробе; глядь, и завертка лопнула. Одним словом, вавилоняне, что ль, строили памятник, когда было смешение языков?.. вот то же самое столпотворение идет и в мужицком быту… Я очень хорошо знаю, что вы фантазируете: вам мужиком не быть, это я наперед скажу; тем не менее я подробно описываю вам мужицкую жизнь, чтобы вы не относились к ней легкомысленно… Да! мужик наш – это, я не знаю, какая-то скала! где нам! – Старик махнул рукой.
– Но вы обещались рассказывать, так продолжайте, – сказал Новоселов.
– Что же рассказывать? Что рассказывать про ад кромешный!.. – с грустью проговорил старик.
– Вы мне, Егор Трофимыч, обещались читать лекции по сельскому хозяйству: вот что вы теперь передаете, это-то я и желал слышать от вас.
– А весна!.. – продолжал старик, покачав головой, – все больны, скотина без корму… хлеба нет… Или вот, самое простое обстоятельство, например сошник наварить. Мужик приходит к кузнецу; оказывается, что кузнец завален работой; значит, прошатался задаром. В другой раз идет; кузнец говорит: «Еще не брался за твою работу». Ну, наконец, справлен сошник. Мужик выехал пахать, прошел несколько борозд – хлоп! палица пополам; надо ехать в город; а тут навстречу верховой с известием: мировой судья требует в свидетели. Мужик едет за двадцать верст к мировому, а там объявляют, что дело отложено до пятницы; ступай назад! Да что тут рассказывать! Ясно как день, что вы забрали в голову пустяки, Андрей Петрович… Извините за откровенность.
Новоселов молчал. Старик посмотрел на него и сказал:
– А вам, знаете, что нужно?
– Что?
– Жениться да обзавестись семейкой… вот чего вам недостает.
– Где нам мечтать о таком счастье…
– Отчего же? – с участием спросил старик.
– Ведь надо, я думаю, понравиться какой-нибудь барышне, а это вещь невозможная. Нашим барышням нравятся каменные дома да люди, получающие хорошие оклады жалованья; а у меня нет ни того, ни другого. Притом какая же дура пойдет за человека, у которого идеал – соха и армяк? Вот если бы я проповедовал теплую лежанку, охотниц нашлось бы много.
– Так, стало быть, все-таки решились пахать.
– Непременно!
– Ну, батюшка, вы неизлечимы.
– Пожалуй, что и так. Прибавьте к этому, дескать, всякий по-своему с ума сходит. Покойной ночи.
– До свиданья.
VIII
ПРИЕЗД ГРАФА
Через несколько дней слуга Карповых объявил барину, сидевшему за письменным столом в кабинете: «Граф едет!» С тем же известием он бросился в девичью, и вскоре во всем доме, среди суматохи и беготни, на разные голоса раздавалось: «Граф едет! едет! Оля! Груша!..» «Подайте мне сюртук!» – кричал барин, снимая с себя камзол.
Все, что было в доме, припало к окнам и, затаив дыхание, стало высматривать, как к крыльцу подъезжала четверня вороных, запряженная в щегольскую коляску; на козлах красовался кучер в форменном кафтане и старый камердинер в ливрее и шляпе с позументами. С невыразимым наслаждением, любуясь на это зрелище, хозяйка говорила своей горничной: «Грушка! да смотри, смотри…»
– Вижу, сударыня! просто на редкость!.. Наверху Александра Семеновна в каком-то упоении
говорила, отходя от окна:
– Оля! мне душно! подай капли!..
– Черт бы всех побрал, – кричал барин, с трудом всовывая руку в сюртук, – изволь исполнять бабьи прихоти…
– Оля! маши на меня веером, – опустившись на кушетку, говорила Александра Семеновна.
Одетый по последней моде, в шармеровском фраке{19}, в черных узеньких панталонах с лампасами, в белых перчатках, с пробором на затылке, граф явился в залу.
Лакей доложил, что господа скоро выйдут. Граф начал поправлять перед зеркалом свою прическу.
Вошел, в светлом клетчатом жилете и в длиннополом сюртуке, хозяин. Граф быстро сбросил с глаз pince-nez и отрекомендовался.
– Прошу садиться, – сказал старик, утирая на лице пот.
Зашуршали платья, и в зале явились дамы.
– Это моя жена… моя свояченица, – сказал старик. Граф, ловко придерживая шляпу, сделал реверанс с
глубоким поклоном, причем его pince-nez заблестел и закачался, как маятник.
Все уселись. Со стороны дам последовали один за другим вопросы, на которые граф не знал, как отвечать. Мало-помалу беседа приняла плавное течение. Старик распространился о покойном отце графа; спросил о его матери, которой досталась седьмая часть от мужнина имения, и получил известие, что она постоянно живет за границей.
– Так вы теперь сами приглядываете за хозяйством? – сказал, наконец, старик.
– Да… нельзя, знаете… правда, управляющий у меня – честный малый… но свой глаз все-таки необходим… – Граф очаровательно улыбнулся.
– О, без сомнения! – подхватили дамы.
– А много у вас нынешний год в посеве? – спросил старик.
– Десятин около трех тысяч, если не больше…
– Слава богу!..
– Скажите, граф, – спросила хозяйка, – ведь вы бывали за границей?
– Едва ли не всю Европу объездил, – почтительно наклонившись, произнес граф.
– Разумеется, были в Италии?
– Чудная страна! какой климат! да притом Италия, – как вам известно, страна искусства…
– А Флоренция-я воображаю, что это такое!..
– Это скорее – женственный город… знаете ли, мягкость какая-то во всем… в природе и в людях… Там этого нет, как у нас в Петербурге: всякий косится друг на друга… там все это поет… плащ через плечо… шляпа набекрень… Да вообще город замечательный сам по себе: например, Lung Arno… il giardino di Boboli… palazzo Pitti… chef-d'oeuvre![11]
– А в Андалузии вам не случалось быть? – в свою очередь спросила Александра Семеновна.
– В Андалузии я был проездом, с матерью; она любит Испанию… там такая природа, что, право, чувствуешь себя несчастным при мысли, что родился на бесприютном, мрачном севере…
– Ах! именно бесприютный… мрачный север…
– И не скучали за границей? – спросил хозяин.
– Уже впоследствии… действительно начал скучать…
– По России?
– Мм-да… если хотите…
– Само собою разумеется, – подхватила Карпова, – вы родились в России… очень естественно… да ведь все, живущие за границей, жалуются на тоску по родине… А кажется, чего бы тосковать?
Граф вздохнул, промолвив:
– Что делать! видно, уж человек так создан. Наступило молчание. Все как будто хотели перевести
дух после обильной умственной пищи, которою угостили себя.
– Ваши молодые люди дома? – обратился граф к хозяйке.
– Они во флигеле… я за ними пошлю. Иван! – Вошел слуга. – Сходи во флигель и скажи господам, чтобы они пожаловали сюда.
– Молодой барин у себя-с, – доложил лакей, – а Андрея Петровича, кажись, нету…
– Где же он?
– Они давеча собирались пахать… Все навострили уши и засмеялись.
– Ступай узнай! (Лакей вышел.) Ведь Андрей Петрович, наш знакомый, чудак страшный, – поспешила объяснить Карпова, – явилась у него фантазия labourer la terre… vous comprenez, monsieur le prince… mais certainement c'est une idee fixe…[12]
– Ваш сын и ваш знакомый говорили мне об этом, – улыбаясь, сказал граф. – Конечно, я не спорю, в этой мысли есть много хорошего… гуманного даже, и вообще современного… но с другой стороны, как хотите… – Граф пожал плечами, – ведь это такой труд… такой подвиг, для которого, мне кажется, надо родиться героем…
– Просто утопия!.. – подхватила хозяйка, – люди молодые… жаждут деятельности… а развернуться не над чем… ну и составили теорию такую…
– Впрочем, что ж? я готов! – воскликнул граф, – что ж? пахать землю в гигиеническом отношении – полезно… Я совершенно согласен, что нам работа нужна… у нас движения мало… Но предлагать для этой цели соху!!! Дело в том, что у нас, к несчастию, есть общественное мнение – деспот, пред которым всякий более или менее преклоняется… Дело другое, если бы мы жили где-нибудь на необитаемом острове…
– Они оба дома! – возвестил слуга, – чем-то занимаются…
– Так я к ним пойду. Надеюсь, это недалеко отсюда? – спросил граф.
– Вам хочется к ним? – спросила хозяйка, поднимаясь. – Иван! проводи их сиятельство. Граф! завтракать с нами… надеюсь, вы не откажете нам в этом удовольствии…
– Avec plaisir… au revoir…[13] – Граф удалился.
– Ах, какая прелесть!.. – нараспев возопили дамы, всплеснув руками, – как мил!.. charmant!.. il est beau![14]
– Оля! подай мне веер… Какой bel hornme!..
Восхищаясь дорогим гостем, дамы разошлись по своим комнатам. Старик отправился по хозяйству.
