Николай Васильевич Успенский
Издалека и вблизи
– Фуй!.. Оставьте, пожалуйста, ваши замыслы… – воскликнула Карпова, – право, я уж и сама начинаю сомневаться в пользе образования: ну, скажите, чему вас выучили? Пахать землю!.. Варя! подай мне vinaigre de toilette…[5]
В это время вошел молодой Карпов.
– А! Андрей Петрович! вот это делает вам честь, что сдержали слово; а уж я вам приготовил комнату, да еще какую: с цветами и огромной картиной, представляющей избиение десяти тысяч младенцев во времена Ирода{11}. Давно вы приехали?
– Только сейчас.
– А уж он нам тут говорил такие проповеди! – сказала Карпова.
– Что, о пахоте? – спросил молодой Карпов.
– Нет, – подхватил старик, – я, с своей стороны, очень благодарен Андрею Петровичу: ей-богу, дело говорил, особенно насчет Петербурга… что дело, то дело! А и впрямь все хотят есть хлеб на боку лежа, да еще обманывать друг друга… от прощелыг отбою нет!.. Нет, вы, Андрей Петрович, пожалуйста, поживите у нас…
– Разумеется, – сказал сын. – Да разве я его пущу отсюда? Итак, решено? вы остаетесь? А на днях съездим с вами тут к некоему графу… Интереснейший тип! аристократ, изучающий естественные науки. Понимаете, граф-натуралист…
– Ах, Вася, пожалуйста, съездите, – сказали дамы, – да вы ступайте завтра! что вам тут делать? А то чего доброго граф уедет куда-нибудь – и останемся на бобах…
– С какой же стати я-то поеду? – возразил Новоселов, – я с ним не знаком, да и нет никакой крайности с ним знакомиться…
– Андрей Петрович! мы все вас просим! – заговорили дамы. – Что вам стоит съездить?
– Бестолковые бабы! – перебил старик. – Скажите, ради Христа! на что вам этот граф?
– Послушайте, любезнейший Егор Трофимыч, – возразила Александра Семеновна, – не вы ли сами давеча говорили, что приедет Вася, он познакомится с графом; ведь это ни на что не похоже!.. вы уж начинаете отпираться от ваших слов.
– Ну, делайте, как хотите! – зажимая уши, сказал старик.
– Итак, Андрей Петрович, вы согласны?.. – объявил молодой Карпов.
– Андрей Петрович! Я вас прошу, – сказала девушка, – съездите…
– Варя вас просит, – сказали дамы.
Старик вдруг погрозился на дочь и сказал:
– И ты, негодная, туда же?.. Постой ты у меня: недаром я тебя хотел заставить индюшек стеречь…
– Что ж, папочка, разве я не сумею? – возразила дочь, – я, пожалуй, и огурцы буду солить, как вы говорили…
– Так тебе хочется познакомиться с графом?
– Я ни разу не видала ни одного графа: какие они такие бывают?
Все расхохотались. Старик поцеловал дочь и сказал ей:
– Ну, спой же ты нам что-нибудь…
– А вы поете? – спросил Андрей Петрович.
– И как еще поет! – воскликнул старик, – впрочем, одни русские песни… Я, признаться, терпеть не могу иностранных. Варя! «Выду ль я на реченьку». – Старик начал:– «Вы-ы-д-у-ль я…»
Девушка взяла аккорды и запела; молодые люди подхватили. Старик, сидя на диване, с большим чувством пел: «По-о-осмотрю ль на быструю…» – причем он громко отбивал такт ногой.
– Неправда ли, хорошая песня? – спросил он, – и все это так просто…
– А вы поете прелестно! – обратился к девушке Новоселов, – у вас очень сильный сопрано.
– Ага! она у меня, батюшка, знатная певица! – сказал старик, – а главное, все самоучкой… Ну-ка, Варя – «Стонет сизый голубочек».
По окончании пения дамы объявили: «Господа! надо распорядиться насчет экипажа».
– Папа, мы поедем в тарантасе, – сказал сын.
– Неловко! – возразили дамы, – надо в коляске…
– Разумеется, к нему надо ехать в коляске, – сказал старик, – он хоть лыком сшит, а все же его сиятельство.
Дамы, тронутые любезностию старика, принялись целовать его, и вечер, к общему удовольствию, окончился весело…
Молодые люди отправились во флигель. Хозяин вышел на крыльцо проводить их. Сверху, с балкона, раздался женский голос: «Покойной ночи…»
– Все ли у вас там есть: подушки, одеяла? – спрашивал старик.
– Все, все!
– Не нужно ли вам провожатого?
– Прощайте!.. не надо!
Между тем как уже далеко было за полночь и во флигеле было темно, в доме светились огни: там шла оживленная беседа по поводу предстоящего знакомства с графом. Дамы собрались в кабинет хозяина и энергически внушали ему мысль, что граф, сообразно своему званию, вдоволь пожуировавший и наскучивший пустотой светской жизни, непременно должен обратить внимание на Варю, как на свежий полевой цветок; ибо известно, что люди, изнеженные утонченностию цивилизации, всегда обращаются к простоте, к дубравам и сельским девам: они приводили в пример карамзинского Эраста, вспыхнувшего благородною страстью к «Бедной Лизе», Евгения Онегина и Татьяну, наконец Фауста, влюбившегося в простую, необразованную девочку Гретхен. С этими странностями человеческой натуры старик был знаком по собственному опыту, и как человек, в свое время с избытком вкусивший благ земных, он не возражал дамам. Но его расчеты на графа, как на будущего зятя, не согласовались с воззрениями дам именно в том отношении, что граф есть не что иное, как вулкан; кто может поручиться, что этот вулкан угас?.. Старик даже уверял, что натуры, подобные графским, княжеским, баронским и т. п., представляют собою вулканы почти неугасаемые. Чтобы умерить воодушевление, с которым дамы относились к погореловскому графу, Карпов приводил в пример Геркуланум и Помпею, за свою излишнюю доверчивость засыпанные огненной лавой Везувия. Он высказал, что гораздо основательнее рассчитывать на Новоселова, который испытал в своей жизни много горя, с раннего возраста лишился отца и матери, лбом пробивал себе дорогу, приобрел твердый характер и правильный взгляд на жизнь. Зная упрямство старика, дамы ему не возражали относительно достоинств Андрея Петровича, но вместе с тем они дали заметить старику: отчего же не сблизиться с графом, как с владельцем огромного имения? Притом есть много вероятностей, что граф даже совсем на обратит внимания на Варвару Егоровну; правда, она очень красива, умна, недурно поет; но она мало развита, ее манеры чересчур резки, у ней нет дара слова; а уменье петь русские песни едва ли будет иметь какое-нибудь значение в глазах великосветского человека, слух которого воспитан на утонченных мелодиях итальянской музыки. Старик был побежден этими доводами, он не мог не сознаться, что дамы говорили правду, и ему стало обидно при мысли, что граф, чего доброго, не удостоит внимания его дочь.
Так как беседа велась дамами в самом восторженном тоне, невольно увлекавшем самого старика, то и кончилась она в пользу того мнения, что Варе не мешает из себя представить нежную лилию или нетронутый бутон, который мог бы заинтересовать графа не только как натуралиста, но и как знатока дела. При этом решено было уговорить юношу обращаться с графом наивозможно любезнее, так как студент не раз заявлял свое пренебрежение к аристократам, называя их выродившейся расой.
Господин пахарь (Новоселов), по мнению дам, был как нельзя лучше на своем месте: проповедуя соху, он тем самым убеждал людей, подобно Руссо, обратиться к природе, к ручейкам и лесным дебрям, где именно и произрастают такие пленительные цветы, как Варвара Егоровна; поэтому есть надежда, что его сиятельство тотчас, устремится к этому цветку, благодаря тому, что не встретит в означенных дебрях казенной вывески, которую он привык встречать в городских парках: «Травы не мять, собак не водить» и т. д.
Во время этого шумного собрания Варвара Егоровна покойно спала на своей постельке, нимало не предвидя роли, какая ее ожидала с завтрашнего же утра. Так как Александра Семеновна спала в одной комнате с девушкой, то, пришедши наверх со свечой в руке, она долго смотрела на спящую племянницу; по-видимому, ее обуревали тревожные мысли. Девушка вдруг проснулась и с изумлением устремила взор на свою тетю.
– Варя, друг мой, – исполненная какого-то вдохновения, проговорила Александра Семеновна, – если бы ты знала, о чем я думаю…
– О чем, тетя? – с беспокойством спросила девушка. Тетя медленно опустилась в кресла и голосом, в котором слышалось утомление, произнесла:
– Ах, мы сейчас долго толковали о тебе, мой друг… Видишь ли, – надо говорить правду. Ты хороша собой… почем знать? может быть, ты будешь графиней… графиней, мой друг! это великое слово!
При этих словах Александра Семеновна чуть не заплакала, а девушка испуганно вскочила с постели.
– Что с вами, тетя?
Александра Семеновна закрыла лицо руками.
– Тетя, милая, о чем вы плачете?
– Нет, я так… я не плачу, мой друг, – утираясь платком, говорила Александра Семеновна, – мне грустно стало; я вспомнила свою жизнь, и мне показалось, что ты, которую я так любила, любила более, нежели самое себя, ты забудешь меня… Но я успокоилась… будь что будет… видно, не возвратить того, что уже давно унеслось в вечность. Вот в чем дело, моя милая, – начала Александра Семеновна. – Ты уже знаешь, что Вася завтра хочет ехать к графу. Нет никакого сомнения, что граф познакомится с нами: ему приятно будет у нас благодаря таким людям, как Новоселов и твой брат, с которыми он будет беседовать об ученых предметах. Но кто знает? может быть, ты ему поправишься… Ах, Варя! я без волнения не могу вспомнить об этом! Представь себе, граф! роскошный дом, аристократическая обстановка, щегольские экипажи… пойми, мой друг, какая жизнь ожидает нас всех! Он человек богатый, у тебя у самой прекрасное состояние. Мы могли бы все за границу ездить, в Петербург, уж я не знаю куда! Ох! мои нервы не выносят этих картин. Господи! – вдруг обратилась она к образу, – неужели для меня нет радости в жизни… Нет! ты щедр, долготерпелив и многомилостив…
Затем началось нечто вроде репетиции для Варвары Егоровны: тетя принялась ее учить, как можно дальше держать себя от графа, но так, однако, чтобы ни в каком случае не терять его из виду; не позволять ему целовать ни одного своего пальчика, поменьше с ним разговаривать, ходить постоянно с куклой в руках и раз навсегда сказать графу, что папаша ей и думать не приказал о замужестве прежде, нежели ей исполнится двадцать лет, на том основании, что только с двадцатилетнего возраста девушка начинает входить в смысл. А если Варвара Егоровна заметит, что граф начинает увлекаться ею, тогда еще более надо его томить и мучить; самой же быть холодней и неприступней.
V
ПОЕЗДКА
С восходом солнца в барском доме вес начало пробуждаться; кучера повели поить лошадей; горничные принялись бегать из кухни в дом и обратно с накрахмаленными юбками, утюгами, ботинками; кузнец справлял стоявшую у крыльца коляску; по двору бродили больные грачи – питомцы Александры Семеновны. Старик Карпов давно проснулся и, утираясь полотенцем, посматривал из своего кабинета, как водовоз запрягал свою лошадь; он спрашивал, почему в водовозку не запрягают другую лошадь и отчего наливка, которою черпают воду, никогда не привязывается к бочке; мимо барина, по направлению к саду, с низкими поклонами прошли деревенские бабы с люльками за плечами и заступами в руках; впереди их шел садовник, седой старик в белом фартуке: барин сделал и ему несколько вопросов; завидев вдали медленно шедших мужиков без шапок, барин приказал подавать себе одеваться. Во флигеле, при громком кудахтанье кур, молодой Карпов, лежа в постели, спрашивал лакея:
– Барыни встали?
– Никак нет; барин поднялся: они с мужиками занимаются.
– Андрей Петрович! – громко крикнул Василий Егорыч.
– Чего? – послышался хриплый голос из другой комнаты.
– Вы проснулись?
– Проснулся.
– Хорошо спали?
– Великолепно. Что это у вас за писк на потолке?
– Крысы; должно быть, у них идет борьба за существование; флигель старинный: целые поколения развелись.
Василий Егорыч накинул халат и вышел в залу, где отворил все окна, выходившее в сад: там, среди кустов сирени и акаций, бродили наседки с цыплятами, чирикали воробьи и распевали петухи.
– Андрей Петрович! какая, батюшка, погода! ни один листок на дереве не шевельнется. Тю-тю-тю! – вдруг закричал Василий Егорыч, – Иван! впусти щенка.
Лакей Иван отворил дверь, и в залу вошел маленький черный щенок, пригибая голову перед хозяином и ласково виляя хвостом. Василий Егорыч взял его на руки и поцеловал в голову.
– Где это вы были? где таскались?
– С кем вы там разговариваете?
– Вот с дорогим гостем: посмотрите, что за прелесть!..
Василий Егорыч внес щенка в комнату Новоселова и положил его на постель.
– Это Варин… Я не знаю, как он сюда попал: им в саду выстроена будка. Варя страшная любительница по части кур, голубей, собак и всякой твари. Вы посмотрите, глазки какие!
– Да! я уж не раз думал об этом, – говорил Новоселов, прикрывая щенка одеялом, – у животных гораздо лучше глаза, чем у многих людей.
– Это верно! у какого-нибудь московского сановника или у Удар-Ерыгина с Кузнецкого моста – глаза черт знает на что похожи: точно у аллигатора… впрочем, и у этого земноводного они хоть любопытней и не столь отвратительны… Вот окружу себя здесь бессловесными животными и буду жить, как натуралист Франклин… погружусь в химию, буду производить разные анализы.
– В последнее время, – начал Андрей Петрович, – этих городов, признаться, я видеть не мог. Пробовал перебраться в Москву, но в Москве еще больше безобразий, нежели в Петербурге: татарщина в полном разгуле, с примесью какого-то старушечьего мистицизма и капустного запаха… Я было думал в Москве определиться на службу; но с одним университетским дипломом, как оказалось, хоть лоб разбей – ничего не сделаешь: надо сперва несколько раз забежать с заднего крыльца к графине Чертопхановой; притом на естественников смотрят, как на антихристов… Пытался пробовать счастье в губернских городах, хотя в писцы поступить… но там всё играет в карты, пьянствует и спит после обеда… Об уездных городах и говорить нечего: там ведут еще речь о том, что правда ли, дескать, земля вертится?
– Экая мерзость! – вздохнув, сказал Василий Егорыч, задумчиво глядя в окно.
– Я, признаться, только и пришел в себя, как очутился в деревне: вы не можете себе представить, до чего доходила моя радость при виде этих полей, березовых рощиц, грачей и так далее.
Лакей принес газеты и объявил:
– С почты привезли…
– Ну-ка посмотрим, что новенького? – сказал Василий Егорыч, срывая обертки с газет, – все об обрусении толкуют. «В ущелий, – читал он, – духовное лицо говорило проповедь абхазцам{12}, на лицах которых выражалось умиление». Ха, ха, ха!.. Абхазцы умилились, наконец… Они, должно быть, с умилением посматривали на проповедника, заряжая винтовки.
– Ну-ка, нет ли еще чего? – проговорил Новоселов. Василий Егорыч читал:
– «Прискорбный случай; один из здешних врачей, оказав помощь больному старцу, забыл бедную обстановку и горе несчастной семнадцатилетней дочери больного…»
– Оставьте, черт с ними! – проговорил Новоселов. Лаская щенка, он продолжал: – Недавно я ехал на перекладных с одним офицером; он мне рассказывал такие мерзости из столичной жизни, что я с удовольствием засматривался на первую попавшуюся ветлу, даже на лежавшую в яме свинью, которая, в моих глазах, была несравненно чище и опрятнее всех этих столичных шалопаев…
Новоселов встал и начал натягивать сапоги, декламируя:
Вы еще не в могиле, вы живы,
Но для дела вы мертвы давно,
Суждены вам благие порывы,
Но свершить ничего не дано!..{13}
Впрочем, как не дано? – продолжал он, – совершаем кое-что: грабим бедных, ездим в каретах да еще слывем за передовых людей. А грабежи производим благопристойнейшим образом…
– «Завлечение обманом девицы в публичный дом, – читал Василий Егорыч. – Грустный случай: молодая, образованная девушка приехала в Петербург для приискания себе места учительницы и публиковала о том в газетах…»
– Бросьте! я знаю, что дальше!
– Что? – спросил молодой человек.
– Ну, вскоре к ней явился «передовой» господин… Василий Егорыч зачитал: «Вскоре к ней явился приличный господин…» Тьфу!
– Да ну их к черту!
Василий Егорыч скомкал газеты и бросил их на пол. Новоселов начал подвязывать перед зеркалом галстук.
– Вот этих бы господ в соху-то! – крикнул из другой комнаты Василий Егорыч.
– Они делом занимаются; просвещают отечество…
– Если бы я имел подобающую власть, выстроил бы где-нибудь в степи избы; завел бы сбрую и непременно запряг бы в соху этих «прогрессистов».
– Да ведь не станут работать, все перековеркают!
– Что значит вольный хлеб-то!
– А главное, даровой!.. – прибавил Андрей Петрович. – Однако сегодня мы хотели ехать к какому-то графу.
– Да, да!
– Уж коляску приготовили, – сказал лакей.
– С какой стати мне-то?
– Пожалуйста, Андрей Петрович: дамы просили… Нельзя… да мы к нему на одну минуту; сделаем визит, и только… Вы так в своем костюме и поедете, нам с этим графом церемониться нечего: если он порядочный человек, мы готовы с ним завести знакомство, а если дрянь, так повернем назад оглобли. Мне думается, не сознал ли этот господин всю пошлось окружающей его среды, не хочет ли он выйти на путь истинный… он, видите, ударился в естественные науки; признак добрый; не свершился ли с ним перелом? А впрочем, кто его знает? Не мудрено и то, что в петербургской гостинице ему подали счет, в котором значилось невероятное количество шампанского, гатчинских форелей и тому подобное, он вдруг и взялся за естественные науки: ведь теперь в окнах всех модных магазинов торчат книги: «Человек и его место в природе», «Мир до сотворения человека», «Ледники» и пр.
– А вы, однако, Василий Егорыч, распорядитесь насчет лошади и сохи.
– Ах да! с величайшим удовольствием. Эй, Иван! пошли старосту. Я и для себя тоже велю приготовить соху: это вы великую истину открыли: где-то я читал, что гораздо больше умирает людей от обжорства, нежели от голода, и это я приписываю тому, что мы ничего не делаем, не работаем, а только едим, пьем и катаемся… Отчего у какой-нибудь аристократической барышни шея держится чуть не на ниточке и вся она похожа на копченую сельдь? оттого что не работает, а сидит, да сплетничает, да по шести блюд за обедом кушает…
Вошел староста.
– Слушай, Агафон: приготовь, друг любезный, две сохи и две лошади.
– Слушаю.
– Для нас вот с Андреем Петровичем… да оставь недалеко от дому десятин двадцать пару, чтобы мужики не пахали…
– Для вашей милости?
– Для нашей, сударь, милости…
– Стало быть, мужики будут пахать? – Да мы, мы! понимаешь?
Староста от смеху закрыл свой рот ладонью и проговорил:
– Чудны вы, Василий Егорыч!
– Вот тебе чудны! пришло, брат, время: пора и господ запрягать в соху. А лошадей выбери таких, которые бы нас учили пахать… Как нужно покрикивать на них во время пахоты?
Староста снова фыркнул.
– Ну, скажи!..
– Да, стало быть: вылезь! Ой, ой, ой!.. Чудные вы, право слово…
– А еще как?
– Возле, ближе! хи-хи-хи…
– Ну и отлично.
Лакей доложил, что чай готов.
Молодые люди отправились в дом. На крыльце, в белом платке, с розовым поясом, стояла Варвара Егоровна, окруженная разными животными, которым она раздавала хлеб; рядом с ней стояли две крестьянские бабы, одна из них держала на руках ребенка. Василий Егорыч, поцеловав сестру, прошел в дом; Новоселов остался на крыльце.
– Видите, Андрей Петрович, – заговорила девушка, – собаки на вас не бросаются, как вчера; оттого, что я здесь: они меня боятся…
– Ваш брат мне говорил, что вы любите животных: это вас рекомендует с отличной стороны…
– Я их очень люблю. Вот посмотрите, Андрей Петрович: у этой бабочки ребенок болен: не знаете ли, чем полечить?
– Она из вашего села?
– Из нашего: одна-то – моя кормилица… она и привела эту бабочку…
– Ну, русский гражданин, позволь на тебя взглянуть, – обратился Новоселов к младенцу, которого мать торопливо развертывала. Ребенок, с корою золотухи на голове, с запекшимися устами, тихо стонал. – Вот эти ножки, Варвара Егоровна, посмотрите, – продолжал Новоселов, – обуются в лапотки, будут ходить за сохой, за обозами в крещенский мороз, в октябре месяце при вытаскивании пеньки из реки промокать, опухать, покрываться язвами от простуды и от скорбута вследствие
плохой пищи, и эти подвиги будут совершаться на тот конец, чтобы нам с вами было хорошо.
– Вы помогите ему… – с участием промолвила барышня.
– Чем же я помогу? вы видите, какова мать-то. – Что вы едите, тетушка?
– Лебедку, касатик, – сказала баба.
– Значит, ребенку не жить на свете; а вот придет рабочая пора, крестьянские дети будут умирать, как мухи.
– Ступайте, – сказала барышня бабам, – сегодня я пришлю к вам горничную.
Бабы поклонились и пошли.
– Итак, сегодня вы едете к графу? – сказала Варвара Егоровна Новоселову.
– Вот как! уж вас, кажется, занял граф?
– Нисколько! Я так…
– Послушайте, Варвара Егоровна, вот вам мой искренний совет: не увлекайтесь этой пустой, исполненной безделья и тоски – светскою жизнью: извратятся все ваши добрые инстинкты; да вы и не годитесь для света. Будьте тем, чем создал вас бог; поверьте, счастье к вам будет ближе.
– Да с чего вы взяли, что я занята графом?..
– Я говорю в видах предостережения, из желания вам добра… Впрочем, извините…
– Ну, хорошо, извиняю… пойдемте пить чай. А не правда ли, какая сегодня славная погода? Вам будет весело ехать…
Дамы, зазвав Василия Егорыча в кабинет, упрашивали его пригласить графа к себе и выбросить из своей головы предрассудки насчет аристократов: граф нисколько не виноват, что родился в великосветской среде; поэтому бросать камень в невинное существо не следует, а тем более поддерживать сословную вражду – в наш просвещенный век – недостойно порядочного человека.
Наконец, четверня лошадей, запряженная в крытую коляску, сделав несколько туров около барского дома, подъехали к крыльцу. Все семейство вышло провожать молодых людей. Старик Карпов расспрашивал кучера:
– С левой стороны какой же у тебя…
– Косоурый… из Лебедяни…
– Рессору-то подвязал?..
– Варя! Варя! отойди! – кричали дамы девушке, которая гладила рукою лошадь.
– Осторожней, мой друг, – сказал отец.
– Ничего, папочка, он смирный. Петр! – обратилась Варвара Егоровна к кучеру, – ты не шибко поезжай и не смей стегать лошадей; а то я тебя тогда!..
– Ну, до свидания…
– Как я вам завидую, господа… – говорила Карпова, – когда же вы вернетесь оттуда?
– Если нам там будет хорошо – пожалуй, останемся обедать, а к чаю сюда…
– Вася, смотри же… во что бы то ни стало.
– Понять не могу, зачем я-то еду? – высунув голову в окно, говорил Новоселов.
– Ну, сидите уж!.. Пахарь!..
– Петр! Пошел!
– Прощайте!
Четверня тронулась, и коляска понеслась по направлению к церкви, завернула налево под гору и скрылась.
– Боже мой! со мной просто лихорадка! с таким нетерпением я жду развязки, чем все это кончится, – сказала Александра Семеновна.
– Я в восторге! – воскликнула Карпова, – вот когда начнется жизнь-то… А за все это надо благодарить вот кого… – Карпова обняла мужа и начала целовать его в глаза; старик покорно наклонился к жене и проговорил: «Что ж с вами делать? не сделай по-вашему – мне житья тогда не будет…»
Все принялись целовать старика.
– Варя! – сказала Александра Семеновна девушке, которая пробиралась в сад, – пойдем-ка наверх… я тебе что-то скажу…
– Тетя, милая! – умоляющим голосом воскликнула Варвара Егоровна, – я сейчас приду. Я только немножко покачаюсь…
– Послушай, mon ami: теперь эти качели и своих деревенских подруг надо будет оставить… C'est impossible, ma chere…[6]
– Ну вот еще! – сказал старик, – что граф, так и засесть на пище святого Антония!.. Ступай, Варя! качайся… Если он добрый человек, я готов с ним делить хлеб-соль, а если он выскочка, какой-нибудь франт с Невского проспекта – бог с ним совсем…
Варвара Егоровна завидела в конце сада дворовых девиц и устремилась к ним. Вскоре послышалась гармония и звонкий смех. Старик приказал запрячь для себя лошадь в беговые дрожки, намереваясь проехать в поле. Дамы с зонтиками в руках отправились в сад.
Коляска неслась по полю среди колосившейся ржи, из которой выглядывали голубые васильки, белые колокольчики полевого плюща, похожие на бабочек, летавших по межам; среди однообразного, глухого топота лошадиных копыт иногда слышался крик перепела, и вслед за этим вдруг появился ястреб, повертывая своей головой над самой рожью, как бы отыскивая смелую птицу; но перепел, при виде зловещей тени, мелькнувшей над его головой, смолкал надолго, вероятно пользуясь быстротою своих ног. Мимо коляски проносились полянки зеленеющего овса, льна и белой гречихи, мелкие дубовые кусты, овражки с маленькими пасеками, наконец потянулись деревни с гурьбою нищих и неумолкаемым лаем собак; стоя перед угрюмыми, закоптелыми окнами избы, держа в руках посохи, нищие пели, как «солнце и месяц померкали, часты звезды на землю падали и как Михаил свет архангел трубил в семигласную трубу», очевидно, песня грозила готовой развалиться избушке страшным судом; избушка смиренно слушала грозную песню, как бы чувствуя за собой множество недоимок, за которые придется ей тошно на том свете.
Коляска продолжала мчаться по бревенчатым мостикам, мимо шумящей мельницы, прятавшейся в лозиновых кустах, где жалобно пищали кулики, мимо барских домов с маркизами и балконами, на которых сидели барыни и кавалеры.
Наконец, во всей своей красе открылся графский дом с огромным садом, из которого высоко поднимались столетние осокори, тополи и сосны. Над домом развевался флаг.
