Ольга Апреликова
Тихая Химера. Очень маленькое созвездие – 2
– Так ты что, понимаешь, что с тобой происходит?
– Только то, что оно меня сильнее… Эмоции сильнее разума. Кааш учил их отсекать, но у меня силы долго держать эту перегородку нет…
– Пока – да. Не думай сейчас об этом вообще, – велел Ярун. – Вот подрастешь, психика окрепнет, тогда и будешь разбираться. А то ну что ты есть: козявка какая-то глазастая.
– Да, – сознался Юм. – Все вокруг такие большие… Знаешь, я еще вспомнил, давно-давно было: я был совсем маленьким, все вокруг – какое-то совсем уж огромное, в смысле вещи и люди, я где-то лежал и вроде болел, не помню – как-то плохо было, очень холодно, кровать казалась каким-то белым полем, где никак не спрятаться. А ты пришел, но я даже с тобой не хотел говорить, мне хотелось, чтоб меня не было… Но ты просто сидел рядом, долго-долго, смотрел на меня и мне хотелось, чтоб ты положил на меня руку… Ты был родной. И ты гладил мне босые ножки, и они переставали болеть и мерзнуть…
– А-а, это тебе два года исполнилось, – вспомнил Ярун. – Маленький был, упрямый, наорал на Сташа, даже, говорят, укусил – а потом разболелся, и никого к себе не подпускал, меня только… Но ничего, поправился вскоре, снова начал летать – тогда тебя только начали обучать таймфагу. Ножкам твоим тогда досталось… Так жалко было тебя.
– Сташа… Укусил?
– Укусил, – усмехнулся Дед. – На самом деле ты вовсе его не боишься. Ты вообще ничего и никого не боишься… Потому что у тебя есть Сеть. Ты помнишь? Ты вчера ее упомянул.
– Наша? «Никому и никогда не говорить» которая?
Дед провел кончиками пальцев по его черной полоске ото лба к затылку, поцеловал:
– Да. Ты ведь никому не говорил?
– Нет. Да ее в Бездне-то нет, она только тут, дома… Самому со всем приходилось справляться. Без нее трудновато чудеса творить…
– Но ты творил.
– Слабенько. Но Укору хватало. Видно, какие-то локусы Сети меня все равно сопровождают и встраиваются в любое устройство, в любую энергию.
– Думаю, ты сам эти локусы создавал. А сейчас ты ее чувствуешь?
– Да. Она как паутина. Только шевельнись – и ты пропал. Стараюсь не шевелиться.
– Да почему пропал-то? Она тебе нужна.
– Да, но… Я даже через Сеть не хочу… Соприкасаться с сознанием Сташа.
– Так он тебе и позволил соприкоснуться. Ох, Юмка, да он и так о тебе все знает. И ему, в общем, сейчас не до тебя. А против твоего контакта с Сетью у него возражений нет. Были бы возражения – так ты до сих пор и болтался бы на «Паладине», изолированный. Так что – вперед. Восстанови хотя бы свои детские кластеры. Головушке полегче станет. Да тебе и учиться еще всему-всему… Ох. Юмушка, я тут на тебя посмотрел: ты на летном поле как статуя встал, руки в карманы и сам ледяной. Ты что, вообще не хочешь оставаться в «Венке»?
– Я хочу с тобой остаться…
– Нельзя.
– Я знаю. Венок… Ну, я его увидел… В Венок тоже хочу… Интересно же… там красиво… Буду учиться, чтоб не быть как младенец. Вир прав, я многого не знаю, а должен стать тебе и Сташу помощник. Мне уже пора обратно, наверное.
– Попозже. Я тут распорядился кое-что сделать – надо подождать… Вир мудр, он с Берега, такие все видят. Ты его слушайся. А что, внук, может, поешь?
– Да, – обрадовался Юм и выпутался из пледа окончательно. – Очень.
Ярун усмехнулся, взял его за руку и повел за собой. Юм не строил из себя большого, не вынимал из огромной ладони руку – и ноги что-то подкашивались, и без ладони Яруна было бы страшно… Как же он потом один в этом «Венке»? Не сразу решившись, спросил:
– Ты здесь тоже будешь меня навещать?
– Само собой. Я тебя никогда не покину. Ты мой самый младший внучонок, Юм, последышек, да и вообще… Ты мне очень дорог, и я все сделаю, чтоб помочь тебе вырасти… Садись. Ешь на здоровье.
На столе было очень много разной красивой еды, как и обычно в этой темной корабельной столовой. Юм сел на свое место, куда садился во все время перелета, посмотрел на привычные вещи, на тяжелые салфетки и большие столовые приборы, на скатерть в серебристых и черных узорах – ему показалось, что он смотрит на все это откуда-то издалека. Его уже не должно здесь быть, он сейчас должен обедать где-то в школе… Ему подали суп, и от первой же горячей очень вкусной ложки сразу сделалось легче, он даже будто видеть стал лучше, а в комнате стало светлее. Смутно на душе стало, когда он посмотрел на пустое место Ние. Перед Ние тоже долженствовало извиниться… Но Ние не было в его раннем детстве – а Дед был… Но ведь он обещал Ние дружить? И – нельзя обманывать доверие.
– Ты возьмешь меня к себе в гости?
– Конечно. Только не «в гости». Мой дом – это и твой дом тоже.
– Я еще ни у кого никогда дома не был.
– Вот пройдут экзамены, тебя примут, определят программу – и до конца лета каникулы. Я планировал на это время взять тебя домой.
Юм перестал дышать. Это что, ему можно на такое надеяться? Дед возьмет его к себе домой?
– Ты ешь давай, – улыбнулся Дед. – Тебе для экзаменов силенки понадобятся. Да и потом, на каникулах, тоже: мы с тобой возьмем мой парусник, пойдем в море. Окрепни давай, а то штурвал не удержишь.
– Возьмем что?
– Парусник. Судно с парусами. Движется при помощи силы ветра.
– Оно летает?
– Оно идет по морю, по волнам. А ветер дует в белые-белые паруса.
– Я не видел…
– А лодочки в каналах видел там, в прежней школе? Ну вот, такое же, только большое. Да ты многого еще не видел – сколько же у тебя еще впереди всего счастливого…
– Я буду ждать… Деда, а мне ведь уже пора в «Венок»?
– Да. Ведь экзамены уже завтра утром. Ты доел? Мороженое будешь?
– Нет, я орешков… А можно я немножко с собой возьму?
– Конечно… Ну, пойдем. Я хочу тебе что-то подарить.
Они вернулись в кабинет. И вскоре стюард принес Яруну что-то в небольшой коробочке на подносе. Ярун долго рассматривал это, потом сказал стюарду:
– Передайте мастерам, что я доволен и очень признателен. Это именно то, что требовалось. Такая тонкая работа в такой краткий срок – и выполнена безупречно. Передайте мою благодарность.
Юму становилось все интереснее. Наконец Дед сказал:
– Эй, внук… Дай-ка руку… Нет, левую… Вот так, – и он застегнул на запястье Юма детский браслет, украшенный небольшим, каким-то очень знакомым черным камнем. – Не прошу, чтоб носил постоянно, ведь в таймфаге, наверное, будет мешать. Прошу – сберечь. Это тебе… Так скажем, памятка.
– Это из твоего перстня камень!!
– Да и металл из него же – как раз хватило, ты ж еще малыш. Руки как веточки… Но вот потом тут, смотри, можно покрутить и он раздвинется. Носи и носи. А когда вырастешь, вели, чтоб тебе из браслетика опять кольцо сделали.
– Хорошо, – согласился Юм. – Только какой камень непростой!
– Вот расскажу тебе потом не спеша, что это такой за камешек. Думаю, с ним тебе будет полегче. Ну и… Он особенный. Можно сказать, это камень с другого края мира.
Юм обнял его за шею и прошептал секрет:
– Я давно мечтаю посмотреть, что там на том краю, что за краем. Я придумаю, как туда долететь. Только надо построить такие… парусники.
– Ты построишь, – тоже тихонько ответил Ярун, улыбнувшись. – И долетишь всюду, куда захочешь. Ведь времени нет. Смотри, вот, видишь узор на камне? На самом деле это буквы, это слова древнего-древнего языка, и написано тут: «Время не существует».
0,4. Экзамен на все
До самого позднего вечера с Юмом долго и неторопливо возились четверо врачей, один из которых был тагетом, а трое других работали в симбионтах. Причем кареглазого худого тагета, с тонким шрамиком над бровью и тихим голосом, Юм узнавал – где-то когда-то видел, но не помнил, а двоих других врачей хорошо знал еще с весны. С ног до головы они его обследовали, выписали кучу витаминов, а потом долго-долго – Юм успел, держась одной рукой за подаренный Дедом браслет на другой, задремать на кушетке под легким одеялом поверх прилепленных по всему телу датчиков – бормотали над картинками своего компьютера. Но краем сознания Юм чуть удивлялся – почему ему понятно, что такое нейровегетативная стабилизация, нейропиль, мультиполярные нейроны и вообще цитоархитектоника? Где он все это уже слышал? Нет, чтоб важное что-нибудь помнить… Вот только тихий голос – мужской голос, объяснявший ему все эти термины – словно бы звучал где-то совсем близко за краем реальности, казалось, прислушаться – и он придет на самом деле… Кааш. Он его лечил, учил чему-то… Хотел, чтоб он стал хороший…
И еще они все удивлялись чему-то, восхищались безупречности, совершенству работы, Юм даже забеспокоился, когда они снова положили его на кушетку вверх спиной и что-то стали в его позвоночнике высвечивать и высматривать. Бывало, что у Юма поясница ныла и немела, но это было так часто, что стало привычным. Но вот когда спина начинала болеть, то такой злобной болью, что унять ее можно было только за несколько часов неподвижного лежания на твердом полу. Ничего приятного. И плакать хочется. Лежишь и терпишь. А врачи сейчас говорят, что – «исцеление»? «Волшебное»? Что ж там стряслось-то с ним такое, что теперь «это чудо»? Что такого он натворил, что кому-то пришлось перешибить ему хребет?
Потом и врачи, и Вир долго объясняли ему, что он маленький, хрупкий, что должен за своим здоровьем следить: хорошо кушать, гулять, не переутомляться; беречь ноги и спину, что ему нужно окрепнуть и поберечься от стрессов. Юм соглашался. Он и сам знал, что резервов организма почти нет. Но озадачило, что на самом деле он на два с половиной года старше, чем раньше все вокруг считали.
– Рос в космосе, – ничего не объяснил полузнакомый доктор. – К тому же наследственность специфическая, плюс реакция на стресс. Способ выживания, мимикрия и временной бонус одновременно.
– Я не расту, чтоб выжить? – чуточку обиделся Юм.
– Сейчас уже потихонечку растешь. Но все равно слишком медленно. И дальше будет еще медленнее, тебе это лучше заранее понять.
– Почему?!!
– Это отдельный разговор, и не мне его с тобой вести.
– …Что я с собой сделал? Что я испортил?
– Думаю, в это даже ты вмешаться не мог. Такая у тебя природа.
– А лекарство? Чтоб я рос?
– Нет лекарства. Малыш, спокойно. Я скажу Ние, чтоб поговорил с тобой об этом, – пообещал Вир. – Ну что ты. Да все на свете люди с тобой бы мгновенно поменялись, ты ведь жить будешь долго-долго, запредельно долго, нам не представить…
– Это еще и надолго, – чуть не заревел Юм. – Да что ж так угораздило-то… Ох. Там в маленькой школе одноклассники, когда я думал, что мне десять – как кони, я как гном с ними рядом, а они, оказывается, еще и младше на два года… А тут я что буду – муравей?
– Не в ясли же тебя сажать? – усмехнулся доктор.
– А куда меня вообще тогда…
Вир подошел и погладил по лопаткам:
– Солнце мое, не горюй. Вот экзамены посмотрим, как сдашь, может, правда – в ясли… Юм, ну – уймись. Ты – это ты, всем безразлично, какого ты роста.
– Самая маленькая из моих проблем, – согласился Юм. – Но все равно… Я-то думал, вот вырасту… А тут еще сколько лет голову задирать. Извините. Я точно не виноват?
– Нет. Слушай, ты что, боишься ребят? Вот с кем предстоит учиться? – догадался врач.
Юм честно кивнул.
– Никто не обидит. За что тебя обижать? К тому же у тебя двойная альфа охраны, ты под присмотром всегда, – хотел подбодрить Вир.
– Еще и это…
– Так надо. И тебя берегут, и ты себя береги. Первое дело – ноги, не бегай подолгу, а то хромать начнешь. Второе – спина, травма серьезная, ты восстанавливаешься великолепно, но в кое-каких отделах позвоночника еще прослеживается слабость. Ничего такого, что меня беспокоило бы, но помни – пока не окрепнешь – никакой беготни и ничего тяжелого не поднимать, – доктор взглянул на Вира: – И никаких симбионтов и имитаторов. Рано. Никаких тяжелых интерфейсов. Пусть книжки читает.
– Я вижу. Прослежу, – печально сказал Вир.
Они одновременно взглянули на внимательного, облепленного датчиками голого Юма, все еще сидевшего на высокой жесткой кушетке. Юм чувствовал себя калекой, несчастным и изнуренным. Как стыдно. А они посмотрели, переглянулись, и доктор вдруг улыбнулся:
– Имитаторы ему точно ни к чему, пусть жить учится. И страсти жить в нем куда больше, чем ему самому кажется. Будет, будет у нас эта умница угрюмая и свободным, и веселым.
– Ты видишь? – усмехнулся Юм, отлепляя от замерзшего живота теплые разноцветные монетки датчиков.
– Вижу, – строго сказал доктор. – Если бы ты еще сам этого захотел.
– С какой стати? – Юм продолжал отклеивать и отковыривать диагностическое оборудование и старался на тагета не смотреть. Почему-то расстраивало его не то, что чужой человек видит его насквозь, а то, что он даже имени этого человека не помнит. И вдруг – он вспомнил!! это имя, веселое и доброе:
– …Вильгельм… Ты так говоришь, будто не знаешь меня. А я-то тебя помню уже давно. Ты меня давно лечишь, пора уж привыкнуть – какое мне веселье?
– Тебя несет инерция прошлого, – спокойно ответил Вильгельм. – Сам себя не знаешь, никак не поймешь – если кто и может вытащить события из страшной ямы – так это именно ты сам. Можно, конечно, делать скидку на то, что ты еще мал, но ведь не бесконечно же… Пора подниматься на ноги.
Юм фыркнул, чтоб не заплакать – почему-то Вильгельму удалось заставить его почувствовать стыд за одиночество, стыд за беспомощность и за жалость к себе, почувствовать боль от одиночества, боль от того, что сейчас он не с Дедом, а опять один среди чужих. Врача его фырканье не провело. Он улыбнулся, взял руку Юма – Юм дал покорно, думая, ему нужно что-нибудь медицинское, кровь из пальца или там что – но тагет мягко повернул его кисть тыльной стороной вверх, наклонился, поцеловал ему зачем-то пальцы – Юм оцепенел – и тагет прижал его ладонь к своему лбу. Юм отнял руку:
– Это зачем так?
– Не знаешь, – нежно сказал Вильгельм. – И не надо пока. Помни только о том, что твоей воле мало кто может противостоять. Тебе дано больше, чем любому из живущих. Да, и – спасибо. Мне очень приятно, что ты вспомнил, как меня зовут.
Потом Вир, к которому Юм уже незаметно привык, сам отвез его сначала в маленькое, пустое из-за позднего времени кафе, все яркое и радужное, с интересной непривычной едой, а потом в городок Венка, который смешно назывался «Гусеница», потому что там, среди прочих, было одно длинное-длинное здание, в котором проходили экзамены для новичков. Полет в глубокой тьме Юма слегка напугал. Как же Вир находит ориентиры? Перед Виром на турели не светился ни один экранчик. Не по звездам же… Какое холодное черное небо. Да еще «Гусеница» какая-то… Он спросил.
– Просто считается, что малыши – сами по себе гусеницы, из которых в конечном итоге должны вывестись прекрасные бабочки, – усмехнулся Вир.
– Я тоже? – Юм невольно вспомнил золотое облако бабочек, тонущее в черной речной воде. И как их пожирали рыбы.
– Гусеницы ползают, листики кусают, жизни радуются. А ты в коконе сидишь. Знаешь, такие штучки, «куколки»? Вот это ты и есть. Пора выбираться.
– Еще зима. Все зима и зима, – Юму про бабочек рассказывали в начальной школе на Океане, так что метафору он продолжить мог. К тому же с чего выбираться, если всегда так холодно… – Но я постараюсь. Не очень только понимаю, как сделать весну. Но я ведь здесь, значит, научите…
– Лишь бы ты сам хотел, – серьезно сказал Вир. – А пока просто живи. Привыкай. Хочешь, Ние позову? А он тебя домой к себе на эту ночь заберет, а утром привезет прямо на экзамен?
– Нет. Я буду как все… К тому же я и так его уже замучил.
– Как скажешь. Вот тебе сотик, пусть всегда с тобой будет. Каждый вечер будешь мне звонить обязательно, и еще – когда я вдруг тебе понадоблюсь… И Ние звони, хорошо? Да отпусти ты свой дедушкин браслет, никто не отберет.
– Мне просто так теплее. То есть спокойнее.
– Да уж понятно. А вот эти часики прямо сейчас надень на другую руку и никогда-никогда не снимай, даже в душе или бассейне – это чтоб нам было спокойнее.
Юм взял легонький браслетик и разглядел на циферблате белого волка в черном треугольнике. Одел на правую руку, сравнил два браслета, вздохнул. Один символизирует свободу во Вселенной. Другой – теперешнюю детскую неволю. Что ж, надо как-то жить… И еще на школьном браслетике красная кнопочка экстренного вызова.
– Это датчик для охраны?
– Да. – Вир посадил люггер у слабоосвещенного, с темными окнами, спящего здания. – Все. Начинается твоя обычная жизнь здесь. – Он взглянул на Юма и улыбнулся: – Сейчас ты хоть чуть-чуть на живого ребенка похож. А то утром – ужас, статуя конквистадора. Так хоть немного оттаял.
Юм не выдержал и улыбнулся.
Вир обрадовался:
– Сейчас-то привык немножко?
Юм кивнул, сам не зная, к чему ж он на самом деле привык – к Венку с врачами и Виром, или к тому, что настоящее одиночество больше его никак не касается. Ведь у него есть Дед, и можно ждать каникул и того, что Дед прибудет сюда на своем огромном черном корабле и заберет его до конца лета к себе домой. На миг ему стало жутко: а если б он утром не решился встать и сказать: «Мне надо увидеть Деда»? Что бы тогда с ним сейчас было? Ух… И все-таки надо позвонить Ние… Он ведь брат. И – дружить. Да. Только что сказать?
Вир сдал его с рук на руки строгой пожилой воспитательнице, которая равнодушно занесла его, названный Виром, номер «5» в списки какой-то двенадцатой группы и по длинным запутанным коридорам со множеством дверей, за которыми спали мальчишки, отвела в такую же крошечную, как у всех, комнатку. Никакого интереса она не проявила, хотя Юм невольно почуял в ней сигму. Но она всего лишь дала ему одноразовую зубную щетку и спросила, не нужно ли ему чего еще, пожелала спокойной ночи и ушла. Юм умылся, медленно разделся, лег под уютное одеяло. Свет погасил. Комната пахла школой. Тут спокойно. За стенкой спят мальчишки… Немного озяб, и тогда свернулся клубком, стал дышать в коленки. Нащупал на руке дедов подарок, накрыл теплый камень ладонью… Откуда у Деда этот камень? Неужели он так давно живет? И бывал на том краю мира? Или он пришел оттуда? В приоткрытое маленькое окно вплывал густой от темноты и звезд хвойный холодный воздух. Юм ни о чем не думал, согревался, только слушал, как близко над крышей распевает какая-то ночная птичка. Нежные звуки трогали сердце, но ведь его, так виноватого, вообще любое хорошее не должно касаться… Он невольно старался разгадать гармонию, распутывал прерывистый узорчик, раскладывал щебет и свист по нотам… Что же ему теперь с собой делать…
Как же так – не расти совсем… То есть очень-очень долго расти, века… непонятно… И ужасно…
Ну, и поделом…
Его разбудила прохладными звуками полившаяся с потолка музыка, и он хотел было начать распутывать ее, но тут же узнал один из священных Орденских хоралов – только в очень лихой аранжировке, и поначалу оторопел. Но главная линия мелодии была так точно и почти математически логично углублена, что у Юма озноб полез по шее к затылку. Он выскочил из-под нагретого одеяла в холод и едва удержался, чтоб не вплести в нее голос, которого музыка нетерпеливо требовала – но опомнился. Какая ему теперь музыка? Нельзя ведь, пока не разрешат… А что это тут опять так холодно?
– Доброе утро, ребятки, – мгновение тишины спустя сказал знакомый голос Вира. – Пора вставать. Через пятнадцать минут завтрак, через час – начало первого экзамена. Языки допуска к сочинению – общий, легийский, ирианский. Номер на дверях вашей комнаты – это номер, под которым вы проходите все экзамены. Указывайте его во всех работах.
Страшно… Сочинение какое-то… хорошо, что хоть сегодня никто не узнает, как его зовут. Как бы вообще это имя от себя оторвать, чтоб никто тут в этом школьном мире и не знал никогда, кто он такой… Но Дед сказал, что надо пользоваться именем… Интересно, а им не зазорно, что он, с таким жутким именем, и – такой мелкий гном? Да еще и псих?
Юм сел, сразу замерз, схватил и торопливо надел штаны и ужасное синее в серебряных вышивках, слишком роскошное и тяжелое для школы платье. Умылся, переплел короткую косичку, оглядел себя в зеркале – сойдет. А за дверью уже катился звонкоголосый шум. Не сразу решившись, он вышел и угодил в толпу нарядных торопливых детей, а сверху опять обрушилась издевательски жизнерадостная музыка. Он посмотрел на дверь – «№5», потом пошел за всеми и чего-то, не ощутив вкуса, поел в большой столовой, тесной от гомонящих детей и мелькающих тарелок и подносов. Немножко согрелся от горячего какао, только пальцы так и остались ледышками.
Потом всех этих ясноглазых румяных детей, притихших от волнения, в яркой одежде, загорелых, летних – позвали в ту самую «Гусеницу», и там развели по маленьким комнатушкам без окон. В каждой стояла парта, на которой лежали нелинованная зеленоватая бумага и простая ручка. Никакой электроники, кроме камер слежения по углам потолка и экранчика на стене. Едва Юм сел за парту, на экране побежали слова:
– Твоя задача: как можно более полно ответить на два вопроса. Первый: Почему ты хочешь учиться в Венке? Второй: Что такое, по твоему мнению, Дар?
Юм оторопел. Вопросы остались мерцать на экране. Юм почесал бровь, подышал в пальцы и взял ручку. Ни Дара, ни желания учиться в Венке у него не было. Но зато он очень хорошо представлял себе, как будут отвечать на эти вопросы жизнерадостные вундеркинды в соседних комнатушках. Вздохнув, он написал вверху листа на Чаре: «это для всех», а потом пониже, на общем языке, идеальным, моторно-оптимальным почерком, без единой ошибки написал довольно длинное, по всем правилам риторики, сочинение с главной идеей в том, что любой талант – это условие обретения персональной судьбы, и тому подобные нужные взрослым правильные мысли. Писал, закусив губу и не поднимая головы, и управился за полчаса. Где-то когда-то его жутко тщательно учили, и он много писал сочинений на заданные темы, много упражнений – он как наяву увидел толстые учебники с мелким шрифтом правил и пояснений… Готовили поступать сюда? А он где-то угробился, потерял память, угодил в госпиталь, а потом в маленькую школу…
Перевернул лист. Долго сидел, закрыв лоб и глаза ледяной ладонью. Лоб был горячий, и пальцы немного согрелись… Ему вчера понравился Вир, который знал о нем больше, чем он сам и, судя по всему, до этого отношения никакого к Юму не имел. Но он служит Дракону? Что ж, а разве сам-то Юм не собирается теперь всю жизнь на это положить? Но Вир заслуживал честности, и Юм снова взял ручку. Тесная холодная комната начала его угнетать. Он посмотрел на матовые стены, покосился под потолок, откуда окуляры наблюдения считывали не только то, что он делает, но, быть может, регистрировали частоту дыхания и пульса, анализировали энергетическую активность мозга и газообмен в легких… Как бы перетерпеть это внимание? Он вздохнул и подписал листок: «Это правда. Виру и Ние».
Буквы Чара были как из другой вселенной. На Чаре он писать учился без учебников – их вовсе не существовало, но правил было куда больше… А кто учил-то? Кааш. Родной голос… Тоска… Нельзя отвлекаться. Чар тяжел. На нем не соврешь. А еще в нем была пропасть непроизносимых букв, чудовищные чередования безударных гласных, разделительные буквы, дифтонги и вообще стада ловушек, которые делали письмо на Чаре изощренным сторожевым испытанием. А правду-то писать как жутко… Да чтоб еще ни слова про Сеть…
«Мой Дар – врожденная уникальная способность без ограничений изменять реальность. Способность контролировать поток событий на всех уровнях. То, от чего невозможно отказаться. То, чего все вокруг требует. Единственное, что во мне представляет ценность. Единственный резон оставить меня в живых.
Если я хочу жить, то должен работать. А если не хочу, то все равно должен. Я не хочу. Но буду.
Потому что Дар уже взял в уплату все, чего у меня больше нет.
И теперь я – это только Дар.»
Поставив точку, он сразу взял листок, вышел скорей из противной комнатушки, пошел по прохладному коридору. У открытых дверей выхода, откуда лился свет и зеленый трепет листьев, взрослые за большим столом прервали свою беседу и ждали Юма. Смотрели удивленно, но не слишком. Тут полно малолетних гениев.
– У тебя еще два часа в запасе, малыш, – сказала очень красивая темноволосая женщина. – Ты уверен, что хочешь сдать работу?
– Да.
– Ошибки проверил?
– Да.
– Хорошо, – она взяла листок и в уголке проставила время. – Ты первый. Давно не было таких ранних.
Юм пожал плечами. Молодой парень, вроде бы сигма, в белой рубашке с каким-то синим, ярко посверкивающим квадратиком на плече, взял листок и удивленно посмотрел светло-карими веселыми глазами:
– Ты знаешь Чар?
– Да.
– Писать можно было только на одном из трех языков, – самый старший из взрослых, строгий старик в коричневом костюме, тоже взял листок и посмотрел. – А мы Чара не знаем. Зачем ты так поступил?
– Переверните листик, – вежливо попросил Юм, стараясь не ежится от холода из дверей. Какое ледяное лето. – На общем я написал для всех, как требуется и сколько требуется. А на Чаре – это правда, которую я обещал Виру.
Главный учитель посмотрел на него поверх листка:
– А нельзя было совместить правду с тем, что, как ты говоришь, требуется?
– Нет, – вежливо улыбнулся Юм. – Ведь кроме правды я был должен еще явить навыки риторики, так?
– Так. Ты – сложный случай.
– Не только для охраны, – вставил кареглазый парень.
– Мы пока почитаем, что ты тут для всех написал, – Женщина взяла Юма за руку – какая у нее горячая ладонь! – и повела к выходу. – Посиди пока вот тут на скамеечке, подыши чистым воздухом. Что-то ты бледненький, похоже, уж слишком разволновался, хотя виду не показываешь… Никуда не уходи.
Скамейка была холодной, твердой и неудобной, с запада дуло прохладным, дождевым ветром. Под ногами знакомые разноцветные камешки, симпатичная гладенькая галька, и, поддавшись гипнозу кажущейся упорядоченности, мозг начал составлять гальки в бессмысленные узоры – стоп!! Он скорей оторвал глаза от камешков – вокруг, совсем близко, тянулись в глубокое небо тонкие, с оранжевыми пахучими стволами, сосны, а меж ними плыл невидимый прохладный ветер. Юм сидел в солнечном, чуть теплом пятне света и смотрел, как сонно и плавно качаются крепкие негибкие ветки, и ежился от холода. Скоро, наверное, дождь. Он помнит, какой бывает белая зима, мокрая душистая весна и лето. Здесь тоже лето. А потом, если все будет в порядке, он еще и осень увидит сам, своими глазами. Только до осени здесь еще далеко. К нему подошел пожилой дядька в серой волчьей рубашке охранника:
– Ты что дрожишь? Озяб? Или волнуешься?
– Нет; я немножко мерзну, – выпрямился Юм. Дядька этот только с виду выглядел простовато. Глаза его, серые, широко расставленные, глубокой зоркостью выдавали в нем тагета. – Здравствуйте.
– Здравствуй, – он махнул кому-то за углом, и кто-то, легкий и быстрый, куда-то помчался. – Меня зовут Тихон, можешь так ко мне обращаться. Я начальник охраны Венка.
Еще бы он не был тагетом. Столько драгоценных вундеркиндов охранять. Юм даже встал и вежливо сказал:
– Извините, пожалуйста, что со мной у вас столько работы. Все эти двойные эшелоны и всякая прямая охрана. Это – много работы. Я постараюсь никаких неожиданностей не вытворять и соблюдать все режимные моменты. А долго я буду этой самой «двойной альфой»?
– Всегда, – дядька его внимательно разглядывал. Сел на скамейку, ласковой огромной ладонью усадил рядом Юма. – Ты у нас такой – первый за всю историю Венка. Пока нам трудно, несмотря на все штатные учения и на то, что всю неделю перед твоим приездом мы отрабатывали возможные ситуации. Но, похоже, ты намеренно жизнь нам осложнять не будешь, так?
– Намеренно? Зачем?
– Некоторые детишки группы «Бета» считают наши хлопоты чем-то вроде спорта. Развлекаются. Недолго, правда.
– Я не детишка, а чудовище, – пожал плечами Юм. – Будет необходимо уйти, так что мне вы или сторожевые станции на орбите?
– Спасибо за честность, – сказал Тихон. – А мы-то хотели с тебя прямую охрану, как пройдешь экзамены и окажешься в своем анклаве, снять.
– Да без причины я ничего неожиданного делать не буду. И вообще никто никогда не пострадает. Но я не прошу охрану снимать. Так всем спокойнее. Мне тоже. Да и не разрешат, наверно.
– Так ты считаешь, что мы не тебя от других охраняем, а других от тебя?
– Я ужасно опасен.
– Но ты вменяем; не агрессивен; говорят, дурака валять не должен. Тихоня. У нас приоритет по тебе: чтоб был в безопасности. И следить за здоровьем. А ты мерзнешь среди лета.
Из-за угла выбежал легкий рыжий парнишка в серой волчьей футболке и набросил на Юма новую легкую белую куртку, сморщил конопатую переносицу, подмигнул и исчез.
– Волчонок у вас смешной, – Юм влез в рукава и застегнулся. Теплее что-то не стало. Посмотрел вслед убежавшему рыжему.
– Но толковый. Ты ведь его и не замечал все утро, правда?
– Да. Давайте сотрудничать, – предложил Юм. – Мне некуда уходить, поэтому никакого смысла в вашей прямой охране нет. Если я почувствую себя плохо, я нажму вот кнопочку на часиках, обещаю. А если мне уйти отсюда всерьез станет необходимо, так я вас первого предупрежу. Чтоб никто не пострадал.
– Лихие предупреждения.
– Пока я не вижу смысла убегать. Спасибо за куртку.
– Покажи-ка обувь. У тебя еще что-то есть?
– Нет, – Юм тоже посмотрел на свои черненькие, из легкой кожи, ботинки с толстой, но гибкой специальной подошвой и защитой голеностопа. Еще совсем новые – Ние тогда в первый день на корабле помогал обуться. Понятно, почему Тихон спрашивает – такие невесомые ботиночки рассчитаны на корабельные палубы, а не на разнообразный грунт; и изготовлены для чутких стоп тайм-навигаторов – сколько Юм себя помнил, он всегда носил такие и не задавался вопросом, откуда они берутся. Даже красные сандалики были такими. Кто-то все время помнил даже про особенную подошву таких ботинок. Кто-то хотел бы, чтоб он снова летал? – Я понимаю, что они для планеты не годятся, но их же на ногах не чувствуешь совсем. Никакие другие я не могу носить. Не развалятся.
– Ладно, обойдешься пока. Проблема в том только, что на Айре вообще такую обувь не делают… Ничего, пришлют. А в анклаве тебе кучу одежек дадут всяких форменных. Часики не снимай, помнишь? И зови по всякому поводу, – Тихон поднялся. – Увидимся еще сегодня.
Из дверей рядом вышел старый учитель в коричневом костюме и стал рассматривать Юма, как занятное неведомое насекомое. Юм на всякий случай встал. Надо быть вежливым.
– Тебе сколько лет? Выглядишь ты едва на восемь, а пишешь, как ритор-инквизитор. Где тебя учили? В Ордене?
– Не знаю, – хмуро сказал Юм. – Не помню никакой другой школы, из которой у меня документы.
– В начальных школах Океана такой риторике не учат. Даже мы начинаем обучать таким манипуляциям детей значительно старше тебя.
– Я сам писал, – счел нужным сказать Юм. – И никому ничего не хотел внушать.
