Петр Григорьевич Цивлин
Так это было
В людях
Желания отца были самыми благородными – он никак не хотел, чтобы я занимался тяжелым физическим трудом. Но это не совпадало с моими вкусами и наклонностями.
Дело в том, что мои друзья по двору – Жора и Ваня Соснины, у которых мы снимали квартиру, пошли слесарями на завод, где работал их отец. И даже не представляя толком, в чем состоит слесарное мастерство, я хотел быть только слесарем, как они.
Старшая сестра Геня
Все же пришлось подчиниться отцу, он был неумолим, и я стал учеником часовщика. Но на этой работе мне пришлось пробыть недолго. Она оказалась для меня слишком "интеллигентной".
Во время работы у часовщика мне каждую субботу выдавали 5 копеек. Из них 3 копейки я тратил на билет в кино, а две – на семечки от подсолнуха. В одну из суббот я стал свидетелем грубой выходки какого-то человека во время сеанса кино и поделился с мастером, использовав недостаточно благозвучные фразы, за что получил от него довольно строгое внушение. Я решил, что мне нанесена обида. А главное – появился повод для ухода, тем более, что проработав более месяца я не получил никакой зарплаты (первый год обучения был безоплатным). В результате через час после сделанного мне внушения, я уже был у отца на фабрике.
Однако, не прошло и двух недель, как отец сосватал меня в магазинчик Слонимского возле базара в качестве ученика приказчика и зазывалы. В мои обязанности входило вносить со склада новый товар, делать каждое утро в 7 часов выставку у входа в магазин, состоящую из разных видов товаров, имеющихся в магазине и представляющих интерес для приезжих крестьян. В часы базара (примерно до 12 часов дня) я обязан был стоять на улице возле дверей магазинчика и, буквально, силой затаскивать в него проходящих крестьян.
Главным считалось, чтобы покупатель попал в лавку, а уж там хозяин и старший приказчик сумеют его уговорить на покупку. В результате такой покупатель по выходе из магазина часто недоумевал, зачем он приобрел, в общем-то, ненужные ему вещи. Перед закрытием магазинчика в 7–8 часов вечера я должен был разобрать выставку и внести ее обратно. Моя зарплата составляла 3 рубля в месяц "при своих харчах". Но и эта работа меня тоже не устроила.
Во-первых, мне было унизительно ловить покупателя за рукав и тянуть его в магазин. По этому поводу у меня с хозяином с самого начала моей службы возникли разногласия.
Когда бы он не выходил из магазина на улицу, он заставал меня спокойно стоящим возле выставки, в то время как мимо проходили толпы потенциальных покупателей – крестьян, привыкших к тому, что их насильно тащили в магазин и говорили, что без определенного товара им не прожить и дня. Моё поведение настолько противоречило представлению хозяина о коммерции, что он, буквально, захлебывался от гнева. На что я ему неизменно спокойно отвечал на смешанном русско-украинском наречии:
– "Да шо им повылазило? Хиба ж не видять, чем торгуем? Нужно будет, зыйдить сам и купит, шо треба". Но хозяина мои доводы только раскаляли еще сильнее.
Хозяин Слонимский был щуплым человечком с придирчивым и злобным характером. У него было маленькое лицо, маленькие глазки, хищный нос и деспотический нрав, который он проявлял в отношении всех окружавших его людей – служащих и близких. Его жизненной целью была мечта, во что бы то ни стало и любыми способами, разбогатеть.
С людьми такого сорта мне пришлось в жизни встречаться не раз. Обычно это люди набожные – молитвы не пропустят, но, если представится случай ограбить ближнего, очистят до нитки без всякой жалости. Капитал наживался хозяином всеми способами: за счет недоплаты жалования служащим, всучивания покупателю гнилого товара за хорошую цену, безудержной рекламы. Всё шло в копилку, до самой мелочи. Сам хозяин всегда ходил в грязном, засаленном лапсердаке, в ермолке, ни дать, ни взять – бедный человек, да еще из святых.
Зато его жена была крупной женщиной раза в полтора выше и толще его. Она была богобоязненной и хозяин ее полностью подавлял, поэтому редко кто из нас мог похвастать, что видел её на улице.
Вскоре хозяину стала очевидной моя полная непригодность к профессии коммерсанта. Я снова оказался не у дел и стал канючить у отца, чтобы он отдал меня в слесарную мастерскую, где я обещал клятвенно и безропотно сносить все невзгоды, лишь бы стать слесарем.
В каждом историческом периоде имеется, видимо, своя популярная профессия, отражающая новое в общественном развитии. В средние века модно было быть живописцем, путешественником, архитектором. В 19 веке популярной стала профессия литератора, поэта. В наши дни престижной считается профессия электронщика, космонавта.
В начале 20 века, когда в России получила развитие промышленность, в том числе паровозо- и судостроение, модной стала профессия рабочего-металлиста. Мне очень нравилась даже одежда, которую обычно носили металлисты – брюки из китайки, косоворотка, легкая тужурка.
Металлисты отличались молчаливостью, серьезностью, сосредоточенностью. Завтрак они носили в красном платке с черными каемками. Мне казалось, что уже одно соприкосновение с металлом накладывает на них особый отпечаток мужественности, организованности, мастерства. И действительно, в то время ни одна другая профессия не объединяла в бригады, цеха и заводы такого количества людей, как профессия металлистов. Это была мощная, организованная сила, сыгравшая решающую роль в становлении рабочего, революционного движения в России.
Конечно, тогда я этого не понимал, но одно мне было ясно: быть металлистом – моё призвание. Ведь уже одно слово – МЕТАЛЛ, звучало для меня, как музыка!
Наконец, после очередных переговоров отец повел меня в слесарную мастерскую. Это был подвал, в котором стояли верстак, тиски, наковальня, горн, то есть всё то, что по моим представлениям должно было находиться в слесарной мастерской. Мой хозяин – Меерзон был маленький, круглый человечек. Кроме меня он других рабочих не имел и время от времени все работы выполнял сам. Его специальность, как потом выяснилось, была медник, а не слесарь, причем он был медником высочайшей квалификации. Он мог изготавливать из красной меди котлы, купола и другие изделия, которые выходили из под его молотка без единой шероховатости. Эти изделия отличались большим изяществом и красотой.
Единственным недостатком хозяина было то, что работал он редко. Но зато, если начнет работу, то не бросит пока не закончит полностью. Каждой новой работе предшествовала отправка меня в магазин, откуда я должен был принести сотку водки и бутылку пильзенского пива. Когда водка и часть пива были выпиты, хозяин заводил песню и приступал к работе, которая продолжалась до окончания песни и пива.
Мой новый хозяин был добродушный человек. Заработки давали ему возможность сводить концы с концами и обеспечить начальное образование своим детям, которых у него было четверо. За год, который я у него проработал бесплатно (так полагалось первый год учения), я не слышал от хозяина ни одного грубого слова. Бо́льшую часть времени я проводил в мастерской один. Но когда хозяин работал, то он старался обучить меня профессии, и я ему до сих пор благодарен за это. Работая с ним, а было мне в ту пору 12 лет, я никогда не чувствовал себя ни униженным, ни лишним. Он вел себя так, что мне казалось, будто между нами полное равенство. Это привело к тому, что даже после того, как я понял, что это вовсе не слесарное производство, куда я так стремился, я всё же остался работать и не жалею, так как это дало мне возможность изучить медницкое дело, которым я владею и сейчас.
Обычно по понедельникам к моему хозяину собирались еще один – два таких «капиталиста» и устраивали складчину с похмелья, посылая меня за покупками. Ассортимент был постоянным и никогда не менялся – полторы бутылки водки, полфунта грибов маринованных, одна селедка «залом» за пять копеек, четверть фунта постного масла и хлеба белого три фунта.
В мою обязанность входило поджарить на горне в противне селедку в постном масле и подать к «столу» (на верстак). Для такого торжества в мастерской имелись рюмки. Тут же начиналась выпивка, велись задушевные беседы, продолжавшиеся, как правило, не менее двух часов, после чего гости вместе с хозяином удалялись.
В одно из таких посещений хозяин налил рюмку водки, подозвал меня и с одобрения гостей предложил мне выпить. На моё заявление, что я не пью, что у меня дома ни отец, ни кто другой не пьет, хозяин сказал:
– "Сопляк! Кто тебя спрашивает, пьешь ты или не пьешь? Тебе предлагают, так пей, а не хочешь пить, убирайся отсюда на все четыре стороны. Мне таких не нужно. Какой из тебя выйдет толк, если ты не будешь пить водку?".
Эту точку зрения хозяина разделяли и гости. В результате, не желая лишиться работы, я выпил рюмку водки, предложенную хозяином и, понятное дело, поперхнулся. На это хозяин постарался меня успокоить, сообщив, что если практика выпивки повторится, то я привыкну, и в дальнейшем захлебываться уже не буду. Как ни странно, практика показала, что хозяин был прав.
В этой же мастерской я освоил и курение. Правда, у меня хватило ума понять, что не это главное в жизни. В дальнейшем, когда я ушел из этой мастерской, кончились мои выпивки, но опыт остался. Но ведь опыт за спиной не носить! Знать же человек должен не только хорошее, но и плохое. Важно лишь уметь отличать одно от другого, обладать достаточными разумом и волей, чтобы найти верный путь и избежать плохого.
Через год хозяин стал платить мне 15 рублей в месяц. Это были уже большие деньги. К этому времени я умел делать многие работы и, в частности, выполнять ремонт по циркуляции воды в частных домах. Словом, зарекомендовал себя с положительной стороны. Но душа моя была неспокойна. Я хотел осуществления своей мечты – стать настоящим рабочим – металлистом. И я ушел от хозяина Меерзона, напутствуемый хорошими пожеланиями. Я чувствовал себя уже более или менее солидным, самостоятельным человеком и решил сам найти себе место в слесарной мастерской, не прибегая к помощи отца.
В то время в Запорожье было три-четыре таких мастерских, которые конкурировали между собой при получении заказов или подрядов. Кроме того, каждая мастерская имела и постоянных заказчиков, к которым относились владельцы частных домов. В этих домах систематически возникала потребность в замене замерзшего водопровода, чистке канализации, регулировке бачков, ремонте отопления. Выполнялись также заказы по вскрытию сейфов, изготовлению ключей и т. п. Помимо этого слесарная мастерская брала заказы от строек по изготовлению перил, ворот, установке и укладке балок, монтажа водопровода, канализации, отопления. Поэтому в отличие от обычных слесарей, слесарь частной мастерской был универсалом.
В одну из таких мастерских, принадлежавшую Найшулеру, я после некоторых переговоров и был принят на работу летом 1912 года с оплатой 10 рублей в месяц. Здесь мне уже пригодилось и медницкое ремесло, поскольку никто из работавших в мастерской его не знал. Это вынуждало хозяина относиться ко мне немного лучше, чем к моим сверстникам.
Вообще-то, владельцами этой мастерской были два брата: – Эммануил Липович Найшулер, который, фактически был коммерческим руководителем этого предприятия, и Матвей Липович Найшулер, бывший собственно специалистом слесарного дела. Последний был очень скромным, мало вмешивался в дела мастерской и больше оставался в стороне. Эммануил Липович (мы его между собой звали Монька) не доверял брату и, когда приходилось отлучаться из мастерской, оставлял дежурить и наблюдать за нами свою мать, которую мы всячески выживали из мастерской.
Монька был небольшого роста, близорукий, двигался он всегда одним боком вперед. У него были очки с толстыми стеклами, и он рассматривал предметы и людей с очень близкого расстояния. Человек он по натуре был нахальный, и нажива на рабочих была для него целью и смыслом жизни. Достигал он этого тем, что нанимал за мизерную зарплату рабочих с волчьими паспортами, которых преследовала полиция по политическим мотивам.
Хотя зарплата должна была выдаваться каждую субботу, не было случая, чтобы Монька явился вовремя для ее выплаты. В результате мы обычно просиживали с двух до семи-восьми часов вечера, и часто расходились по домам без денег. Жаловаться на хозяина было некуда и некому, приходилось справляться своими силами. И мы справлялись.
Как – то раз, после очередного бесплодного ожидания в субботу, мы пришли в понедельник в мастерскую недовольные и злые. В то время в Запорожье сооружалось здание банка "Взаимный кредит" на Соборной улице, где хозяин взял подряд на все металлические и сантехнические работы. Время было летнее, горячее. Невыполнение заказа грозило хозяину крупной неустойкой. Вот мы и решили не приступать к работе в понедельник, пока хозяин не выплатит заработок за прошлую неделю.
Однако по опыту мы знали, что, придя в мастерскую, он станет говорить, дескать, всю субботу мотался по заказчикам в попытках раздобыть денег, но достать их не смог и поэтому к нам не явился. Да и сейчас денег у него нет, поэтому просит приступить к работе, а он постарается к вечеру раздобыть денег и оплатить нам за прошлую неделю полностью или частично. Мы знали также, что для убедительности он, как обычно, вынет из кармана и покажет нам почти пустой кошелек, хотя в другом кармане у него лежит бумажник с кредитками, который всегда при нем для расплаты за материалы и т. п.
Мы поступили так. Один должен был стать у двери, чтобы перекрыть выход на центральную улицу. Остальные – подойти к Моньке и потребовать деньги. Когда он вытащит пустой кошелек, я был уполномочен вытащить у него из другого кармана бумажник с кредитками и вынудить с нами расплатиться. Всё так в точности и вышло, с той лишь разницей, что, когда Монька, несмотря ни на что, отказался платить нам деньги, ему всыпали несколько оплеух (это называлось "выбить Моньке очки"), после чего расплата за неделю к общему согласию свершилась.
Почему Монька терпел от нас периодически эту трепку и не жаловался в полицию? Дело было в том, что предать гласности факты содержания на работе лиц с волчьим билетом он не мог, так как это могло привести крупным неприятностям со стороны высших чинов полиции (околоточный надзиратель, естественно, знал об этом, но был подкуплен Монькой).
Не держать этих людей с волчьим билетом на работе Моньке тоже было невыгодно, так как это значило бы лишиться дешевой рабочей силы. Кроме того, люди эти, как правило, были непьющие, имели высокую квалификацию, в деле он мог на них полностью положиться. Политическим тоже деваться было некуда – на заводы их не брали. А нужно было жить, скрываться.
Вот почему личное оскорбление, наносимое нами хозяину, не имело последствий. Если шла прибыль, если копился процент за лишний задержанный день зарплаты, если удавалось избежать неустойки, хозяйчики типа Моньки шли на любые условия, даже, если бы им каждый день приходилось расплачиваться своими боками.
Материальное снабжение мастерской происходило эффективно, хотя и своеобразно. Основные металлы хозяин приобретал на складе старого металла. В магазинах же, где продавался новый металл, он был редким гостем. Он лично, не доверяя ни мастерам, ни кому другому, посещал упомянутые склады и часами отбирал нужный ему металл, который приобретал за полцены. После этого он посылал трех-четырех учеников и они, надрываясь, перетаскивали на своих плечах этот металл в мастерскую через весь город. Часто приобретались краденные материалы – олово, свинец, медь, трубы и т. п. Всё это давало свою долю прибыли хозяину и его это вполне устраивало.
Почему я останавливаюсь на этих, казалось бы, мелочах? Чтобы подчеркнуть, что капиталистическая прибыль создается не только путем эксплуатации рабочей силы, обкрадывания трудящихся, но и путем жесточайшей экономии сырья и материалов. Об этом вспоминаешь, глядя, порой, на поразительную бесхозяйственность, с которой приходиться встречаться в нашем социалистическом строительстве, где слово «наше» является зачастую синонимом слова "ничье".
Положение ученика в частной мастерской было нелегким. Рабочий день в мастерской начинался в 6 часов утра, а заканчивался в 6 вечера. Ученик же обязан был являться к 5 часам утра для того, чтобы развести горн, разжечь печи, подготовить инструмент, поднести уголь для горна.
Уходил с работы ученик на час позднее, т. е. около 7 часов вечера. В это время он должен был убрать инструмент, погасить горн и печи, подмести и запереть мастерскую. Таким образом, рабочий день такого труженика составлял около 14 часов, без учета времени на дорогу до дома, располагавшегося обычно где-то на рабочей окраине. Это было нелегко, тем более, что труженику от роду было 11–12 лет. Но и это бы ничего, если бы не крайне унизительное, бесправное положение, в котором постоянно находился ученик частной мастерской, особенно на первом году обучения.
После прихода на работу в 5 часов утра и исполнения обязанностей по подготовке рабочих мест, ему надлежало идти к хозяину на дом, чтобы наколоть дрова, вынести помои, а затем, когда проснется хозяйка, пойти с ней на базар, где она, торгуясь за каждую копейку, приобретала продукты и хозяйственную утварь для дома. Помню, сколько проклятий пошлешь на ее голову, когда, дрожа от холода всем телом, обмораживая руки зимой и обливаясь потом от летней жары, тащишь тяжеленные корзины со всяческой снедью, живой птицей и другими товарами. А она шествует впереди, не оглядываясь, важная и спесивая, уверенная в полной покорности её одиннадцатилетнего раба. И я не помню ни одного случая, чтобы хозяйка оказала хоть какую-то помощь, выразила сочувствие.
А если у хозяйки были грудные дети, то ученик после прихода с базара, пока она готовит обед, должен был следить за ребенком, пеленать его, стирать пеленки и т. п. И только после обеда он вместе с хозяином возвращался в мастерскую, где прислуживал мастерам, сопровождал хозяина на склад материалов и перетаскивал в мастерскую купленный товар.
В первый год обучения зарплата ученику, как я упоминал, не полагалась. На втором году ученик начинал обучаться кузнечному и слесарному делу, заправке простейшего инструмента и прикреплялся к определенному мастеру. При этом он освобождался от походов на базар и от домашних работ у хозяина. Всего обучение в мастерской продолжалось четыре года, после чего ученику делалась «проба» и присваивалась специальность слесаря.
Если проба сдавалась хорошо, и хозяин был щедрым, то ученику покупались костюм, ботинки и картуз, а также выдавались наградные в размере 50–70 рублей. После этого закончивший учение в мастерской мог остаться в ней работать дальше, а мог уходить на все четыре стороны. Теперь уже никто над ним не был властен.
Но до этого момента жизнь учеников у хозяев была цепью сплошных издевательств и унижений. На каждом шаге тебе давали понять, что ты низшее существо. Сколько дней приходилось по-настоящему голодать. Иногда становилось невмоготу, хотелось все бросить, обратиться за помощью к живущим в городе родным. Но это означало бы потерю рабочего места, а на другом месте было бы не лучше. И мы терпели, старались освоить профессию и, хоть как-нибудь, помочь семье. Но ненависть к хозяевам-эксплуататорам накапливалась в наших сердцах. В лице своих рабов они готовили мстителей. И если случалась возможность отплатить хозяину, мы платили щедрой рукой, и не один из них надолго запомнил эту плату.
Надо сказать, что жизнь учеников в мастерской Найшулера (а нас было 4 человека) была тяжела не только из-за гнета хозяина. Некоторые мастера, озлобленные условиями существования, часто стремились сорвать свое настроение на беззащитных подростках, наказывая за любую провинность. Дело доходило до диких выходок.
Особенно этим отличался кузнец Гельфонд. Это был угрюмый человек высокого роста с большим родимым пятном на правой щеке. Он всегда держался в стороне от других рабочих и был очень злым. Правда, он был высококвалифицированным кузнецом, и хозяин за него держался. До прихода к нам он работал мастером кузнечного цеха на одном из заводов, но по какой-то причине был изгнан оттуда самими рабочими.
Как-то произошел такой случай. Гельфонд закатывал шины для больших ворот на квадрате 50 м/м. Дело это очень не простое и тяжело давалось ему и его молотобойцу.
Нужно сказать, что специалистов молотобойцев у нас не было и эту работу выполняли обычно ученики и подручные (это входило в цикл обучения). Подручным Гельфонда на этот раз был ученик Соломон – тщедушный паренек лет четырнадцати, который всегда держал голову набок. И вот в процессе обкатки шины Соломон промахнулся и вместо гладилки попал по ручке. Это произошло потому, что металл уже поостыл, да и Соломон выбился из сил. Но кузнец Гельфонд, взбешенный неудачей, не разбирая причин, с размаху ударил ручником Соломона, который тут же рухнул в бессознательном состоянии и был отправлен в больницу. Так как Гельфонд остался без подручного, к нему в качестве молотобойца приставили меня, ведь заказ нужно было выполнить в срок. Вскоре я на себе убедился, что кузнец Гельфонд не лишен чувства юмора, только юмор этот был своеобразным.
Здесь нужно заметить, что в обязанность молотобойца входил разогрев металла в горне, который раздувался мехами. Для того, чтобы побыстрей и получше разогреть металл, подручный молотобоец внимательно следил за пламенем, одной рукой поправляя огонь с помощью жигала и кочерги, а другой – приводя в действие меха. Таким образом, если в промежутках, когда грелся металл, кузнец еще мог перевести дух, то молотобоец этой возможности не имел.
Однажды, когда я стоял у горна, Гельфонд велел мне сходить наверх и принести какой-то инструмент. Я отправился выполнять приказание и когда вернулся обратно в подвал, где была расположена кузница, услышал злобную ругань Гельфонда в мой адрес по поводу того, что огонь в горне почти не горит, железо плохо греется, и что со мной ничего не заработаешь. Гельфонд орал на меня, чтобы я немедленно взял жигало и расшуровал огонь, чтобы ускорить разогрев металла. Ошарашенный и напуганный криком, я схватился за ручку жигала и, в это же время, услышал за спиной его хохот, а у меня с ладони шкуркой слезла вся кожа. Оказывается Гельфонд, таким образом, решил надо мной подшутить. Он послал меня за ненужным ему инструментом, а сам накалил ручку жигала до темно-красного цвета, чего я сгоряча не заметил. После этого случая я ушел от Гельфонда. Но если бы и остался, то держать молот уже не мог. Рука была обожжена, и требовалось лечение, причем за свой счет. Охраны труда и соцстраха тогда не было. Но эта «шутка» Гельфонду тоже не прошла даром. Через несколько дней с помощью взрослых рабочих, он был выдворен из мастерской и я с ним больше никогда не встречался. Нужно сказать, что понятие пролетарской солидарности в то время не было пустым звуком. Она проявлялась всегда абсолютно бескорыстно и без лишней трескотни.
Состав рабочих в мастерской Найшулера беспрерывно менялся. Большинство из них задерживались обычно на неделю-две, после чего вынуждены были уезжать из города из-за преследований по политическим мотивам или по другим причинам. Часто по субботам в ожидании зарплаты в мастерской возникали горячие споры по актуальным вопросам, продолжавшиеся по 3–4 часа. Среди спорщиков были представители многих политических течений. В нашей мастерской работал большевик, анархист, левый эсер. Кого не было, так это меньшевиков.
Больше других мне запомнился Гриша Поляков или, как мы его звали между собой, Гришка Петербургский. Это был человек среднего роста с круглым лицом, вздернутым носом и широко раскрытыми глазами. Гришка считался высококвалифицированным слесарем, способным, как говорили, подковать блоху. До сих пор в моей памяти остался загнутый кверху большой палец Гришкиной руки, что характерно для слесарей, много работающих напильником.
Человек он был с добрым характером, но не терпящий никакой несправедливости. Нас – учеников он учил не только секретам специальности, но и умению жить, ценить чувство товарищества, ненавидеть врагов рабочего класса – хозяев – эксплуататоров.
В нашей мастерской, где можно было работать без прописки, Гришка скрывался от полиции, получая зарплату на 30–40 % ниже той, какую получали такие же рабочие на заводах. Впоследствии Гришу Полякова я встретил во время гражданской войны в рядах Красной Армии, где он занимал командные должности.
Другим рабочим, оказавшим на меня большое влияние, был Яшка Мыш. Он работал на одном из Днепропетровских заводов, где занимался изготовлением и монтажем металлоконструкций. Во время восстания в 1905 году Яшка был ранен в ногу, скрывался от полиции и, в результате, попал в нашу мастерскую. Яшка Мыш был членом партии левых эсеров и выполнял функции боевика. Он был мускулистый, обладал очень большой физической силой и мог поднять неимоверный вес. Непримиримый ко всякой неправде, Яшка не спускал хозяину ни малейшего замечания и был скор на расправу при задержке зарплаты.
Но не было человека добрее Яшки в отношении к товарищам по работе и, особенно, к нам мальчикам – ученикам. Именно благодаря вмешательству Яшки и Гриши Полякова был изгнан из мастерской кузнец Гельфонд за его издевательства над нами. Всего одно лето проработал у нас Яшка Мыш, а затем был вынужден уехать из города, опасаясь ареста. Но я его помню всю жизнь. Таково свойство человеческой памяти – добро запоминается навсегда.
На третьем году обучения, я уже довольно сносно работал по ковке, сантехнике и механическим работам, но хозяин продолжал платить мне 15 рублей в месяц. Гриша Поляков и Яшка Мыш не раз советовали мне потребовать у хозяина надбавку до 20 рублей в месяц. Они относились ко мне, как к равноправному товарищу, доверяли и поддерживали, за что я им был очень благодарен. К тому времени хозяин взял несколько заказов, невыполнение которых грозило ему крупной неустойкой, так что, по мнению моих друзей, момент был самый подходящий.
Но, когда я потребовал надбавки, угрожая не выйти на работу, хозяин тут же выдал мне расчет. На моё место он принял за зарплату 10 рублей в месяц другого ученика – сына хозяина бакалейной лавочки, который торговал продуктами на базаре среди приезжих крестьян, не пренебрегая продажей водки и других товаров, не относящихся к его официальному ассортименту.
Имя сына бакалейщика было Илья, и он учился в ремесленном училище по слесарному делу. В момент, когда я объявил «забастовку», он пытался где-нибудь подработать для собственных нужд. Несколько раз он побывал у хозяина, предложил свои услуги за небольшую плату, так как его семья не нуждалась. Кроме того, он понимал, что после того, как устроится, сможет потребовать больше.
В результате я остался без работы и приуныл, так как поступить куда-либо было очень трудно. Но, главное, я потерял место, где должен был закончить учение. Мои жизненные планы рушились. Но хозяин и Илья просчитались. Поляков и Мыш категорически отказались принять к себе в качестве подручного Илью, а сам Илья не мог самостоятельно выполнить ни одной серьезной работы. Каждый день Поляков и Мыш требовали от хозяина вернуть меня, угрожая в противном случае бросить работу и увести с собой остальных рабочих. Конфликт продолжался несколько дней.
Во время вынужденной безработицы я по утрам отправлялся на веялочную фабрику, где работал отец, за дровяными отходами. В один из таких дней я тащил с фабрики тяжелый мешок и вдруг встретил Илью, который шел на работу, неся полную сумку разной снеди – жаренных голубей, мяса, белого хлеба, фруктов.
По началу мы прошли мимо. Но потом, удалившись на безопасное расстояние, Илья обернулся и, скривив рожу, крикнул: – "Ну, что, кто из нас работает? Долго ты еще поищешь себе место!".
Очень обидно мне стало из-за такой несправедливости. Мало того, что этот парень купается в роскоши, мало того, что из-за него моя семья лишилась солидного по тому времени подспорья. Так этот купчик еще издевается!.
Ни слова я ему не ответил. Снял мешок с плеч и прислонил его к стене мельницы Нибура, что стояла возле базара. Затем предложил Илье снять тулуп и защищаться.
Он начал отступать, уклоняясь от драки, которая уже была неизбежной, но я преградил ему путь к отступлению и набросился на него. Не давая опомниться, я наносил удары, куда попало, приговаривая: – "Вот тебе работа, вот тебе место!". И хотя он был выше меня на пол головы и старше, обида и ярость утроили мои силы и через несколько минут из носа и рта у Ильи пошла кровь и он стал умолять оставить его в покое, пообещав больше никогда не появляться в мастерской. В результате объявленный хозяином локаут был сорван и на следующий день я снова приступил к работе в мастерской с зарплатой 20 рублей в месяц. Наступал 1914 год – год начала первой мировой империалистической войны.