полная версия
Олег Левитан
Дорожное эхо
Снег
Ю. А.
Этот снег удивительный – мартовский поздний снежок,
золотой мошкарой замелькавший под сизою тучей,
рядом с Зимним дворцом – луч ли солнца его так зажег,
или сам возле шпиля с корабликом вспыхнул, горючий?
Он летит вдоль Гвардейского штаба и аракчеевского особняка,
вдоль всей Мойки гуляет по плитам гранитным, истертым;
он у дома 12 свой бег замедляет слегка,
чтоб за вышедшим из дому взвиться веселым эскортом!
Он парит над мостами, Конюшенный двор огибает,
в Михайловский сад
забегает, скользя мимо выбоин всех и колдобин…
Он летит просто так – ни к кому, ни за чем, невпопад, —
но как сказочен он,
как он праздничен,
как бесподобен!
А вокруг наша жизнь – и владельца зовет «мерседес»,
будто малый ребенок: «уау, уау, уау»…
Двое пьяниц у Спаса – снежинкам, как манне с небес,
умиляются так, словно выпивки ждут на халяву!
И мозаики – блещут! И в ликах святых – торжество!
И деревья в саду расцветают, как люстры в театре!
И кавказец седой из-под кепки глядит на него —
ну совсем как тот Цезарь, вздыхающий о Клеопатре!..
Ах, такому бы снегу явиться пораньше чуток —
лет сто двадцать назад бы! – над царской каретой,
пред нею, —
и тогда Рысаков проморгал бы условный платок
и не смог Гриневицкий шагнуть с тротуара, бледнея…
И тогда вся История наша была бы иной!
Мы бы были иными, а вместо роскошного храма —
только б рой золотой, прилетающий каждой весной,
над мостом и каналом мерцал – и не весил ни грамма!..
Дивный снег иногда в Петербурге под вечер идет,
если Бог в небесах опорожнит мешок или ранец:
что-то есть в нем от счастья, которое рядышком ждет —
и меня, и тебя, и кавказца того, и тех пьяниц…
2002
Баллада для одиноких
Бог приходит ко всякому, кто жалок и одинок —
ко всем этим брошенным, чокнутым, отчаявшимся и прочим —
и от края бездны отводит, говорит что-то вроде:
– Сынок,
успокойся, ну что ты! – вот все, чем он может помочь им…
Даже, если не слушают, все равно говорит:
– Держись! —
Говорит, что давно приглядывался, что имеет виды…
Он ведь Бог, он ответствен за каждую жизнь,
и ему ни к чему все эти глупости и суициды…
Бог приходит ко всякому – во всякой беде.
Бог не может сказать человечеству:
– До свиданья!
Он для нас ведь и держит все мирозданье в узде,
и напрасно нам кажется, что рушится мирозданье…
Иногда он опаздывает и, глядя падающему вослед,
сокрушенно разводит руками:
– Какая жалость!
Но потом – гасит звезды и зажигает рассвет,
чтобы вся остальная жизнь продолжалась…
2001
Случай в Лахте
А. Комарову
– А в воскресенье в Лахте, мужики,
такое было!
О, такое было!
Мы с Лехой тестю правили сарай —
чинили дверь, меняли рубероид…
И вдруг – она! Вот так вот, как ладонь,
над Лисьим Носом – вжик! – и над заливом,
над самой дамбой, а потом назад —
как повернет!..
– Кто? Самолет?
– Да нет же!
Я ж говорю – она! Летит, мерцает —
то вверх, то вниз…
Тут Леха гвозди даже
рассыпал, дурень!
А из кухни тесть:
«Всё на столе, – кричит, – слезайте с крыши!» —
Ну мы слезаем, надо ж и поесть,
чтоб больше выпить! А она – все выше
и светится… А там – Кронштадт, закат…
Красиво так…
А тесть – уже поддатый
и огурцом соленым манит, гад!
И свет – как в огурце, зеленоватый…
– А дальше что?
– Как что? Сарай накрыт,
и тесть позвал. Пошли…
– Ну а ракета?
– А кто ж вам про ракету говорит?
Чтоб так летать… нет, не ракета это…
– Похожа-то на что? На шар?
– Едва ли…
Слышь, Леха,
что́ она – тарелка, шар?
– А я что, помню? Нас же – пить позвали.
– Вот, тесть всегда зовет, как на пожар!..
2002
Заявление
Гражданину Начальнику 24-го отдела милиции Невского РУВД от Левитана О. Н. – гражданина, с виду потертого, но все же поэта, члена Союза писателей и т. д. – на себе испытавшего описываемое явление
Это ж как, гражданин начальник, мы должны куролесить,
чтобы в таком количестве утрачивать свои паспорта
и – два раза в неделю! – устраивать очередь в кабинет
номер десять,
даже если дверь в него еще заперта!
И беда не в самой этой очереди – но в ее постоянстве,
в разговорах у двери вполголоса о кражах в транспорте
и грабежах…
А потом в заявлениях пишем о своей рассеянности
или пьянстве —
кто затейливо, кто с ошибками в падежах!
И – ни-ни криминала! – нам тут же шепнут многоопытно,
что не будет милиция защищать интересы каждого лоха,
что такие дела Вам расследовать трудно и хлопотно
и что с кадрами – плохо…
И сидит за той дверью девушка – старший инспектор,
зовут Мариной,
и когда перед нею присаживается очередной индивид,
она делает все, чтобы жизнь не казалась ему малиной,
то есть – делает строгий вид!
То есть хмурится так, что на лбу появляется складка,
и, читая вранье, головою сурово покачивает, но
ей так трудно все время быть по ту сторону правопорядка,
ей бывает – смешно!
И тогда по лицу у нее, как лучик, пробегает улыбка,
от которой она становится так хороша,
что в душе заявителя вдруг становится жарко и зыбко,
если, конечно же, у него есть глаза и душа!
Гражданин начальник, обращаю Ваше внимание
на возможность использования лиц указанной категории,
так легко поддающихся на женское обаяние,
для борьбы с преступностью на вверенной Вам территории!
Ведь когда со штрафным квитком он выходит из ее кабинета
и, похоже, уже не знает, куда идти – налево или направо, —
гражданин начальник, уверяю Вас, это —
наверняка растяпа или раззява!
А карманники, жулики и прочие хулиганы
вот таких-то как раз и высматривают, и в парадной
дают по загривку,
и в общественном транспорте лезут в сумки,
и подрезают карманы!
Значит, можно и нужно использовать нас – как наживку!..
И если по паре сотрудников с хорошей реакцией
и зреньем отличным
да послать вослед, приказав проявить сноровку, —
это ж сколько же можно различной сволочи взять
с поличным,
улучшая в районе криминальную обстановку!
Ну а если у вас, гражданин начальник, остается еще
сомнение,
что все дело вот так, как написано мною, и повернется, —
вы зайдите к Марине и дайте ей прочесть мое заявление
и увидите сами, как чудно она улыбнется…
2001
Портрет с заколкой
Заколка-бабочка, уж так ты хороша
в руке хозяйкиной – для ласки на ладони
расправив крылышки, – и к пальцам льнешь, шурша,
и обмираешь вся при качке и наклоне.
Ну что ты, глупая, ей и самой, пока
портрет рисуется, не скучно любоваться
твоими складками – поглаживать слегка,
краев оборочек батистовых касаться.
Совсем как девочка играет, ну и ну!
Шепчу ревниво ей:
– Брось, на меня взгляни ты!
Я тоже трепетный, дай я к тебе прильну!
Нет, медлит, тешится, и губы приоткрыты…
Заколка-бабочка, так жалок твой испуг —
во тьме, на столике, гадая, что приснится
к утру владелице – а вдруг разлюбит, вдруг
иным пред зеркалом прообразом пленится!
А вдруг – стекающим по дивному плечу,
роскошным, плещущимся, рыжим водопадом
решит пожертвовать! «Куда я полечу? —
тоскливо думаешь. – Чьим буду я нарядом?»
Но вот над скрученной, прижатою волной
ты планкой клацаешь – как шавка из батиста!
И женщина становится – иной.
Тут нужен дар другого портретиста.
2001
Апокриф
Вот апокриф старый…
Полицейский пристав допрашивает юнца
и, окинув взглядом фигурку студента Ульянова Вовы,
укоряет отечески, убирая суровость с лица:
– Молодой человек, посягаете на основы!
Мол, всему нигилизму вашему – грош цена!
Мол, стена ж перед вами, батенька, что ж даром
в тюрьме-то чалиться!
А Ульянов ему отвечает с вызовом:
– Стена-то стена,
да прогнила вся, ткните пальцем, она и развалится!..
Чудный, чудный апокриф – потом их напишут тьму!
Но когда бы все так и было, допустим, тем более —
как же он сохранился, кто о нем рассказал и кому,
чтобы так хорошо запомниться для истории?
Неужели сам пристав в участке потом разболтал спьяна —
и чинам, и филерам, и жену тормошил под утро:
– Слышь, Аглая!
Тут вчера на допросе скубентишка мне говорит: «Стена, —
это он про державу-то мне говорит, – гнилая!..»
Или это Ульянов потом соратникам вспоминал сто раз:
– Вы бы видели гожу пгистава! – и в улыбке щурился,
светел. —
И тут я ему как отвечу не в бговь, а в глаз,
мол, гнилая стена, ткни, газвалится, так и ответил!
О, какой поразительный хрестоматийный пример!
Он вождя биографии придает возвышенность
и приятность…
А вот приставу стыдно трепаться: не принявший строгих мер,
он – слуга закона! – проявил историческую халатность.
Полагаю все же, что – и пристав с компанией, и его мадам
ни при чем, ведь в Казани нравы простые (чай, не столица!),
и студент, если что на допросе и брякнул, то услышал:
– А по мо-р-р-дам!..
Вот что помнится долго, но об этом не говорится…
2002
Слова
В переходе подземном от Сорок второй стрит
к Таймс-сквер
над людскою рекой, на бетонных балках пролета,
я прочел: Get tired? – как будто из вышних сфер:
«Умотался, устал?» – кто-то спрашивает кого-то.
И еще через десять метров: «Проспал?» (Sleep leit?)…
И опять через десять: «Уволили, да?» (Got fired?)…
У стены музыканты играли на паре флейт,
подтверждая печальным блюзом, что так бывает…
От подобных намеков и впрямь очень грустно жить!
Дайте лестницу нам, абразивный круг или шпатель!
Но виднелось следом: Why bother? («Зачем тужить?»)…
Why the pain? – чуть дальше
(«К чему эта боль, приятель?»)…
И строка Go home! – на виски или портвейн,
чтобы дома напиться, намека не означала,
потому что последним написано было: Do it again! —
что по-русски звучит очень просто: «Начни сначала!»
И идут ньюйоркцы – спокойной большой толпой,
во всю ширь и даль заполняя тоннель просторный —
работяги,
студенты,
клерки,
еврей с кипой
и примкнувший к ним невзначай ваш слуга покорный…
Чернокожие, белые, желтые – всем гуртом…
К пересадке – прямо, направо – к дневному свету.
И тоски я не видел на лицах, ни на одном —
словно все с утра уже следовали совету!..
2003
Нью-Йоркская сакура
Если б «как тебе здесь живется?» – ее спросили,
на колодец дворовый глянув, вздохнет она:
– Хорошо живется, – ответит, – не как в России…
А всего-то хорошего: в город пришла весна.
И с работой сложности, и с грин-картою волокита,
и от сына-подростка внимания даром ждет.
– Может быть, в выходные мы в Бруклин съездим, Никита?
Говорят, в Ботаническом сакура расцветет!
А ему до лампочки все эти чудо-вишни!
Что в России, что здесь – дети это такой народ…
Он уже весь в друзьях и в делах, отвлекать излишне —
у него глаза нараспах для других щедрот…
Лидер в классе школьном – контактный такой и умный!
И конечно в субботу занят, ведь лучший френд
пригласил его за город…
– Мама, ну ты подумай!
Мы в Нью-Джерси с компанией едем на уик-энд!..
И уже голосок по-мужски басовит и звонок.
И проходит неделя. И снова, как в пустоту:
– Ну хоть день один не беги от меня, ребенок!..
В новостях сказали: сакура вся в цвету…
Да куда там – у мальчика с девочкою проблемы!
И глаза круглы от влюбленности и тоски…
И махнула рукой, ведь такими бывали все мы.
…В воскресенье поехала – потрогала лепестки.
Надышалась в аллее. Так розово там и мило…
Но для счастья надо чуть больше – не быть одной.
Заглянула к лотосам. Рыбок в пруду покормила.
И так грустно стало – кончается выходной….
И опять – на работу в Бронкс и домой с работы…
На газоне у дома белка желудь берет с руки.
И никто не скажет: «Ну ладно, ну что ты, что ты…»
А друзей здесь нету. А прежние – далеки…
Соберется в прихожей у зеркала: «Что это я, в самом деле!»
Тут и сын о ней вспомнит, предложит из-за стола:
– Мам, давай в Ботанический съездим в конце недели!
И она заплачет:
– Сакура отцвела…
2004
Бейсбол
Этот выпивший негр душу, родственную вполне,
угадал в Чайна-Тауне – в сотнях людей идущих…
И когда поравнялись мы с ним, обратился ко мне —
я и был выпивающий в пестрой толпе непьющих!
Я повздорил с сыном, и, видимо, я был зол,
и водил слишком долго глазами по рекламному стенду.
Он спросил:
– Что ты думаешь, парень, о вчерашней игре в бейсбол?
И напрасно я с ходу сказал:
– Ай ду нот уандерстенд ю! —
Потому что, вспылив и ладонью толкнув в плечо,
он – как уличный проповедник,
вдохновленный божьим законом, —
возопил, воззвал (как лучше сказать еще?)
и уже мне в спину, ярясь, взревел геликоном!
Я в английском слаб и за русское слово «жид»
понапрасну принял, в толпу ретируясь быстро,
раза три в тех воплях звучавшее слово – sheet!..
Оказалось, я просто обидел старого бейсболиста!
Но китайцы шарахались, чуя, какую струну
я задел в человеке черном, – и эхом неслось за нами:
«Ты не смыслишь в бейсболе, приехав в мою страну,
за которую я подставлял свою задницу во Вьетнаме!»
Он гремел, возвышаясь над всеми, как черный шкаф,
он честил меня – полной бестолочью и уродом!
Мой смышленый сын, утащив меня за рукав,
с полквартала еще услаждал прямым переводом…
Лишь потом я понял, в чем суть истории сей!
Этот выпивший негр мне, как мог, объяснить старался:
«Будь, как мы, если ты собираешься жить в Ю-Эс-Ей!»
Впрочем, я и не собирался…
2004
Парк Форт Трайон
Вот вам парк манхэттенский с видами на Гудзон —
на гранитных скалах деревья с листвою сочной,
всюду белки скачут, скворцами обжит газон…
И ни с чем другим не сравним парадиз цветочный!
Ароматный рай – лепестков и стеблей уют…
Он любого от входа к себе привлекает разом.
И садовник местный (иль как его здесь зовут?)
развлекает зевак достижений своих показом…
Он в джинсовом комбезе, совсем не старик еще,
Он здесь как домовой – все названья и тайны знает.
Гладит белку, нахально взбегающую на плечо,
и с газона скворцов мановеньем руки сгоняет…
Говорит:
– В этих флоксах живет, как в отеле, шмель!
Подошел, качнул – и ведь впрямь зажужжал мохнатый,
никого не тронул, лениво поплыл отсель —
переждать в тени между львиным зевом и мятой…
– А вот этот красавец, чей запах так сладок и густ,
на сирень похожий, – мечта всех бабочек в парке!
Он зовется буддлея, по-нашему – бабочкин куст.
Ишь, как липнут к соцветьям – огромны, пестры и ярки!
А вон те колокольчики – к нам из Мексики прямиком!
Берегли их всю зиму, боялись, чтоб не погибли,
а когда расцвели… Вот, всмотритесь – кто над цветком?
Все воскликнули:
– Ва-у-у! – ибо это была колибри!..
А садовник смеется – он сам здесь десятый год!
До сих пор не в силах избавиться от удивленья,
что так много чудес от простых зависит забот —
от полива, подкормки, мульчированья, рыхленья!
– Даже крона дуба, вон там, за сосной, правей
(чуть подвиньтесь, мистер, а то не видать детишкам!),
где курчавое облачко дремлет среди ветвей…
…Я подумал: «Облачко – это, пожалуй, слишком».
2005
В подземке
По вагону с дальней стороны,
абсолютно схожий с шоколадом,
приспустив до копчика штаны,
ходит негр, поигрывая задом.
Он с улыбкой, но не идиот.
Он танцует, но не извращенец.
Он скорее как поэт – он ждет,
что его заметят и оценят.
И народ весь едет, как во сне,
с неким пониманьем и смущеньем!
Лишь мулатки в ближней стороне
на танцора смотрят с восхищеньем…
Думаю, что в нашем бы метро
он такого б не имел успеха,
не одно вскипело бы нутро,
в ухо сразу б кто-нибудь заехал!
Знающие люди скажут тут,
что при всех нью-йоркских достиженьях —
эти негры так себя ведут
в память о межрасовых сраженьях!
Это было много лет назад.
Это ненормально, но и только.
Копов пес вцепился в чей-то зад…
Но зато теперь – нормальных сколько!
Ходит негр и, чувствуется, рад,
что в его движеньях есть эффектность —
будто предъявляет шоколад
для проверки на политкорректность!
А блондинки в розовых очках,
и хасиды в шляпах, и «латинос»,
прячут взгляды – в книжках, в рюкзачках…
Ну тогда – я тоже отодвинусь!
2004
Рома
По ночному хайвею, сквозь дождь с замашками водопада —
через весь материк на автобусе в штат Колорадо —
едет Рома жениться, чтоб сделать на жительство вид…
Он полгода назад в Новый Свет сбежал из Ташкента,
где в торговой сфере был не последним кем-то…
– Там Каримов, мафия, жить нельзя! – говорит.
– Перестал делиться – подсунули в стол наркотик… —
И в оживший мобильник воркует: – Ну что ты, котик,
что, какие бабы, ну брось! – и на кнопку жмет.
И на новый звонок:
– Я дня на три, по делу, Галка! —
Объясняет мне, что она почти нелегалка,
с гостевою визой кантуется третий год…
А я – Ромин попутчик, в соседнем ряду усажен,
я в Чикаго еду, к друзьям, чересчур отважен,
языка не знаю и, слыша родную речь,
рад беседе с ним – и киваю, как простофиля,
и себя ощущаю почти внутри водевиля —
кроме жизни чужой, сутки нечем себя развлечь!
А он весь уже там – в Колорадо, в лесной округе,
где живет индеанка некая, мечтающая о супруге…
(Кореша на сайте знакомств нашли адресок.)
И все мне твердит:
– В Штатах главное, зацепиться! —
мол, уже где-то в Бронксе успешно торгует пиццей,
мол, с грин-картою он и кафе откроет, дай срок!..
И все пахнет вчерашней пиццей своей и пьянкой…
Я спросил:
– Ну а вдруг не получится с индианкой?
И лишь зуб золотой мне в улыбке блеснет с высот:
– Поживем-поглядим, ведь с узбечками получалось!
…Я в Чикаго сошел на землю. И жизнь умчалась.
И зачем-то думаю: «Пусть ему повезет…»
2004
Тормоза
Я сперва не поверил своим глазам,
но водитель ударил по тормозам —
впереди во мраке белела майка,
не спеша проплывая через бульвар,
даже надпись видна была в свете фар
на нагрудной части: I LOVE JAMAICA!..
А потом над майкой лица овал
сам себя из мрака нарисовал,
на щеках пропечатался потный глянец,
а потом – чернея в белке – глаза,
следом весь – машине пальцем грозя! —
подгулявший афроамериканец.
И водитель – мой питерский друг, еврей —
лишь махнул рукою:
– Иди скорей! —
и вздохнул:
– Привык за четыре года…
Перехода нет, а сбивать нельзя!
Здесь за это судят, не тормозя,
а за негра – точно: прощай свобода!..
Чтоб утешить его в тишине ночной
я сказал:
– В чем дело, айда со мной,
через месяц вместе вернемся в Питер!
И умолк мой друг, головой потряс,
будто вспомнил что – и нажал на газ…
И рукой со лба капли пота вытер.
2004
На выставке Эль-Греко
На картине Христос изгоняет торговцев из храма…
Он в багровом хитоне, он в гневе, он в бешенстве прямо!
И почти не касается пола, но очень здоровый!
Вот и бич у него, на прикидку, почти трехметровый!
А торговый народ с покупающим всем населеньем,
от бича разбегаясь, глядит на Христа с изумленьем.
Старики головами качают: «Нельзя же так в Храме!»
Дети плачут. Корзину затопчут вот-вот с голубями!
У хозяйки корзины – бедро обнажилось и груди!
Тут уж не до приличий, ведь свалка – пугаются люди!
Тут уж точно все мысли должны быть совсем не о Боге…
И представить такое нельзя ни в какой синагоге!
Ох и темный же это момент из евангельской сказки —
это ж повод прямой к предстоящей ужасной развязке!
Ведь «Распни!» – закричат, вспоминая тот бич и толкучку…
И Эль-Греко, отвлекшись, рисует нам зрителей кучку:
это учителя его – слава и блеск, что ни имя!
Он и сам, молодой, скромно с краю стоит рядом с ними.
И, похоже, по теме картины и Божьего лика
Тициан говорит благосклонно: «Не дрейфь, Доменико!
Ты растешь на глазах, есть большие подвижки в колоре!»
Микеланджело хмур – он соперника чует в сеньоре.
Тихо Джулио Кловио шепчет: «Всмотрись в человека!»
И вослед его жесту – на нас обернулся Эль-Греко…
2004
Собаки
В Нью-Йорке всякая собака,
гуляет – ангелу под стать!
В ее глазах не видно мрака,
а лишь покой да благодать.
Она причесана, умыта,
она шагает налегке,
за ней хозяева как свита —
с пакетиком и при совке!
Ее рычать не приневолишь
в довольстве за судьбу свою,
и «гав!» ее звучит всего лишь —
как те же «how!» и «how are you!».
В ней столько внутренней свободы,
что никогда нигде ей вслед
насчет осанки и породы
никто не выскажется, нет!
Ее – ни-ни, чтобы обидеть!
Вы что? О чем, простите, речь?
Закон велит собаку – видеть,
ласкать, ухаживать, беречь!
Не потому ль ньюйоркцев лица —
еще милей, чем у собак?
А вот у нас, как говорится —
увы, но все еще не так…
И если в парке, пасть раззявив,
на вас овчарка глянет зло —
глядеть излишне на хозяев,
там тоже морда иль мурло!
Вот и от тети с бультерьером
держаться лучше в стороне,
ей бобик служит револьвером —
он может выстрелить вполне!
И остальные все дворняги
взгляд не порадуют, дрожа —
у ног бабули-бедолаги
или похмельного бомжа!
И говорят собаки наши,
что им живется нелегко
и что от пайки и параши
мы все ушли недалеко…
2005
Брайтон-Бич
Записал случайно случайный наш разговор,
диктофоном купленным хвастаясь, и осталась
на кассете запись, слышная до сих пор…
Звук шагов. Два голоса. Вот что там записалось.
Ты сказала: «Останься с нами, здесь можно жить, —
и запнулась, сбившись, и справилась, продолжая, —
надо просто обдумать, и взвесить, и все решить…»
Я ответил: «Здесь жизнь прекрасная, но чужая…»
Проповедник-негр (их в Нью-Йорке много!),
запавший в транс,
где-то рядом вопит о всесилье библейских истин…
Ты сказала: «Но это твой единственный шанс…»
Я ответил: «Плохо, что шанс, да и тот – единствен…»
Я сказал всерьез: «Мое место не здесь, а там.
Кем себя ни считай – все равно это будет бегство.
Как же я о себе – хоть кому! – так подумать дам?» —
и хохочет чайка, случайно попав в соседство…
Даже чайке смешон этот выспренний старый хрыч,
торопящий слова о причастности к жизни, о чувстве долга?..
…Каблучки твои звонко цокают по набережной Брайтон-Бич.
А она – дощатая, гулкая – слышно долго…
2005