Петр Григорьевич Цивлин
Так это было
От редактора
Петр Григорьевич Цивлин родился в 1901 г. в многодетной семье столяра. С раннего детства познал нужду и тяжелый физический труд. В 17 лет вступил добровольцем в Красную армию, боролся за установление советской власти. После окончания гражданской войны был направлен на хозяйственную работу, а потом за успешную деятельность – на учебу в харьковскую промышленную академию имени Сталина. С начальным образованием в рамках 2-х классов церковно-приходской школы (талмудторы) освоил такие дисциплины, как высшая математика, физика, химия, сопротивление материалов и т. п., и был направлен на строительство крупнейших промышленных и оборонных объектов страны – первенцев пятилеток.
Непосредственно перед войной руководил строительством крупных станкостроительных и авиационных заводов страны. Во время войны под его руководством построен один из участков нефтепровода Астрахань-Саратов для обеспечения разгрома немецко-фашистских войск под Сталинградом; восстановлены плотины, разрушенные противником в Донбассе; воссозданы доки для подводных лодок на Северной стороне Севастополя и др;
Петр Григорьевич – один из многих, поверивших в возможность построения нового справедливого общественного строя. Это был добрый, талантливый и смелый человек, не жалевший сил и здоровья для достижения этой цели. Умер он в 1964 г., написав незадолго до смерти, интереснейшие воспоминания о том грозном, сложном и противоречивом времени.
В наши дни, когда многое из этого прошлого фальсифицируется и забалтывается, воспоминания, очевидца о героическом подвиге народов России, представляют исторический интерес.
Глава 1. Детство
Наша семья
Мой отец был плотником-отходником и получаемой им зарплаты (35–40 рублей в месяц) едва хватало на то, чтобы прокормить семью, состоящую восьми человек (родители, пятеро братьев и сестра). А, так как сезонный заработок не обеспечивал и эту зарплату, то приходилось думать о более стабильном заработке. Это и привело в 1902 году нашу семью в г. Александровск Екатеринославской губернии (ныне Запорожье), где отец после долгих хождений поступил, наконец, работать на веялочную фабрику. Заработок 40 рублей в месяц здесь обеспечивался постоянно и, при отсутствии заболеваний, можно было содержать семью при условии, что на покупку одежды и найм жилья тратилась самая малость. Других расходов, кроме налога, я не помню. На такие развлечения, как театр и кино, расходов не было, не только из-за отсутствия денег, но и потому, что в отличие от нынешней детворы, мы – дети рабочей бедноты, до 10–12 лет их просто не знали.
За все детские годы я не помню, чтобы из окон нашей квартиры мы могли бы видеть проходившего мимо человека в полный рост. Для этого надо было опуститься в приемок, который по глубине сам был в рост человека. Это объяснялось тем, что жилье наше было в подвале и поэтому стоило дешевле обычного. Но зато оно полностью избавляло нас от солнца, света и других вещей, необходимых людям и, конечно, ребятишкам.
Но зато недостатка в сырости не было. Все стены, до потолка, подтекали. Всегда в любое время года по ним текли ручьи влаги, и никакие жаровни из древесного угля собственного производства не могли их высушить, хотя горели они по углам помещения круглые сутки.
Влага проникала также со снегом и дождем, засыпавшими и заливавшими оконные приемки, с той разницей, что снег можно было выбросить лопатами, а с дождем это сделать было нельзя.
Одежда наша стоила сравнительно недорого. Она состояла из китайки или чертовой кожи для брюк и ситца стоимостью 6–7 копеек за аршин для рубашки. Приобреталась одежда раз в году к пасхе. В отдельных случаях эти расходы принимало на себя благотворительное общество, но эти случаи относились лишь к годам учения в школе, которая также содержалась на средства этого общества и влачила жалкое существование.
Все детские годы мы – четверо мальчиков – спали на полу. Это объяснялось не тем, что родители к нам плохо относились, а тем, что спальных мест у нас не было. Две имевшиеся жесткие кушетки были нужны: одна для сестры, которая была старше нас, и поэтому неудобно было нам, мальчишкам спать вместе с ней, другая – сдавалась квартиранту, что улучшало материальное состояние семьи.
Отец затрачивал очень много сил для того, чтобы содержать семью. Кроме основной работы он вынужден был искать дополнительные заработки в виде ремонта мебели или жилья у соседей. Это обусловливалось также правилами, принятыми в нашей семье. Мы никогда ни у кого не занимали деньги и ни перед кем не унижались.
Порой, это вызывало зависть соседей. Говорили:
– "Видно у рыжего столяра есть сбережения в банке, иначе как они справляются без долгов?". А секрет был прост. Чтобы накормить семью из восьми человек мать готовила на завтрак всем, включая детей, чай с хлебом. Обед состоял из двух блюд: борщ и картофель или каша, иногда с мясом. Зимний ужин мне запомнился в виде большого горшка отварной картошки, одной селедки – «залом» на восемь человек и чая. Летом, когда появлялась зелень, отощавшее за зиму семейство подкармливалось.
Герш Ехелевич Цивлин – отец автора воспоминаний.
Наша мать была очень добрая женщина. Не зная покоя ни днем, ни ночью, она изыскивала ей одной известные способы, чтобы прокормить семью, особенно кормильца. Чтобы сэкономить на питании она сама пекла хлеб на неделю. При этом выпечка стоила дешевле, да и черствый хлеб ели меньше. Но как ни тяжелы были материальные условия, родители, будучи сами безграмотными людьми, решили, во что бы то ни стало, дать образование детям. Тем более, что старшего брата, благодаря его способностям, принимали в Городское училище за казенный счет, несмотря на процентную норму, установленную для евреев.
Все было бы замечательно, если бы не чрезмерная святость нашего деда по отцовской линии. Вообще-то дед проживал на родине отца, и мы его никогда не видели и не знали. Но когда ему стало известно, что его внук ходит по субботам в школу и, тем самым, грешит против бога, он прислал отцу грозное письмо, предлагая немедленно забрать брата из училища, т. к. в противном случае он его проклянёт.
Для отца с матерью, которые по уровню своего понимания не совсем разбирались в религиозных вопросах, но безусловно верили, что бог есть, это было суровое предостережение. Отец по характеру не был «бунтовщиком». Скорее всего, он забрал бы старшего брата из школы, но не успел. Плохая одежонка, некачественное питание, отсутствие медицинской помощи, а главное средств на покупку лекарств, привели к тому, что всех наших ребят вповалку уложил дифтерит.
Первым слег в самом тяжелом состоянии старший брат и, не выдержав, скончался. Смерть брата объяснили, проклятием деда. В это верили многие из наших соседей и далеко не все готовы были осудить его за жестокость.
Нужно заметить, что тогда врачей и других медработников было немного, да и те, что были, оказывали медицинскую помощь за плату – рубль за визит.
Семья рабочего не могла платить такие деньги врачу, да еще за лекарства, так как весь дневной заработок составлял около одного рубля и двадцати копеек. Поэтому лечиться были вынуждены народными средствами. Так было и в данном случае при лечении нашего дифтерита.
Квартиру мы снимали у частного владельца, рабочего – литейщика Соснина по улице Жуковского. Его жена – прекрасной души человек была в большой дружбе со своими квартиросъемщиками, в основном бедными людьми: рабочими, кустарями – ремесленниками. Она всегда приходила на помощь всем, кто в ней нуждался.
И на этот раз, не опасаясь перенести инфекцию на своих детей, которых у нее самой было четверо, она принялась лечить нас собственным методом, который может вызвать ужас у современных врачей.
Известно, что при заболевании дифтеритом в горле образуются гнойные мешки, которые давят на дыхательные пути и, если их вовремя не устранить, то они могут задушить ребенка. Поэтому в тяжелых случаях врачи надрезают горло и ставят трубку на время кризиса болезни. Это, видимо, знала наша домохозяйка. Каждый вечер она являлась к нам в подвал, усаживала каждого из нас к себе на колени, крепко обнимала, открывала рот и сильным нажимом указательного пальца разрывала гнойные образования и выпускала гной, после чего давала запивать чаем. Так продолжалось несколько дней, после чего мы все выздоровели без каких-либо осложнений.
Еврейский погром
В 1905 году в Запорожье, как и во многих других городах России, были революционные выступления рабочих. Для их подавления царским правительством наряду с армией и жандармерией использовалась, так называемая "черная сотня", цель которой состояла в том, чтобы породить национальную рознь и отвлечь внимание рабочих от революционных выступлений. По указанию старшего начальства руководители черной сотни Щекотихин и Примаков при содействии местных властей организовали еврейский погром. Переодевшиеся полицейские, пьяницы и пропойцы ходили по домам, расположенным по рабочим окраинам, и грабили семьи бедняков еврейского происхождения.
Наш хозяин работал на заводе «Работник» литейщиком, а его сын Иван – слесарем. Отец хозяина был старовер. Он занимался на рынке розничной торговлей. В день погрома хозяева на работу не пошли. На окнах всех квартир своего дома, в том числе тех, где проживали евреи, были нарисованы кресты. Сами хозяева заперли ворота и стали у калитки дожидаться гостей.
Несколько раз группы пьяных черносотенцев пытались проникнуть в квартиры еврейских семей, но каждый раз встречали решительный отпор Соснина и его семьи. Так мы были спасены от разгула погромщиков.
А ведь наш двор, сам по себе небольшой, был населен 10–12 семьями ремесленников и рабочих-евреев с многочисленными стариками и детьми. Между прочим, это лишний раз свидетельствует о том, что антисемитизм не приходит сам по себе, а сознательно насаждается сверху, чтобы отвлечь внимание от истинных виновников зла.
“Квартиранты”
Как я уже упоминал, мать, чтобы как-то облегчить положение семьи, сдавала койку с «харчами» одинокому квартиранту. Был он, как мне смутно помнится, молодым человеком, по специальности столяром, работавшим на стройке вместе с моим отцом. Время было неспокойное, так как после восстания и демонстраций 1905 года в городе шли повальные обыски и аресты. Однажды наш квартирант не пришел ночевать, и это обеспокоило родителей, так как человек он был очень аккуратный.
На утро к нам пожаловала полиция. Обыск продолжался более часа, что не мало для занимаемой нами небольшой площади. Полицейские всё поставили вверх дном, но обыск ничего не дал, если не считать страха, который они нагнали на родителей и детвору. После ухода полиции за единственной картиной, висевшей на стене в большой комнате и изображавшей рай с ангелами и божествами, отец вдруг обнаружил нелегальные брошюры, которые туда припрятал наш молодой симпатичный квартирант. Если бы их обнаружила полиция, то наш отец, вряд ли бы, отделался только тревогой.
Мать и отец были неграмотные, но очень честные, трудолюбивые и отзывчивые люди. В нашем доме я часто видел гостя, которого ни отец, ни мать не знали и не состояли с ним ни в каком родстве.
Дело в том, что в то время многие лица преследовались за свои взгляды, получали «волчьи» паспорта, запрещавшие нанимать их на работу. Вот они и скитались из города в город, не имея права оставаться где-либо на постоянное жительство более суток, ведя бродячий образ жизни. Поэтому на рабочих окраинах существовала традиция представления приюта такому страннику.
При его появлении какая-либо из рабочих семей брала этого человека к себе на иждивение и содержала день-два, пока не соберут средства и харчей для его дальнейшего путешествия. И хотя в каждом доме было "шаром покати", выражать недовольство было не принято. Наоборот, отец и мать, а по их примеру мы – дети, относились к такому человеку с максимальным уважением, чтобы он, не дай бог, не почувствовал благотворительности, а принимал всё, как должное. Мать стирала для него одежду и приводила ее в порядок, его усаживали в удобном месте за столом, выделяли лучший кусок, укладывали спать поудобнее. И это принималось, как должное, естественное.
Сегодня это может показаться странным, неправдоподобным, но тогда, это было действительно так, и в этом проявлялась большая солидарность трудового люда.
Ведь все мы жили в страшной бедности, едва сводили концы с концами. Люди понимали, что не сегодня – завтра каждого может постигнуть та же участь, и поэтому отказать такому страннику в гостеприимстве считалось большим грехом. Меня и сейчас жена, порой, упрекает за то, что я готов товарищу или знакомому отдать последнюю рубашку. Но это не является результатом особой щедрости натуры, а воспитано обстановкой, царившей в нашем доме с тех пор, как я себя помню.
Нужно сказать, что эта благотворительность была не стихийной, а организованной. Для содержания таких странников между рабочими устанавливалась очередь, и никто не вправе был уклониться от участия, иначе ему грозило общее осуждение. Но бывало и так, что среди странников оказывался опустившийся человек, готовый на злоупотребления. Так, однажды, у нас появился странник, утверждавший, что направлен к нам на постой.
Не помню, сколько он у нас прожил – сутки или двое. За это время мы собрали ему средства на дорогу, мать отремонтировала и почистила ему одежду. Получив всё, что было ему собрано, он ушел, но не дальше трактира, где пропил все собранное ему родителями. Об этом узнали мой отец и другие рабочие семьи, участвовавшие в сборе средств. Отец был очень разгневан. Человек он был спокойный, доброжелательный и я никогда не предполагал, что он способен на такую суровость. Он надавал пьянице по щекам, и его с презрением изгнали из нашего района. Это было понятно, ведь оказывая помощь, любая семья отрывала у себя последнее, урезала и без того скудный, голодный паек. Притворство, обман в этом случае были святотатством. Но такие случаи были редки.
Мои дети и внуки, знакомые часто удивляются, что я даже будучи нездоров, не могу находиться без дела, проводить время без определенной цели, в прогулках и т. п. Но удивительного в этом ничего нет, так сложилась жизнь.
Когда мне было шесть лет от роду, мой отец, как я уже рассказывал, работал на веялочной фабрике, выпускавшей веялки для сельского хозяйства. Фабрика находилась в центре города, а мы жили на окраине и, чтобы успеть на работу отец уходил в пять утра и работал там до шести вечера. Обычно к концу недели, чтобы заработать побольше, он работал круглые сутки, не заходя домой.
Понятно, что при такой работе отца нужно было кормить. Поэтому мать вставала еще раньше и принималась разделывать поставленное с вечера тесто, из которого она готовила пирожки с картофельной начинкой. И вот здесь начинались мои заботы. К восьми утра я должен был отнести завтрак отцу. Делал я это с большой охотой и гордился, что мне доверяют.
Чтобы поспеть к завтраку, особенно зимой, вставать мне приходилось в полседьмого утра, а на обратном пути я должен был захватить древесные отходы – стружку для отопления нашего жилища. Следует сказать, что топливо мы не покупали, а заготавливали из отходов, которых на фабрике было много. Хозяин разрешал рабочим брать эти отходы безвозмездно, так как это избавляло его от необходимости вывозить их из города. Я собирал мешок с древесной стружкой и щепой, а так как мой рост был не на много выше мешка, то я укладывал его на голове и придерживая руками отправлялся домой. При этом я старался нигде не останавливаться, так как снова водрузить мешок на голову мне стоило большого труда. Придя домой, я долго не мог расправить шею (проходило не меньше часа пока мышцы переставали болеть). Но сознание того, что я помогаю семье, искупало всё.
Я видел, как тяжело трудятся мои родители, не позволяя себе никаких излишеств (мой отец никогда не пил и не курил), поэтому я считал своим долгом выполнять эти обязанности, а когда стал старше – отправлялся за топливом и по два раза на день по собственной инициативе, не ожидая напоминаний. Зато зимой у нас всегда было тепло, а что такое тепло для нашей квартиры – это я хорошо знал.
За всю свою жизнь, сколько себя помню, я не слышал ни со стороны отца, ни со стороны матери ни одного грубого слова, как между собой, так и в адрес детей. Это наложило отпечаток и на наши характеры и на манеру поведения. Дети росли немногословными, скромными, трудолюбивыми и упорными. Но при этом в наших отношениях проявлялась большая теплота друг к другу. Это было привито нам с детства личным примером отца и матери, а не нотациями и привлекая к работе, родители обращались к нам не иначе, как с просьбой, а уж мы готовы были в огонь и в воду, лишь бы выполнить их просьбу возможно лучше.
Работы, которые отец брал на дом, выполнялись после семи часов вечера. После сравнительно короткого ужина из картошки, селедки и чая, отец приступал к изготовлению табуреток, кухонной утвари или ремонту мебели для получения дополнительного заработка. Вечерами он работал по 3–4 часа, и не было для меня в это время лучшего места, чем находиться рядом с отцом. По моей просьбе отец учил меня поперечной распиловке, долбежке, а потом и продольной распиловке, строжке и т. п. Таким образом, еще в раннем детстве я узнал и полюбил труд. И с тех пор не помню, чтобы когда-либо и где-либо я находился без дела.
Не могу сказать, что мои отец и мать были уж очень набожные люди, хотя молитвы отцом исполнялись исправно. К этому до 13-летнего возраста он принуждал и нас. Но так как мы жили на рабочей окраине, и большинство моих товарищей были детьми русских рабочих, особых успехов в приобщении меня к религии (а также остальных братьев) отец не достиг. Правда, не помню, чтобы он особенно страдал по этому поводу, да и времени для этого у него не было. Тем не менее, когда мне исполнилось 6 лет, меня отдали для изучения талмуда в хедер к частному учителю.
Обычно на изучение талмуда затрачиваются годы, и после окончания учебы в хедере наиболее способные и набожные ученики уходили для продолжения образования в ишибот (своеобразный институт), где всю свою жизнь посвящали спорам по проблемам талмуда. Но у отца средств и возможностей для этого не было (за учебу в хедере надо было платить). Поэтому после года учебы отец забрал меня и отдал в талмудтору.
Это была единственная в Запорожье небольшая школа для еврейских мальчиков, содержащаяся на средства еврейской общины. Преподавание там велось на смешанном еврейском и русском языках со сроком обучения два года. Большим подспорьем для бедняков было то, что каждый год перед началом занятий в талмудторе всем мальчикам преподносились бежевые костюмчики из легкой ткани, ботинки и пальто. Поэтому многие стремились отдать детей именно в эту школу, тем более, что платить за обучение в талмудторе было не нужно и, кроме того, детям в школе представлялся бесплатный завтрак.
Талмудтора располагалась по Александровской улице на противоположной части города, возле женской гимназии. Направляясь в школу и возвращаясь обратно, я заходил на веялочную фабрику и забирал мешок с топливом из древесных отходов, который с возрастом становился всё более тяжелым. Отец никогда не высказывал вслух одобрения моему трудолюбию, а я никогда не считал это чем-то из ряда выходящим. Все, что мы делали для семьи, никому в заслугу не ставилось.
Смерть матери
1907 год был для нашей семьи особенно тяжелым. В этом году, когда мне исполнилось 6 лет, умерла наша любимая мать. Маленькая, очень живая и красивая женщина она всегда была готова на самопожертвование для того, чтобы нас накормить и одеть.
Живя в беспросветной нужде, не зная никаких радостей жизни, кроме любви к семье, она никогда не жаловалась на судьбу, не обращалась за помощью к другим людям. Вставала она в 4–5 часов утра, чтобы проводить отца на работу, развести огонь, согреть квартиру к тому времени, когда проснутся дети. Нас было шесть душ мал-мала меньше, но она всегда умудрялась одеть нас в чистую, хотя единственную, одежду, обмыть и накормить. В нашей квартире половина полов была из кирпича и она находилась в подвале дома, но в ней всегда было чисто, что вызывало уважение соседей. Понимая, как тяжело приходится отцу, мать всеми силами старалась разделить его тяготы по содержанию семьи, и не было случая, чтобы кто-нибудь из них упрекнул друг друга.
В наше время, когда широко развернута система здравоохранения и все же остается немало нерешенных проблем, трудно даже представить, что еще 80 лет тому назад мало кто рожал в специальных родильных домах. Как правило, женщины рожали дома в условиях, не отвечающих необходимым санитарным требованиям. В качестве медперсонала использовалась в лучшем случае повитуха, но чаще – соседка, имеющая собственный опыт в этом деле. На акушерку рабочий потратиться не мог, так как на это должна была уйти половина недельного заработка, если не больше, а тогда – "зубы на полку". В этих условиях роды нередко заканчивались заражением крови, от которого спасения не было. Так вышло и с матерью. Родив пятого брата, она через несколько дней умерла от заражения крови, и мы остались одни.
Мне тогда было 6 лет и, как старший брат, я по еврейским законам должен был возносить молитву богу, начиная с её могилы в течение года, а потом – каждую годовщину смерти. Хоронить мать пошли многие люди с нашей улицы. Я помню, многие плакали, но я не плакал ни дома, ни на похоронах.
Но когда мы вернулись с кладбища, у меня на голове обнаружили седые волосы. Было очень тяжело, хотя поделиться ни с кем я не мог. Да и как могло быть иначе? Ведь я первый начал делить с матерью все трудности и радости нашего существования. Но у нас не было принято выражать свои чувства. Как радость, так и горе переносились в глубине души.
Так у отца на руках оказалось шестеро детей, среди которых старшей сестре было 10 лет. Новорожденного брата Мишу принял на воспитание наш знакомый – столяр, уже имевший двух взрослых дочерей. В этой семье наш брат был окружен большим вниманием и усыновлен, что, однако, не мешало нам часто встречаться с ним и дружить. Однако, управиться с нашей семьей десятилетней сестре было не под силу, и отец летом 1907 года, через шесть месяцев после смерти матери, принял решение жениться.
Его второй женой стала девица, которая, как потом выяснилось, любила отца в молодости и рассчитывала, что они поженятся. Но вышло так, что отец женился на другой, а она так и не вышла замуж. Оказавшись вдовцом с большой семьей, отец поехал на свою родину в местечко Добрянку Черниговской области и снова встретился там со своей первой невестой, которая на этот раз вышла за него. Так мы получили мачеху.
Наименее разговорчивыми в нашей семье были я и мой брат Аркадий, которому тогда было три года. Я встретил мачеху молча, настороженно. И потом всю жизнь матерью её не называл, несмотря на просьбы отца, хотя никогда особых притеснений с её стороны не испытывал. Несмотря на появление мачехи, не могу припомнить, чтобы она когда-нибудь убирала в квартире или стирала бельё. Вся эта работа, как и забота о нас, легла на нашу старшую сестру Геню.
И ростом и внешностью Геня напоминала мать. От неё унаследовала чистоплотность, трудолюбие, большую выносливость. Она убирала в квартире, мыла и обшивала нас и, в дополнение ко всему, с 12 лет пошла работать к портному, где обучилась портняжному делу и стала материально помогать семье. Чтобы справиться с этими обязанностями сестра работала, не покладая рук, стирала по ночам, чтобы утром вовремя успеть на работу. Но она никогда не жаловалась, всё делала с хорошим настроением, с улыбкой, хотя пот лился градом, и ноги подкашивались от усталости. Но это, собственно, никого не удивляло, так как считалось у нас в порядке вещей.
Мы – мальчишки вообще не знали, что значит жаловаться. Если обида наносилась кем-то из посторонних, мы рассчитывались, стараясь не остаться в долгу. Если ссора возникала внутри, то расчет производился немедленно и тут же восстанавливался мир. Если обида наносилась мачехой, отец об этом никогда не знал. Таковы были правила поведения в нашей семье.
Мы, как могли, помогали сестре в ее нелегкой работе. Со стороны братьев она встречала всегда молчаливую, но дружную поддержку и помощь, касалось ли это доставки воды или выполнения любой другой подсобной работы.
Фактически, сестра заменила нам мать и мы всегда вспоминали о ней с большой теплотой, ведь с самого рождения и до самой смерти жизнь не баловала ее. Она погибла во время отечественной войны вместе со своей семьей от рук гитлеровских палачей, но об этом позже[1].
В талмудторе я учился до девяти лет. После школы к двум часам дня я заходил к отцу, и до конца работы помогал ему распиливать бруски для рамы веялки, укладывал их под навес для сушки. С нетерпением я ждал четырех часов, когда можно будет присесть, отдохнуть и перекусить.
Наша пища каждый день была одной и той же. Как сейчас помню запах мягкого хлеба из чистой ржаной муки, выпеченного на поду с хорошо запеченной коркой. Краюху хлеба мы с отцом делили пополам, натирали чесноком, смачивали под водопроводным краном и густо солили.
С каким же аппетитом мы съедали этот хлеб! А подкрепившись и отдохнув, снова принимались за работу, которую заканчивали к концу дня. После чего, захватив по мешку топлива, шли домой.
Так я прожил до одиннадцати лет и отец стал думать, что же делать со мной дальше, ведь я уже становился взрослым. Продолжать учебу возможности не было, да я и без того по его понятиям имел за плечами вполне солидное образование (два класса талмудторы). Надо было пристраивать меня для обучения какому-нибудь определенному ремеслу.