Олег Слободчиков
Чёртов узел
* * *
К избушке Алик добрался в сумерках. Кошка была жива, мышкуя, даже толком не проголодалась, поскольку черствую лепешку грызть не стала, но встречала хозяина настойчивым мяуканьем, упрекая за долгое отсутствие. Запас продуктов был цел, по крайней мере, на месяц его должно хватить. Избушка быстро наполнялась теплом, грелась фляга с брагой, поставленной перед уходом. Вроде бы все хорошо, но тошно было на душе. Алик хорошо знал признаки тоски, подступавшей к горлу, легче переносил голод, захочешь жить – прокормишься, бывало, комбикорм просеивал и пек из него лепешки, на одном мясе жил неделями, предпочитал похмелье: как ни плохо, знаешь, что это пройдет. А вот когда вся прежняя жизнь кажется кучей дерьма, а будущая такой же кучей, которую предстоит сожрать, вот тогда по-настоящему плохо одному, даже в теплой избушке, в лесу, возле чистого ручья, с запасом продуктов на месяц и брагой-трехдневкой за трубой. Запить бы, загулять, и паскудная, безысходная пустота превратится в похмельные муки, а они все равно пройдут.
Слава богу, было чем утешиться. Он налил полную кружку, припал к ней губастым ртом. Холодная, терпкая жидкость легко вошла в нутро, затеплилась, отогревая душу. Заскучавшая кошка, мяукая, терлось спиной о резиновый сапог. Алик подхватил ее на руки, прижался щекой к пушистому тельцу и пробормотал вдруг:
– У, твари! Нашлись тоже… Жены у них не скандалят, мужики не грызутся…
– Алик все громче ругался, чувствуя, что хочет туда, в тот обманный мирок, сладко зовущий теплом, людской добротой и заботой о ближних, к Аньке, воспитанной, чистенькой, беззлобной…
Булькала кабанятина в кастрюле. Есть не хотелось. Алик наспех замесил тесто, комками наложил его на край плиты, абы как испечь. Опять налил в кружку.
– Чудотворцы! Траву не режут, не браконьерят – а живут на что? – продолжал ворчать заплетающимся языком. – Праздники у них! – Плюхнулся на нары, угодив задом в сковороду с белым жиром.
Помнил, пил, курил… Проснулся от дикого вопля кошки, будто ей наступили на хвост. Избушка была наполнена едким дымом, и только керосиновая лампа светилась далеким желтым пятном. Дым колко входил в грудь, разъедая легкие. Алик закашлял, подумав, что горит тесто. Тяжело встал, распахнул дверь, жадно вдохнул свежий воздух. Печь давно остыла. Выстыло и мясо в выкипевшей кастрюле. Тесто обуглилось и закаменело. Он присел на пол, свесив лохматую голову – не мог понять, откуда дым. Случайно коснулся матраса и отдернул руку: вата тлела. «Неужели уронил окурок?»
Алик выкинул в снег дымящийся матрас, залил его водой из чайника, закоченев, вошел в проветрившуюся избушку, ощупал со всех сторон спальный мешок – вроде бы не тлеет – залез в него, прижал к животу успокоившуюся кошку и уснул. А когда открыл глаза – еще в потемках, с тяжелой головой – ему вдруг стало страшно: осознал, что чудом остался жив и мог бы истлеть заживо. Встал, растопил печь, начал готовить завтрак. Надо было кормить кошку. Если б не она… Сгорел бы, закончив жизнь позорной пьяной смертью.
Новый день был теплым и солнечным. Алик выпил с утра полкружки браги, чтобы не прельститься продолжением пьянки, взял серп, мешки и пошел работать, чтобы побыстрей нарезать машину эфедры да закупить продукты, которые кончались. Установилась устойчивая ясная погода, Виктора все не было. «Хороши работнички, – посмеивался Алик, поглядывая со склона на Башню, – но как живут, как живут?!» – смущала душу поганенькая зависть. Остатки браги он перегнал на самогон при помощи ведра, казана и миски. Как-то заметил движение возле Башни, сунул за пояс серп, вынул из рюкзака бинокль. Со скалы спускался Виктор с ружьем и рюкзаком. Через полтора часа он подошел к склону, на котором работал чикиндист, и пронзительно свистнул.
Алик был рад встрече. Ему нравился этот здоровый, сильный мужик, спасший ему жизнь, но свист раздражал: за ним следили сверху, там знали каждый его шаг. Мало приятного ощущать себя на мушке пусть даже у хороших людей. Он не спеша зашил последний мешок, уложил его на осыпи, подхватил рюкзак и стал спускаться к реке.
– Что задержался? – протянул руку товарищу.
– Дела, – замялся тот.
– Понятно. У меня тоже. Сам видел: каждый день на склоне, шесть-семь мешков за выход. Рублей триста за это время заработал.
– Ого! Куда деньги девать будешь?
«Ты на что живешь?» – подумал, но не сказал Алик, только усмехнулся, показав побелевшие, отдраенные порошком и содой зубы.
На этот раз добыча досталась не сразу. Кабаны и свиньи куда-то ушли. Вставали охотники затемно, возвращались ночью. Виктор принес с собой кусок вареного мяса, но оно быстро кончилось. На макаронах и лепешках с сахаром уже к обеду чувствовалась усталость. А тут, по закону подлости, даже зайцы не попадались.
Только на третий день, после полудня, они вышли на свежий кабаний след. Часа через полтора высмотрели, где он пасется. Красться на выстрел было поздно.
Домой шли медленно. Виктор попытался вырваться вперед на своих длинных ногах, но Алик его осадил, сказав, чтобы шел хотя бы метрах в десяти сзади, а сам внимательно рассматривал в бинокль склон, долину реки, подолгу топтался на месте, что очень раздражало его спутника, спешившего к печке. Но Алик увидел в реке марала, стоящего посередине не застывающего русла. Он подумал сперва, что рогач переправляется на другой берег, и чуть не потерял к нему интерес, но вдруг что-то мелькнуло у самой воды. Алик присмотрелся. Белогрудый волк, опустив голову и хвост, вышел на берег, упал на открытом месте в песок. Марал же остался на середине реки.
Подзывая товарища к себе, Алик махнул рукой Виктору, стоявшему на ветру с хмурым лицом, протянул ему бинокль, указывая вниз:
– Трехлинейку бы с оптикой… Не подойдет вам маралятина вместо кабанятины?
– Зачем? – не понял Виктор.
– Это ко мне в любой день инспекция может залезть в кастрюлю, а вам чего бояться?
– Марал? – удивленно пробормотал Виктор замерзшими губами.
– Кажется, больной: брюхо какое-то ненормальное. – Алик снова взял бинокль, сел, закурил. – Хрюшу еще добывать надо, а тут верное мясо…
– А что не пойдет? – веселея, пробормотал Виктор. – Мы поможем маралу безболезненно погибнуть, а волкам побыстрей добыть пропитание и честно с ними поделимся…
– Идет? – плутовато рассмеялся Алик.
Виктор пожал плечами, кивнул, соглашаясь. Когда они спустились к реке, солнце уже зашло за гору. Зимой сумерки недолги. Излучина реки, где волчья стая терпеливо ждала свой ужин, скрылась за полосой пойменного леса. Охотники вышли к намеченным ориентирам. То ли они ошиблись, то ли марал поднялся выше по течению, но они оказались ниже, чем надо. Прячась за кустами и деревьями, стали подбираться на выстрел к добыче. Справа из кустарника выскочил волк, не оборачиваясь, огненной искрой, пронесся вдоль берега. Виктор даже ружье не успел вскинуть – он бесшумно исчез. Охотники, пригибаясь, пробрались к поваленному дереву. Виктор положил стволы на ветку.
Марал, настороженно поглядывал на берега реки, не находя там волков, и осторожно вышел на галечник прямо на стрелка. Виктор выстрелил пулей по лопаткам. Рогач поднялся на дыбы и рухнул на землю. Виктор опустил было ружье, но зверь вскочил и бросился в воду. Охотник с двустволкой наперевес выскочил из укрытия. Беспомощно кося на него круглым глазом, марал поплыл по течению. Виктор выстрелил, не целясь, прямо в этот глаз, где последний раз полыхнула искорка жизни и надежды. Туша застряла среди камней на перекате. Черпая сапогами студеную воду, Алик бросился к ней и потянул к берегу. Товарищ аккуратно положил ружье на гальку, осторожно вошел в воду, насколько позволяли сапоги, ухватился за копыто и стал помогать вытягивать добычу.
На задней ляжке марала была большая зализанная рана. Живот был странно подтянут. Мокрая туша производила брезгливое впечатление болезненности.
– Ведь доброе дело сделали, так? Только облегчили гибель, – тяжело дыша, говорил Виктор и брезгливо стряхивал с ладоней колючие шерстинки.
Алик сплюнул, морщась:
– Брюхо вскроем – узнаем, болен или ранен.
Они вернулись к избушке затемно, хорошенько прожарили мясо. Алик развесил мокрые портянки возле печи. Виктору все мерещился темный круглый глаз, а в нем мерцание слабеющей надежды – выжить. Он рассуждал вслух, подбрасывая дрова в печь:
– Выходит, мы с волками участвовали в одной охоте, а значит, гармонично живем в природе?
Алик плутовато захихикал, глаза его превратились в азиатские щелки:
– Честно – нечестно! Заявится инспекция – будем доказывать свою честность: как самые гнилые браконьеры убили, вырезали лучшие куски и бросил остатки. – Его веселила щепетильность компаньона.
– Волки ночью должны поработать над тушей, – возразил Виктор.
– Они кинулись вверх по реке, там тоже наши следы. Сзади выстрелы. Подумали – облава и до сих пор бегут. Надо бы столкнуть все, что там осталось, в воду. – Алик зубами оторвал кусок мяса с кости и подумал, что теперь, кем бы ни был Виктор – не донесет, не вложит.
Рано утром колонист затопил печь и вылез с биноклем на склон. Вернулся он опечаленный – остатки марала лежали нетронутыми. Браконьеры молча позавтракали, прихватили на обед по большому куску мяса, вернулись к остаткам туши. Алик проверил волчьи петли в лесу, прошел по следу стаи. Ночью волки сделали большой круг, обошли лес и отправились в гости к леснику, у которого много скота. Остатки марала, не пригодные для еды, он тайком столкнул в воду – не хватало, чтобы инспекция нашла их неподалеку от избушки. Алик не стал говорить об этом Виктору: пусть интеллигент тешит себя, что можно жить в добрососедстве с волками и инспекторами. Вечером они договорились охотиться на волков вместе. Зима выдалась снежная, петли проверять надо часто. Алику нужен был помощник, Виктору – деньги.
Маралятину они переправили колонистам, Виктор вернулся к ним. Прошла неделя. Алик сходил в село, дал телеграмму в контору, чтобы прислали машину, зашел в сельскую библиотеку и нашел много интересных книг на русском языке, которых здесь не читали. Библиотекарша радостно записала его в читатели и выдала книги под обещание когда-нибудь прописаться в ауле.
На последние деньги он купил чая и сигарет. Резать траву не хотелось, мясо было. Пару дней он провалялся в избушке, с интересом читал. Машины все не было, и он уже собирался сходить к колонистам – его ведь приглашали.
Алик выстирал портянки, вынул из мешка одежду, в которой ездил в город, наварил каши для кошки: кто знает, на сколько дней придется задержаться. Наложил кошачью еду в банку из-под тушенки, поискал, куда бы еще вывалить, вытряхнул в свою миску и поставил ее на нары. Вроде все было собрано. Он посидел, подумал и сунул в рюкзак восьмисотграммовую флягу с самогоном.
В полдень Алик был возле елки, откинул хвою, нажал на выпуклый холодный пластик, снова замаскировал. На скале кто-то показался, кажется, Малик, увидел его, поднял руку, исчез и появился снова, размахнувшись, бросил шнур. Алик поднялся к упавшему концу, выбрал трос, пристегнулся, дал знак – готов! Трос стал выбираться и потащил его вверх, оставалось только упираться ногами в скалу.
Малик подал ему руку, помог освободиться от беседки.
– С прибытием, охотник! – крикнул Алексей, возясь возле лебедки. – Газеты не читаешь?.. А жаль: по радио такое говорят – жить хочется. Глядишь, скоро рассекретимся.
На этот раз Алика встречали, как своего. Он вошел в зал и сбросил сапоги. Застучали неторопливые шаги на лестнице, сверху спустилась Аня в шортах и в отглаженной рубашке. Глаза ее слегка блестели, движения были то порывисты, то заторможены. «Неужели поддатая?» – подумал Алик.
Она положила руки ему на плечи, не обняла, всего лишь придвинулась, мимолетно коснувшись свежей рубашкой и чистой кожей его пропахшей дымом куртки. Что-то несбывшееся заныло под сердцем, но он подумал, с привычной волчьей настороженностью глядя в ее глаза: «Спиртным не пахнет… Колес наглоталась, что ли?»
– Дымом, а табаком пропах… Хочешь ванну?
– Хочу и ванну, – улыбнулся Алик. Хотел сказать: «И ванну, и Анну», но не решился.
– Что это на тебе? – чуть капризно спросила она.
Алик опустил глаза. На его ногах были коричневые женские чулки, зашитые черными нитками по носку. Он выставил ногу.
– Женские чулки по семьдесят копеек. Стирать не надо. Отрезал грязную часть, зашил конец, и порядок: они же длинные, на месяц хватает.
– Ужасно! Раздевайся. Я все приготовлю.
Подошел Сергей в одних трикотажных штанах. Его глаза без очков были беззащитны и добры.
– Рад видеть. Надеюсь, на этот раз удастся поговорить.
Когда Алик, мокрый и растрепанный, вышел из ванной, Сергей, уже в косоворотке, подхватил его под руку, повел за собой. По лестнице опять спустилась Аня. Сергей крепче сжал локоть гостя:
– Он мне нужен на полчаса, не больше. После ужина Алик твой. Пожалуйста!
Сергей пропустил его в ту же комнату, где он провел две ночи в прошлый раз, сел на застеленную одеялом постель, заговорил медленно, обдумывая слова.
– Ушел от нас и, конечно, подумал – развлекаются чуваки?!
Алик чуть пожал плечами, поняв, что о нем здесь много говорили:
– Сейчас не помню, о чем думал.
– Итак, кто мы? – ровным мягким голосом заговорил Сергей. – Община. Колония. Или вообще группа, которой нет названия. Разве это важно?! Все мы чувствуем, как что-то меняется в мире и в нашей стране: теряются связи с близкими людьми, связи с матушкой-природой. Я, например, верю, что, уходя от общества, мы не обособились от него, потому что надеемся указать путь к спасению другим людям, он – в единении. А единение, если хочешь, это любовь: и братская, и супружеская. Семья, конечно, прекрасно, но она разрушает общину. Человеку, чтобы выжить, превыше всего нужен круг близких, надежных и любимых людей. Так было от сотворения мира, и только последний век все разрушил… Верней, некто старательно стремился к этому. Еще будучи студентом я понял кто и для чего… Но об этом потом.
Мы, не разрушая семьи, превыше ее ставим общину. Иначе и быть не может. Мы допускаем даже временный обмен женами, совместное воспитание детей… Так было встарь, не мы это придумали…
Алик, слушавший заумные речи с невозмутимым лицом, не выдержав, хмыкнул.
– Желательно без сексуального контакта, – добавил Сергей голосом, уже слегка сбитым с прежнего тона.
– На кой черт тогда меняться? – откровенно рассмеялся чикиндист.
– Объясню, – запальчиво заговорил Сергей, тряхнул лохматой головой, и в глазах его появился упрямый холодный блеск: – Чтобы не было порабощения личности мужа женой, жены мужем и все работали бы не только на личный интерес! Через сотни лет, другими, повзрослевшими и разочарованными нынешней цивилизацией, мы возвращаемся к родным, вечным пенатам: к культу земли, солнца, обнаженного тела, к культу рождения и зачатия жизни… Ты опять усмехаешься, думаешь, игра?! Может быть, для нас так. Но мы лишь гумус, на котором вырастет новое поколение. Результат – наши дети. А общинная любовь, единственно подлинная и разумная, ведет к природе-матери, которая через нас обретет живую душу, сердце, разум и только нашими руками может восстановить и спасти себя.
Убийство – грех, но мы не отрицаем разумное убийство – охоту, если разумно, при крайней необходимости убивать животных. Ты дольше нас жил среди природы, знаешь ее, ты на голову умней нас в этом деле и потому ты нам нужен.
– Я школу и ту не закончил – гепетеушник, – усмехнулся Алик. – Мало что из твоих слов понял… Но ты интересно начал про контакт, про жен! Несколько раз брал баб в горы, уже два года как зарекся. Последняя сильно бухала, но бичовка была, что надо.
– Не подошла? – смущенно спросил Сергей, гадая, язвит гость или говорит от души.
– Подлюшничать стала. Я как человек сразу поставил условия: плачу сотню в месяц за поварские дела и стирку. Любовь и продукты – бесплатно. Хочешь заработать на эфедре, все, что нарежешь – твое. И двадцать процентов с продажи шкур. Так она пару куниц продала, деньги пропила и заявляет: «Женись, или заложу. А тебя за браконьерство посадят». Говорю: «Ты же сама причастна, шкуры сбывала». А она: «Я – женщина, меня пожалеют, а тебе хана».
Алик помолчал с усмешкой. Сергей поймал его взгляд и снова не понял, серьезно говорит гость или разыгрывает.
– Вывел ее на перевал, помог надеть рюкзак, дал пинка под зад, любовь кончилась… Так что насчет насилия я хорошо понимаю.
Сергей долго молчал. Думал. Алик закурил. Колонист поморщился от дыма, тряхнул лобастой головой, заговорил уверенно:
– В сущности, ты стремишься к тому же, к чему и мы, только определяешь границы в отношениях людей договором, а не традицией. Ты идешь к цели принципиально иным путем – путем индивидуализма. Поживи у нас, возможно, поймешь, что между нами много общего… И не хвались своими восемью классами. Образование – дело наживное. К тому же оно у тебя есть, только иное.
Сергей встал:
– Не все сразу… Еще поговорим. Пойдем вниз, нас ждут.
Ближе к полуночи в скальном дворике развели костер. Дети уже спали, взрослые расселись вокруг огня. Алик привычно вытягивал к нему руки с толстыми мозолистыми пальцами. Анна молча сидела рядом. Отблески огня метались по мрачным выступам скал. Красными угольками светились глаза кроликов за сетками клеток.
Обнявшись, сидели Виктор с Людой. Алексей, без жены, оставшейся с детьми, шутливо жался к Тане, что-то нашептывал ей на ухо. Она насмешливо прыскала в меховой воротник тулупчика. Малик, с торчащими из-под шапки наушниками, смотрел на огонь слепыми глазами, гонял про себя какую-то мелодию и качал головой. При Алике он почти не разговаривал, был вежлив и улыбчив, но сторонился всяких попыток наладить дружеские отношения, хотя по внешности был таким же полукровкой. Фляга с самогоном приятно холодила живот. Алик шагнул в темень, сделал пару глотков, сел на прежнее место, шепнул на ухо Анне:
– Пить будешь?
Она почувствовала резкий запах и неприязненно отпрянула:
– Фу!
В одиночку Алику пить не хотелось – не для того тащил сюда флягу. Он повернулся в другую сторону к Тане, шепнул ей:
– Бухнешь?
– А есть? – шепотом отозвалась Куколка, едва не коснувшись губками его уха. – У нас сухой закон.
Алик взял ее ладошку, сунул себе за пазуху, где лежала потеплевшая алюминиевая фляжка. Таня, с озорными огоньками в глазах и лицемерно скучным лицом, переждала полминуты, не отвечая на шутки Алексея. Потом встала:
– Принесу чайник! Алик, пойдем, поможешь!
На кухне она вынула из шкафа две чайные чашки. Алик до половины наполнил их самодельным напитком.
– С наступающим!
Таня сделала глоток, другой, сморщилась, передернула плечиками:
– Какая гадость! – просипела перехваченным спазмом голосом. – Шампанского бы или водки… И покурить. Ладно, потом. Только ты никому, – вытаращила и без того огромные глаза.
Они вышли к огню со своей маленькой тайной, сблизившей их. Горел костер, и падал снег. Не видно было неба, затянутого маскировочной сеткой и снежной пеленой. Сергей, в овчинном полушубке и высокой цигейковой шапке, какие вышли из моды, когда Алик был еще в детдоме, держал бубен на коленях. Его пальцы постукивали по тугой белой коже, издавая гулкие таинственные звуки.
– Солнце ушло в дальние дали, и закончился год, чтобы начаться снова: любой конец есть зарождение начала!
– Маленькая поправка, – азартно перебил его Алексей. – Солнцестояние есть момент времени, в который солнце проходит по небесной сфере либо через самую северную, либо через самую южную точку эклиптики, что-то плюс-минус около двадцати трех с половиной градусов…
Делая вид, что не расслышал, но с приметным раздражением Сергей продолжал:
– Прошел еще один год нашей жизни в горах и начнается следующий. Что принесет он? Нам нужен обильный урожай и дети. Без детей, которых мы должны вырастить и пустить в мир, наши начинания бессмысленны…
– А наша свободная жизнь – эйфория на высоте две тысячи сто три метра? – опять вмешался Алексей. Повернулся к Алику: – Эй, сын леса? У тебя большой опыт: свобода – это эйфория?
– А что это? – спросил чуть захмелевший чикиндист.
Алексей объяснил.
– Нет! – замотал головой Алик. – Свобода – тяжелый труд, риск, это когда тебя каждый мент хочет унизить и растоптать. Короче, как в драке, когда бьют, а ты знаешь, что никто не поможет.
– Ты говоришь об одиночестве, а не о свободе, – возразил Сергей.
– Тут не докажешь. Все равно как домашняя и дикая свиньи будут спорить, кто свободней. Домашняя скажет: кому мозги пудришь, у меня гарантированный срок жизни, а тебя и сосунком могут сожрать; мне не надо каждый день думать о брюхе, о ночлеге, я сплю в тепле… Каждому свое, как тут докажешь.
Виктор улыбнулся, взглянув на Алика, и что-то шепнул Людмиле. Алексей рассмеялся:
– Ой, молодец! Мы тут спорим месяцами, а ты нам мозги вправил и сразу все объяснил.
– Бр-р! – передернула плечами Аня. – Кому нужна такая свобода и для чего?
– Чтобы быть вольными и жить, – робко и неуверенно обнял ее Алик, стараясь не дышать.
– Алик! – возмущенно вскочила Таня. – Думала, хоть ты не болтун. Как вы все мне надоели. Давайте включим музыку и потанцуем.
Ее муж сбросил лопухи наушников, переспросил, чего от него хотят, и с радостью объявил:
– Вынесем колонки! Один момент, я сам все сделаю.
– Алик, пойдем со мной, – потянула его за руку Таня. Они опять оказались на кухне.
– Что от мужа прячешься? Зови! – Алик тряхнул флягой и снова разлил на две чашки.
– Это он не будет пить. Водку бы. И вообще… Прибереги. На двоих в самый раз.
В распахнутом тулупчике она выскочила во дворик, бросила горсть снега в лицо Алексею, схватила бубен, закружила вокруг костра, споткнулась, упала, хохоча.
Сергей схватил ее за руку:
– А ну, дыхни!
Таня задергалась, вырывая руку:
– Пусти, дурак!
И тут выстрелом в тишине прозвучала пощечина. Таня пискнула, бросилась, целясь ухватить Сергея за бороду, он оттолкнул ее. Она осела в снег под окном, но тут же вскочила и юркнула за дверь.
Сергей сел. Руки его дрожали, лицо было бледным и смущенным.
– Я всегда говорил: пьянство и община несовместимы. Мы погубим и себя, и идею. – Голос его срывался. Эти слова предназначались для Алика.
Недобрая усмешка расплылась по лицу Виктора.
– Так что ты там говорил про свободу личности? Лучше всех знаешь, как сделать нас счастливыми? – И вдруг с кошачьей ловкостью метнулся к распахнувшейся двери. В проеме стояла Таня с обрезом. Тот самый – узнал Алик. Прогрохотал выстрел, завизжала дробь, рикошетя по скале, размазываясь по ней. Алик пригнулся, телом прижав к земле Анну. Сверху лавиной обрушился снег, накопившийся на маскировочной сетке.
Алик поднял голову, стряхивая его с волос. Грохот выстрела еще звенел в ушах. Сергей, белый и припорошенный, дрожащими руками искал на лице очки. Его жена с воплем бросилась на Татьяну и наткнулась на Виктора, держащего обрез за теплый ствол.
– Повеселились?
– Повеселились! – громко и спокойно сказала Людмила. Встала, прямая, гордая, отстранила мужа от двери.
– Она могла тебя убить! – в истерике билась жена Сергея.
Алик, довольный устроенным скандалом, тоже оставил костер, вошел в зал следом за Анной, выскользнувшей у него из-под руки, встал возле погасшего камина. Не замечая его, вошел Виктор, мягко вскарабкался по лестнице на второй этаж.
Алик придвинул табуретку, сел. Остро пахло теплой золой. Хмель проходил, в ушах все еще звенело. Лишь мгновение при свете костра он видел Татьяну с обрезом, но уже по тому, как она его держала, как поднимала, прицеливаясь, бросался в глаза навык к оружию. «Неужели Куколка?»
Алик встал, поднялся в свою комнату. Здесь было тепло и уютно. Под абажурчиком из блестящей жести горела маленькая лампочка. Во фляге булькало, меньше половины. Алик поискал глазами посуду, открыл шкаф. Надписи на планке не было, но приметен след от скобления.
В дверь постучали. Он сунул флягу под подушку, открыл и, разочарованно вздохнув, пропустил Татьяну.
– Анку ждал! – то ли спросила, то ли заявила она, и в глазах ее полыхнул высокомерный холодок. – Анка – натура тонко чувствующая, глубоко переживающая, это только я могу все терпеть. И вообще, – ухмыльнулась подкрашенными губами, – не придет твоя Анка, у нее… мигрень… У тебя что-нибудь осталось?
Алик вытащил из-под подушки флягу, тряхнул ей возле уха.
– Стакан бы?!
Татьяна вышла и вскоре вернулась с кувшином напитка, с пухлой лепешкой и двумя чайными чашками.
Алик, посмеиваясь, разлил по ним остатки самогона.
– А ведь могла замочить гуся, как пить дать!
Татьяна плутовато улыбнулась, веселое настроение возвращалось к ней:
– Пугнула бы, и все дела. А ты уже подумал, что я зоолого-патологический убийца. – Она помолчала, держа чашку в руке, кокетливо вздохнула:
– Все вы, мужики, сволочи! Если бы не Файка да не Витька, он бы у меня на коленях просил прощения.
– Будто вы, бабы, не сволочи? – чокнул чашкой о чашку Алик.
– За сволочей, которые хотя бы не прикидываются альтруистами!
Алик выпил, крякнул, отщипнул кусочек лепешки.
– Я не все заумные слова знаю, институтов не кончал?
– Это вроде Сереги. – Таня тряхнула милой головкой. – На словах – сама любовь, на деле – сам видел… Неудачники любят поучать и воспитывать.
– Веселая у вас компашка. Сначала казались такими правильными, как богомольцы, а потом – как все. Меня не удивишь. Жизнь потерла. Сызмальства коллективизма хлебнул. В летнем саду, бывало, кино гонят – надо успеть место на дереве занять, значит, остаешься без ужина. Ночью придешь, есть хочется, полезешь в хлеборезку, а там воспитатель. И по морде тебя твоим куском: у кого воруешь, у себя воруешь, тебя народ кормит-поит, а ты? Потом нагребет нашей же жратвы полную сетку, тебя подзовет: «Отнеси ко мне домой!» – И твою же конфетку тебе за работу.
Мы тоже, как и вы, жили дружно, одной семьей, – криво усмехнулся. – В седьмом классе я подрался с дружком, тот разорался: «Да ты нерусский, я видел твои документы». Я ему не поверил, а потом узнал – и вправду не Константинович, а Кошибаевич. Паспорт получал, думал-думал: ну, кто я! Поставил в графе прочерк, мне написали – «русский».
Все это Алик рассказывал с умыслом, хитрил, поглядывая на «куколку», пытался навести разговор на внутренние их раздоры.
– Мне б твои проблемы, – вздохнула она. – Чепуха все это… Все люди – братья, все от обезьян. У Малика отец обрусевший казах, мать – хохлушка. Все устроится, и будет Анка твоя. Она у нас без пары – вот и мутит воду…
– Не такая уж чепуха, – скрипнул зубами Алик, – я пятый пункт тонко чую, не то что вы – не кызылбаши.
– А это кто? – спросила Татьяна.
– Советские… Строители коммунизма…
– И чем это плохо?
– Вам, чистым, не понять, что такое быть без рода без племени. – Он резко мотнул головой и спросил вдруг: – Стрельбой занималась?
– Кто, Анка? – Кукольные глаза в пушистых ресницах метнулись по стене, по потолку и вернулись к Алику в своей прежней ясности, с запрятанной в глубинах холодной насмешкой.
– Соблазнить тебя вместо Анки, что ли? Или не надо? – притворно зевнула она, игриво потягиваясь.
– Спросила бы, захохочу ли с тобой? – усмехнулся Алик. – Шибко не люблю, когда за меня решают и это.
– Да?! – Откровенно кокетничая, придвинулась к нему Татьяна, коснулась плеча грудью, не мигая посмотрела в глаза. – Неужели? А я всегда думала, что это мы, женщины, за вас все решаем…
Что-то предательски дрогнуло в душе: дурное желание, глупая ли надежда. И эта растерянность отразилась в его звериных глазах: светло-коричневых, почти желтых.
– Запросто! – оттолкнулась от него Таня, заметив эту слабинку. – Только не хочется… Да и спать пора! – Рассмеялась вдруг, встала и вышла за дверь.
Утром постучали. Алик сел в постели, кашлянул, морщась от сухости во рту.
– Заходи, чего там! – зевнул.
Вошел Сергей. Длинные волосы и борода были аккуратно расчесаны.
– Спустись, пожалуйста, к завтраку. Это очень важно, по крайней мере для меня.
За столом сидели все, даже Борька с Глебкой, и как-то странно улыбались. Алексей о чем-то тараторил, веселил народ.
– …А как еще баб воспитывать? Намочить лозы с осени, спустить штаны или задрать юбку да по голому заду: мол, люблю тебя, милая, потому и деру, чтоб лучше стала… Мне, может, каждый вечер выпить хочется.
Алик присел с краю, Сергей поднялся:
– Я был не прав. Ты, Таня, прости меня. Больше такого не повторится. Не знаю, что на меня нашло.
– Квиты! – захохотал Алексей. – Чуть не пристрелила мужика. Фая, ты мужнины штаны проверяла?
Сергей жалко улыбнулся.
– Я был не прав, но и сейчас скажу: если в нашу жизнь войдет спиртное – лучше сразу разбежаться, чем ждать развала… – И к Алику: – Ты человек новый, у тебя свои привычки… Мы всегда, конечно, рады видеть тебя, но не приноси больше спиртного.
Ведь прекрасно жили до вчерашнего дня. Разобраться – всему виной алкоголь, и только он… – начал было с прежним азартом заводиться Сергей и умолк, будто натолкнулся на преграду. – Ты прощаешь меня, Таня?
Она непринужденно кивнула, рассмеялась:
– В следующий раз распустишь руки – не промахнусь!
– Договорились!
– Целоваться! – закричал Алексей.
За столом смеялись, стучали ложками, ладонями, кулаками:
– Це-ло-ва-ть-ся!
И даже муж Тани, Малик, что-то возбужденно говорил, улыбался, но его черные глаза попыхивали холодком. «Что-то держит на уме, – подумал Алик, тайком наблюдая за ним. – Наверное, припас камушек за пазуху».
Он им не верил, но после вчерашнего ночного разговора с Татьяной ждал не такой развязки, даже зевнул от тоски и подумал, что надо сматываться. Спроси его – с какой целью явился? Сказал бы – звали! Но самогон, веревка, бинокль в рюкзаке – все было не случайно и обратный путь вычислен. Давали о себе знать азарт и любопытство, развитые за долгие годы жизни среди природы. Снайпер был одной из загадок, которой пока не было объяснения, и оттого Алику было как-то не по себе, будто заноза сидела под кожей.
Он напомнил Виктору об уговоре охотиться на пару, проверять петли и капканы по очереди. Через несколько дней колонист должен был начать свой первый самостоятельный обход. Алик же стал собираться домой. Обратный путь был выбран за «Спиной Динозавра» к перемычке, затем через хребет. Он вышел на перемычку. День был ясный, свежий снег и солнце слепили глаза. Колонисты с детьми отправились наряжать живую елку на склон. Они не рубили деревьев.
На перемычке Алик бросил под себя рюкзак и стал осматривать в бинокль крутой склон гребня. Это была почти отвесная стена, а верх покрыт сугробами. Пробраться к жандарму тайком показалось ему делом немыслимым. Или… Стрелок шел по гребню у всех на виду, следовательно, о нем должны знать все.
Алик выбрался из ущелья в долину реки и сквозь шум воды услышал рокот машины. На всякий случай он слегка изменил маршрут, направляясь прямиком к скотопрогонному мосту, на котором были сложены мешки с эфедрой, и не ошибся. Машина выползла на заметенную снегом дорогу и остановилась. Шофер, заметив чикиндиста, даже не стал сигналить, высунулся из кабины.
