Петр Дмитриевич Боборыкин
Поумнел
"Она уже старенькая", – мягко выразился он про себя.
Это сравнение наполнило его, не в первый раз, чувством своего нравственного превосходства над всеми знакомыми мужчинами. Все обманывают жен, держат любовниц или поступают еще грязнее… А он – нет. К жене он чувствует только жалость и разумное расположение, как к матери его детей и женщине, по-своему преданной ему.
Долго ли он удержится в таком целомудренном направлении? Ему хотелось бы пройти через новые соблазны незапятнанным. Удастся ли это? Лучше сказать "прости" не заснувшим еще потребностям в женской ласке и красоте, чем подать повод к законным обвинениям в обмане и распутстве!..
XVII
– Генеральша в угловой, – доложил Антонине Сергеевне выездной в ливрее, с жилетом желтыми и черными полосами и в гороховых штиблетах.
Опять, попадая в дом своей матери, она испытывает то же стеснение, точно она в чем-нибудь провинилась, ждет выговора и наказания. До сих пор, по прошествии почти двадцати лет, при встречах с матерью она чувствует в себе непокорную дочь, увлекшуюся "Бог знает какими идеями", против воли влюбившуюся в "мальчишку-нигилиста", какого-то полуссыльного, продолжавшего и после того, как был наказан, "отвратительно" вести себя.
Она знала, что Елена Павловна Бекасова – женщина без характера, вся сотканная из противоречий и минутных настроений, слишком поглощенная заботами о туалете, барыня с болезнью надвигающейся старости, суетными волнениями вдовы сановника, с постоянным страхом, как бы ее не забыли и не обошли. Но в ней жило неумирающее сословное и служилое тщеславие и составляло ее единственную религию. Ни одним своим предрассудком не поступалась она и ни одною претензией. И перед этим-то свойством Антонина Сергеевна ощущала жуткую неловкость, как и двадцать лет тому назад, когда "maman" делала ей ежедневные замечания насчет тона, турнюры, прически, манеры ходить и держаться в обществе.
Вот и сейчас ее тянуло к дочери, в институт, но она поехала сначала сюда, боясь того, как бы мать не обиделась, узнав, что не к ней был ее первый визит.
Целый ряд все тех же темноватых и узковатых высоких комнат открывался перед нею, – комнат, заставленных множеством ненужных вещей. И отовсюду смотрело что-то молодящееся и немножко старомодное, напоминавшее то время, когда Елена Павловна пленяла в этих комнатах своих "habitués" [44], тянулась в рюмочку, пела романс «Il baccio» [45] и пускала в ход интонации деланной наивности, вместе с ахами от пения Тамберлика и игры Бертона – отца, тогдашнего первого сюжета Михайловского театра. Ни одного сердечного воспоминания не будил этот дом-особняк в душе Антонины Сергеевны. И личность отца не оставила в ней ничего, кроме суховатой, чопорной отеческой манеры обращения с дочерьми. Мать, как овдовела, разливалась и в разговорах, и в письмах о высоких качествах покойного; но это сводилось больше к «министерской» пенсии, которую ей выхлопотали, и к званию особы «второго класса». В своей матери Антонина Сергеевна видела часто и что-то детски-суетное, неисправимую бессознательную рисовку, иногда страдала за нее, иногда, про себя, улыбалась, но не могла ей серьезно противоречить, даже в письмах, взять тон женщины с твердыми правилами и определенными идеалами, боялась вызвать в матери раздражение или обидчивость.
Выездной пошел вперед и в портьере доложил:
– Антонина Сергеевна приехали, ваше высокопревосходительство.
Елена Павловна сидела под балдахином из китайской материи, с огромным японским веером, развернутым под углом на широком диване, вроде кровати, где в изголовье валялось множество подушечек и подушек, шитых золотом, шелком, канаусовых и атласных, расписанных цветами, по моде последних трех-четырех зим.
– Nina! Mon enfant! [46] Тебя ли я вижу?
Она встала и медленно приближалась к дочери, с протянутыми руками, видного роста, в корсете под шелковым капотом с треном, в белой кружевной косынке, покрывавшей и голову. На лицо падала тень, и она смотрела моложаво, с чуть заметными морщинами, со слоем желтой пудры; глаза, узкие и близорукие, приобрели привычку мигать и щуриться; на лбу лежали кудерьки напудренных волос; зубы она сохранила и щеголяла ими, а всего больше руками замечательной тонкости и белизны, с дюжиной колец на каждой кисти.
На аршине расстояния от матери Антонина Сергеевна почуяла ее духи, отзывающиеся пятидесятыми годами, – пачули, от которых ей бывало слегка тошно.
Они обнялись. Елена Павловна поцеловала ее два раза, в щеку и в лоб, и придержала за талию.
– Совсем расклеилась, – говорила она высоким, немного шепелявым голосом. – Вот три дня, как сижу взаперти… Какое-то поветрие… Страшная боль в затылке… Не могу закинуть головы назад… Поди, поди сюда, садись вот рядом. Как я рада!
Дочь заслышала в ее тоне больше ласки. Это относилось не к ней, а к Александру Ильичу, к его превосходительству.
– На вид ты молодцом, – выговорила Антонина Сергеевна, взглянув еще раз на мать.
Она ей говорила "ты", и матери нравилось это местоимение, оно ее молодило, да она и в самом деле смотрела старшею сестрою Антонины Сергеевны.
– Как ты худа! – со вздохом выговорила Елена Павловна, оглядывая дочь. – И седых волос сколько! Зачем ты это допускаешь?
– Что? – рассеянно спросила дочь.
– Это небрежность!
Опять ей делали выговор за "manque de tenue" [47].
– Надо следить! Нынче есть прекрасные косметики… Allen или Melanogène… A лучше всего пудрить… К тебе пойдет… Cela repose le teint [48].
И туалетом своей дочери Елена Павловна не осталась вполне довольна, нашла, что дочь одевается слишком траурно.
– Кто тебе делал это платье?
– Шумская.
– Какая Шумская?
– Известная… в Москве.
– Est-ce qu'on s'habille à Moscou? [49]
Елена Павловна сделала гримасу и продолжала оглядывать туалет дочери.
– Нынче уже нет гладких рукавов… На плечах надо буфы… И талия слишком длинна… И складки… Montre-moi… Сзади уже совсем не так… Надо веером… tu comprends?.. [50] веером, в несколько складок, чтобы они лежали плотно и только к самому низу расходились бы…
Антонина Сергеевна молчала. Она опять сознавала себя девочкой, которой читают нотации по части туалета.
– А твой муж? – спросила Елена Павловна.
Она в разговоре должна была беспрестанно перескакивать с предмета на предмет. Иногда это у ней доходило до болезненных размеров.
– Он будет сейчас… Его задержал муж Жени.
– Вы хорошо поместились?.. Я очень рада… А цена?
– Четыреста рублей.
– За один месяц?.. Это ужасно дорого.
Для Елены Павловны все было "ужасно дорого", что не шло на нее самое, ее туалет и разные "безделушки", как она выражалась. Расточительная и мелочная, она вобрала в себя характерное свойство русских барынь – транжирство с грошовым расчетом и полным отсутствием правильной оценки вещей.
– Это не дорого, maman, – позволила себе возразить Антонина Сергеевна. – Целая квартира… Александр нашел, что в отеле неудобно и выйдет дороже.
– Конечно, мой друг… Il faut représenter! [51]
И, точно спохватившись, Елена Павловна изменила выражение своего детски-подвижного лица, немного сдвинула подрисованные слегка брови и прилегла на кучу подушек.
– Твоим мужем я не нахвалюсь, – начала она другим тоном. – И здесь им очень, очень довольны… Еще третьего дня… мне говорили, qu'il est très bien vu! Что ж? Лучше поздно, чем никогда… И тебя хвалю, мой друг, что не теряла времени… tu t'es convertie, je l'espère, à d'autres idées [52]Он на очень хорошем счету!.. ты обратилась, я надеюсь, к другим идеям (фр.).… и на мужа повлияла…
"Ах, Боже мой!" – про себя вздохнула Антонина Сергеевна и смущенно опустила голову. Вот как родная мать понимала ее, какую роль приписывала в "эволюции" Александра Ильича!
– Пора! – продолжала Елена Павловна.– Cela devenait scandaleux [53]. И будущность ваших детей!.. Они очень милы… Ты уже виделась с Лили?
– Нет еще, маман, я хотела быть у тебя…
– Благодарю тебя, мой друг, – перебила Елена Павловна, приподнялась и привлекла ее к себе. – Не скрою от тебя… столько лет я за вас обоих страдала и боялась… Теперь все идет… как надо для людей… de notre bord… Lydie, – она назвала вторую свою дочь, – est adorée de son mari… Он, правда, не особенно блестящ, но идет в гору исполинским шагом… На линии товарища министра… Надеюсь, что и Александр через несколько лет получит пост здесь же… Нынче предводительство – прекрасный дебют. On les cajole beaucoup, les maréchaux de noblesse [54]. И от него будет зависеть быть скоро камергером.
"Он об этом только и мечтает", – чуть не вырвалось у дочери.
– И внуки мои… здесь же… Я хвалю вас обоих… Ты слишком скромна… но я вижу твое влияние…
Смущение Антонины Сергеевны росло. Мать ее опять опустилась на груду подушек и кокетливо оправила кружевную косынку.
XVIII
К дочери Антонина Сергеевна так и не попала в этот день.
Она было собралась проститься с матерью, но Елена Павловна взяла ее за обе руки и усадила в кресло.
– Погоди, Нина!.. Минуточку… Я не успела сказать тебе… Твой дядя… князь Григорий Александрович… должен быть скоро… Я его просила перед отъездом заглянуть… И про ваш приезд ему известно… Я очень хотела бы, чтобы и Александр застал его у меня.
Князь Григорий Александрович приводился Елене Павловне троюродным братом, но она его выдавала иногда за родного дядю, иногда за "cousin germain" [55]. Он был старый и закоренелый холостяк, с огромным состоянием, родни не любил, в России жил мало. Все родственники, ближние и дальние, охотились за ним, но никому он не оказывал расположения. И Александр Ильич, в последний год, заговорил о князе Григории Александровиче, воспользовался каким-то деловым письмом его, чтобы предложить ему свои услуги по продаже того запущенного сада, что стоит в глубине переулка, там, у них, в губернском городе.
Эти заигрыванья огорчали Антонину Сергеевну. Князя видела она всего один раз в жизни и неохотно вспоминала о нем, – до такой степени он был ей несимпатичен.
– Ты понимаешь, – зачастила полушепотом Елена Павловна, – он, кажется, совсем не вернется в Россию… Все свои имения он продал. У него, должно быть, миллионов пять… Разумеется, он переведет их в заграничные банки…
– Это его дело, maman…
– Помилуй, Нина, что ты говоришь? В своем роде последний. У меня братьев не было… Есть еще другие Токмач-Пересветовы… но они – бедные. Уж для них-то он, конечно, ничего не сделает. Tu es sa nièce… Наконец, с какой стати такое громадное состояние и пропадет там, за границей?.. Или, как все холостяки, il finira par une drôlesse!.. [56]
Брови Елены Павловны задвигались, и она еще долго бы говорила на эту тему, если бы не визит князя.
Она пришла в новое волнение, встала, перешла на другое место, оправила свою кружевную косынку и, когда лакей, доложивший о приезде князя, скрылся за портьерой, шепнула дочери:
– Reèois-le, chérie… [57]
Антонина Сергеевна послушно исполнила это и пошла навстречу князю.
К ней приближался, короткими шажками, маленький человечек, в синей жакетке и очень узких светлых панталонах. Он казался неопределенных лет; бритое пухлое лицо, сдавленный череп, с жидкими, сильно редеющими темными волосами, зачесанными с одного бока, чтобы прикрыть лысину, – все это было такое же, как и несколько лет назад… Он точно замариновал себя и не менялся… Ему было уже под шестьдесят лет.
– Здравствуйте, князь, – сказала она ему и протянула руку.
Дядей она его не назвала, да он и сам не любил никаких родственных подъезжаний.
– Bonjour, bonjour, – скороговоркой ответил князь, пожал ей руку и оглядел ее своими смеющимися глазками восточного типа.– Maman там?
Он указывал рукой.
– Она вас просит туда.
– Давно здесь? – на ходу спрашивал ее князь.
– Только сегодня.
– С мужем?.. Читал, читал… Утвержден губернским предводителем… Хочет наверстать!.. Не поздравляю.
Она ничего на это не сказала. Последняя фраза "не поздравляю" не удивила ее в князе.
Елена Павловна встретила его под балдахином, на груде подушек, и слабым голосом пожаловалась на то, что она "toute patraque" [58], но тона этого не выдержала и начала перед ним слишком явственно лебезить.
– Неужели совсем покидаете нас? – спросила она полужалобным звуком.
– Оплакивать меня никто не будет, а делать мне больше нечего… Климата я не переношу, услуг отечеству никто от меня не просит и не ждет… Довольно я делал опытов… терял и здоровье, и время, коптел, по доброй воле, в земстве, думал, что можно у нас что-нибудь толковое провести… Слуга покорный!
Он вытянул характерным движением свои короткие ноги и широко развел руками.
– И вы ваши чудные имения все продали? – заныла Елена Павловна.
– Продал!.. И это единственное толковое дело, какое мне удалось исполнить в пределах любезного отечества…
Брезгливая усмешка поводила рот князя, и глазки его не скрывали, как ему все эти дамские ахи и охи надоели.
– Но позвольте, князь, – остановила его Антонина Сергеевна. – Я не понимаю, почему вы так недовольны… ведь теперь людям ваших идей…
Выражение не давалось ей. Она уже попеняла себе за такую тираду.
– Вовсе нет! – с неприятным полусмехом досказал за нее князь.
– Nina veut dire… [59] – вмешалась Елена Павловна.
– Весьма хорошо понимаю, что ваша дочь хотела сказать, – довольно бесцеремонно остановил ее князь и продолжал в сторону Антонины Сергеевны: – Если бы слушались людей, ничего не желающих, кроме блага, своему отечеству, каждый из нас, независимых людей, – людей охранительных начал в лучшем смысле слова…
– Vous aviez toujours des idées anglaises! [60] – звонко проронила Елена Павловна.
– Давно я из англоманов вышел! – небрежно кинул ей князь. – Не с Англии нам надо обезьянить, а смотреть в оба на то, как ближайшие наши соседи, немцы, пруссаки, у себя справляются со своими внутренними делами.
– Le prussien! C'est l'ennemi! [61] – не могла утерпеть Елена Павловна, хотя из кожи лезла, чтобы говорить князю только приятное.
– Кто это сказал? Я этого никогда не говорил… У них нам надо брать уменье вести внутренний распорядок. Нужды нет, что там конституция… Не этим они сделались первоклассною державой и задают тон всем… Авторитет власти, служивого сословия, чувство иерархии – вот на чем у них все зиждется.
Маленькое тело князя выпрямилось, он поднял голову и посмотрел сначала на мать, потом на дочь.
– Вашего мужа, – обратился он в сторону Антонины Сергеевны, – не поздравляю… Весьма ему признателен за его внимание ко мне, но искренне поздравлять его не стану.
"Даже и такой человек видит его насквозь", – подумала она и отвела голову. Как ни мало она сочувствовала торийским или юнкерским взглядам князя, но все-таки в нем она распознавала последовательность и отсутствие замаскированного хищного честолюбия.
– Почему же? – спросила с грустью Елена Павловна, – Alexandre на прекрасной дороге.
– Да! Коли ему хочется подачки! – выговорил князь с презрительным движением нижней губы. – Чтобы обелить себя окончательно…
Щеки Антонины Сергеевны начали краснеть. Ей делалось все тяжелее от участия в этом разговоре. Но не могла она защищать своего мужа. Пускай бы он сам взял на себя эту роль, но он, как нарочно, не являлся.
– Mais il est très bien vu! [62] – восклицала Елена Павловна.
– Что эта фраза значит? – перебил ее князь и опять засмеялся своим нехорошим смехом. – Разве ваш beau-fils [63] в состоянии будет принести хоть крупицу практической пользы своему отечеству, если он и пожелает плясать по той же дудке?.. Или лучше: сегодня повторять одно, а завтра другое?
Елена Павловна стала жалостно улыбаться. Она никак не могла направить разговор в родственно-интимном духе, боялась, как бы дочь ее не сказала чего-нибудь лишнего, и начала тревожно взглядывать на дверь, не покажется ли там Александр Ильич.
Но и мужчины могли вступить в неприятный спор. Князь ядовит. Зять ее горяч и щекотлив. Глаза ее перебегали от двери к креслу, где сидела ее дочь, и говорили ей:
"Ах, Нина, ты меня совсем не поддерживаешь! Нет у тебя никакого умения привлекать к себе мужчин!"
Князь вынул часы, поморщился, взял шляпу и сказал в сторону Антонины Сергеевны:
– Не знаю, увижу ли вашего мужа. Я еду завтра… Он найдет меня утром дома… Вам нездоровится… Не хочу вас утомлять, – прибавил он, обращаясь к хозяйке. – А! Вот и Александр Ильич!
В дверях стоял Гаярин.
XIX
– Ah! Alexandre… Soyez le bienvenu! [64]
Елена Павловна обняла зятя нежнее, чем дочь. Князь поздоровался с ним, как с добрым знакомым – не больше.
– Поздравляю! Поздравляю! Господин маршал! Благодарю за ваше неоставление… Добрые мужички так ведь говорят?
Косая усмешка повела некрасивый рот князя вместе с словами: "добрые мужички".
Не могла Антонина Сергеевна не взглянуть на мужа, когда тот подавал руку князю. Он улыбался своею теперешнею улыбкой, но маленькая черта, складка над бровью, хорошо ей знакомая, показывала, что Александру Ильичу не совсем приятен тон поздравления.
– Так, так, – согласился Гаярин и подошел к руке Елены Павловны, чего он, сколько помнилось жене его, не делал прежде.
– Cher Alexandre, садитесь сюда!.. Хотела ехать вас встретить, но ужасная невралгия – всю ночь мучилась… Vous arrivez bien à propos. Вот я сейчас убеждала князя, без всякого успеха… Совсем нас покидает… Бог знает, когда мы его увидим… Чудесные свои имения продал… On dirait qu'il a en horreur notre patrie!.. [65]
– Да что вы ко мне пристали? – фамильярной нотой перебил князь Елену Павловну. – Лучше вот о вашем зятьке потолкуем, заставим его изложить нам свое profession de foi [66].
Взгляд, брошенный опять на мужа, доложил жене его, что Александру Ильичу не хотелось бы садиться "sur la sellette" [67] и выслушивать полусаркастические выговоры князя.
Он кивнул ей и тихо сказал, садясь между нею и Еленой Павловной:
– Serge me plaît beaucoup! [68]
Антонина Сергеевна не могла разделить его чувство: она не успела хорошенько разглядеть сына, но эта похвала почему-то не порадовала ее.
– Так, значит, в сословное представительство впрягли себя? – спросил с коротким смехом князь и резко повернулся в сторону Гаярина.
– Как видите, – особенно сдержанно ответил Александр Ильич.
– И вы в это верите?
– Во что, князь?
– Да вот в поднятие сословия… Ведь это так называется теперь высоким слогом? Мне вас, mon cher, искренно жаль…
– Cher prince! [69] – стремительно воскликнула Елена Павловна. – Как же можно так говорить?
– Присмотритесь, – продолжал князь в сторону Гаярина, – к тому, какие нравы развелись у нас, послушайте умных заезжих иностранцев… В прошлом году я, на водах, в Висбадене, участвовал в одном разговоре. Разные были немцы… Майор, знаете, неизбежный major de table d'hôte [70], англичане, немки-старушенции, alte Schachtel [71]. И между прочим, один англизированный немец… из крупных аферистов… Человек езжалый… Живет в Лондоне, составил себе состояние в Америке, ездил два раза в Центральную Азию… И к нашему отечеству достаточно присмотрелся… Вот он и говорит мне: «После Америки ваша страна самая демократическая»…
– Так что же из этого? – почти строго возразил Гаярин.
– Немец должен был бы прибавить: никакой у вас нет ни общественной дисциплины, ни того, что во всем мире называется охранительными началами. И сословность-то мнимая, кажущаяся. Для блезиру, как мужички говорят! Одна нивелировка!.. Всех подвести под одну линию… всех превратить в разночинцев без роду-племени, без традиций! Ведь это кукольная комедия, mon cher, для людей с принципами и в здравом рассудке, в земстве ли толкаться или по сословным выборам служить! Как же это возможно, когда каждый из вас превосходно знает, что самый фундамент, – собственность, – давным-давно подкопан, что владеть землей, лесом, чем хотите, – это играть роль какого-то комического узурпатора?
– Позвольте, князь, – остановил Гаярин характерным жестом правой руки, – ваше отношение к крестьянам чисто субъективное.
– Я его вот этим местом испробовал!
Князь резнул себя по затылку ребром ладони.
– Не вы одни!.. Вы сами еще не так давно изволили и говорить, и даже писать, что вся беда – в отсутствии обязательной службы, требовали, чтобы владетельный класс людей образованных был прикреплен к земле, вроде того, как это было в сословии служилых людей Московского государства.
– И никто меня небось не послушал! А потом на смех подымали, и когда я записки на выборах читал, и когда я брошюры печатал… Никаких сословных рамок я не предлагал… Аристократического духа у нас никогда не было и не будет!.. Просто кусок земли, собственность полагал я в основу всего, а она-то и находится в осадном положении. И с каждым днем все хуже и хуже!
Короткая фигура князя завозилась в кресле.
– В осадном положении! – повторил Гаярин. – Это остроумно, но парадоксально!.. Ведь и я, князь, безвыездно прожил около пятнадцати лет в деревне… И с мужиками не один куль соли съел, а до таких отчаянных итогов, как вы, не дошел… Мы ладим и до сих пор и с бывшими собственными крепостными, и с другими соседскими крестьянами.
Говоря это, Гаярин сделал движение головой в сторону Антонины Сергеевны.
– Ну уж, пожалуйста! – закричал задорнее князь. – Вы всегда ублажали мужичка… и супруга ваша также!.. Не знаю, как теперь… но лучше уж не упоминать о том, что было пятнадцати лет!.. Кажется, вы, любезный друг, с тех пор значительно… как бы это сказать… побелели?..
Александр Ильич закусил губы, – это движение не укрылось от его жены, – выпрямился и прошелся рукой по волосам.
– Это уж… argumentum ad hominem [72],– сказал он перехваченным голосом. – Моих взглядов на крестьянство я, – прошу вас верить, князь, – в существенном не изменил… Его нельзя предоставлять самому себе… Но так как вы сами изволили сейчас сказать, что сословного духа у нас на Руси нет и развиваться ему нельзя, то служба по представительству есть как раз та гражданская повинность перед страной, о которой проповедовали вы, князь, – повинность имущего и более просвещенного класса!
И с последним словом Гаярин стал во весь свой большой рост и сделал жест правой рукой.
– N'enfourchons pas le dada! [73] – взвизгнул князь. – Мне все это теперь трын-трава!.. Довольно прений. Вот и я здесь непомерно запоздал.
– Ах, господа! – тревожно заговорила Елена Павловна. – Зачем эти споры?.. Вы оба – одного лагеря – и не можете столковаться. Вот у нас всегда так, всегда так!.. Но я нахожу, что Alexandre, по-своему, прав… N'est-ce pas, Nina? [74]
Вопрос матери вызвал в Антонине Сергеевне почти испуганное выражение лица.
Промолчать она не могла или отделаться банальною фразой. Но ей хотелось верить, что муж ее не напускал на себя фальшивого тона. С тем, что он возражал князю, она готова была согласиться.
В ней, когда она слушала его, поднялся ряд вопросов: "полно, понимает ли она его? Почему он не может честно служить общему делу в звании сословного представителя, если он не изменился в главном – в своем отношении к народу?"
А она не имеет права считать его таким же ненавистником крестьян, как этот князь. Конечно, он не тот, каким был пятнадцать лет назад, но нельзя его назвать ни хищником, ни эксплуататором…
В общем, этот неожиданный обмен русских дворянских взглядов настроил ее иначе.
Она все-таки ничего не ответила на вопрос своей матери.
И это прошло незамеченным. Князь шумно встал, торопливо простился и в дверях погрозил Гаярину пальцем.
– Vous faites le malin, mon cher!.. [75] Но я-то травленый волк!
Эти две фразы долго звучали в голове Антонины Сергеевны, и она опять заслышала в них отклик того, что сама чувствовала с того времени, как перестала увлекаться личностью Александра Ильича.
XX
Перед Антониной Сергеевной на низком креслице дочь ее Лили, отпущенная из института, только оправившаяся от простуды, бледненькая, узкая в плечах, стройная и не по летам большая. В ней было маленькое сходство с матерью, в глазах и усмешке, волосы ее не темнели, а приобретали золотисто-красноватый оттенок; в тонкой и прозрачной коже, около глаз, приютились чуть заметные веснушки. Туалет, городской, сидел на Лили с английским «cachet» [76]. Из-под полудлинной юбки виднелись несколько большие ноги в лаковых башмаках с темными шелковыми чулками. В ее фигуре и манере одеваться было уже нечто определенное, немного чопорное, вплоть до привычки нет-нет проводить кончиком языка по губам, причем зубы, крупные и отлично вычищенные, сверкали тонкою полоской.
Мать она любила; но Антонина Сергеевна при встрече с ней после полугодовой разлуки ожидала не того. Лили не ласкалась к ней по-прежнему, по-детски. И разговор ее изменился: она стала говорить чересчур отчетливо, медленнее, с какими-то новыми, очевидно, деланными интонациями.
Вот и теперь она, рассказывая про жизнь института, употребляла эти, чуждые для ее матери, звуки.
– Мы их совсем не знаем! – сказала она с ужимкой, и это не понравилось Антонине Сергеевне.
Речь шла о другом отделении института; его до сих пор зовут "мещанским".
– Как ты это выговорила, Лили! – заметила Антонина Сергеевна.
– А что, maman?
– Да точно они не такие же твои подруги.
– Разумеется, не такие…
– Но ведь и там… дочери людей… совершенно достойных.
– Принимают и купеческих дочерей.
– Может быть; но заведение – одно и всех вас равняет.
Лили глядела на мать своими узковатыми близорукими глазами, и этот взгляд вызывал в Антонине Сергеевне неловкость.
– Ах, maman, – сдержанно и повернув голову набок, возразила Лили, – разница большая… Там все… и дочери классных дам… и немки всякие… и даже из гостиного двора… Enfin… c'est très mêlé [77].
Это слово "mêlé" было выговорено совсем уже чужою интонацией. Лили от кого-нибудь усвоила ее себе, от классной дамы или от воспитанниц старшего класса.
И почему-то Антонина Сергеевна не находила в себе таких нот, которые бы дали сразу отпор тщеславию, ведающемуся в молодую душу ее дочери. Именно авторитетных нот не хватило ей… А обыкновенный искренний тон скользил по Лили. Быть может, она и прежде заблуждалась насчет этой девочки. Она редко бывала ею недовольна; но уже лет с семи Лили была слишком безукоризненна и не по возрасту рассудительна.
– Во всяком случае, – сказала Антонина Сергеевна, – не следует развивать в себе такие… – она хотела сказать: "сословные", – чувства.
Но Лили поглядела на нее недоумевающими глазами и повернула вбок голову опять от кого-то заимствованным жестом.
Ей очень хотелось с отцом и с братом на бега, на Семеновский плац. Удержала ее мать, побоялась новой простуды, да и желала побыть с нею наедине.
Их беседа не пошла дальше, была прервана приездом сестры Антонины Сергеевны, Лидии Сергеевны Нитятко, жены тайного советника, заведующего "отдельной частью", делового чиновника, на прямой дороге к самому высокому положению, о каком только можно мечтать на гражданской службе. Она вышла за него молодою вдовой, бездетной. Первый ее муж был блестящий военный, унесенный какою-то острой, воспалительной болезнью.
Лидия Сергеевна была вылитая мать двадцать пять лет назад, рослая, с чудесным бюстом, но еще красивее. Овал лица, вырез глаз, значительный нос, полный подбородок и посадка головы на мягко спускающихся плечах носили гораздо более барский отпечаток, чем у старшей сестры. Она двигалась медленно, плавно, говорила ленивым контральтовым голосом, смотрела спокойно и нервности от своей матери не унаследовала; но унаследовала зато, кроме внешности, такую же постоянную заботу о туалетах и выездах.
И сегодня она обновила туалет, из-за которого раз десять заезжала к Абакидзе обсуждать подробности отделки. Тут были шитье, тесьма, меховая опушка в переливающихся цветах, от светло-дымчатого до цвета резеды. Шляпка, вся укутанная перьями и лентами, сидела на ее живописной круглой голове с тем "fini" [78], какой не дается иначе, как ценою долгих соображений.
С сестрой Антонина Сергеевна никогда не имела общей жизни. Детство они провели врозь – Лидию. отдали в тот институт, где теперь Лили, замуж она выходила, когда Гаярин засел в деревне; ее первого мужа сестра даже никогда не видала. И второй ее брак состоялся вдали от них. Она почти не расставалась с Петербургом, ездила только за границу, на воды, и в Биарриц, да в Париж, исключительно для туалетов.
От Александра Ильича случалось Антонине Сергеевне слыхать, что Лидия "проста". Но сама она не произносила такого приговора, в письмах Лидии не видала ничего – ни умного, ни глупого, считала ее "жертвой суеты", но очень строго не могла к ней относиться. Да и вообще она не признавала за собою способности сразу определить – кто умен, кто глуп. Репутация умников и умниц доставалась часто тем, в ком она не видела никаких "идей" а без идей она ума не понимала.
Лидия вошла в угловую комнату, где сидела мать с дочерью, своей величавой и ленивой поступью и на ходу пустила низкою нотой:
– Bonjour, Nina!.. Tu vas bien?.. [79]
Это было ее непременное приветствие. Так же приветствовала она и племянницу, к которой благоволила и часто навещала ее.
– Bonjour, petite!.. Tu vas bien?.. [80]
Лили быстро встала, подошла к тетке, когда та поцеловалась с сестрой, протянула ей руку и слегка присела.
– Merci, chère tante! [81]
Так они подходили одна к другой, что Антонина Сергеевна невольно усмехнулась про себя и подумала:
"С такой maman моей Лили было бы куда веселее".
– Ты не выезжала, сестра? – спросила Лидия, опускаясь на диван. – Хорошо делаешь! Воздух резкий… Но я собралась на бега. Твой муж там? Я не знала… Но одной какая же охота, а Нитятко не может… У него сегодня экстренный доклад.
Мужа она называла "Нитятко", как водится между некоторыми петербургскими дамами. С ним было ей вообще скучно… Он с утра до вечера работал и кое-когда провожал ее на вечер, еще реже в театр. В жену свою он был упорно влюблен, к чему она оставалась равнодушна, хотя и пошла за него замуж под давлением этой страсти сухого, но доброго петербуржца, засидевшегося в холостяках. Его положение, репутация "отлично-умного", честнейшего человека по-своему щекотали ее тщеславие.
– Сегодня ты у Мухояровых?
– Да, – кротко ответила Антонина Сергеевна.
– На целый день?
– Кажется.
– Меня тоже звали… Это не очень весело, – протянула Лидия и старательно оправила на груди какие-то городки и одну из складок корсажа, шедших вбок, что еще выгоднее оттеняло контуры ее эффектной груди со строгими линиями.
– Я еще не знакома с ее обществом.
– Ах, душа моя! – Лидия охотно переходила к русскому языку, – все какие-то уроды… Она теперь вдалась в эту… как она называется?.. в теозофию. Гости князя, мужчины, des gros bonnets… довольно скучные. И у ней свои какие-то habitués… [82] Разумеется, лучше, чем дома сидеть.
– Ты разве много сидишь?
– Господи, ужасно! Un mari comme le mien, – и она взглянула на Лили; но это ее не заставило переменить разговора.– Tout dans ses paperasses [83].
