Полина Александровна Пащенко
Волк и Сокол
Рарога приняли в главной светлице с большими почестями. По обычаю он поцеловал руку отца, обнял брата, поклонился своему бывшему наставнику-воеводе и тут встретился очами с Зариславой, стоявшей рядом с отцом.
Дева вздрогнула: этот взгляд словно обжег её. Казалось, что за это мгновение успел он сорвать с неё рубаху и навершник, раскидать украшения, схватить за русую косу. В этих темных очах и не угадать, что было: страсть, бессильная зависть и злоба, непроглядный мрак. Зарислава думала, не могла она понять, как и какая дева согласится полюбить такого человека. Да и мог ли он сам полюбить? Ведь любить значит беречь, ставить чужое благо превыше своего, но никак не обладать, не топтать неистово живую душу, не надрывать струны её, доводя до слёз. А Рарог со всеми близкими так и поступал.
Ведь сейчас он и минуты лишней стоять не должен был возле неё, а тем более так смотреть. Дочь воеводы – нареченная его старшего брата, и не могло быть по-иному. Однако судьба распорядилась так, что младший княжич неминуемо желал того, что старшему принадлежало: вначале меч вопреки возрасту и порядку, затем личный терем и удел, а теперь вот руку этой красавицы. За столом он чернее тучи сидел, ни единого слова не проронил, не притронулся к медам и сурье, а приказал подать своему старшему дружиннику бочонок царьградского вина.
Старшим в его дружине был Евлампий, раньше звали его Радобером, да вот только в одном из походов на Царьград решил он принять греческую веру. За это его недолюбливали, но за мудрость и храбрость уважали. Это был единственный человек, который знал подход к Рарогу, мог усмирить его внезапный гнев, а иногда и отводил от него беду и наказание. Вот и в этот вечер воин что-то шепнул своему господину, но тот лишь отмахнулся, да гневно сверкнул очами. И вот трапеза окончилась, пора было расходиться на покой.
Зарислава со своей няней и прислужницами торопливо простилась со всеми и поспешила на свою половину терема. Казалось бы: на другой стороне покой, стражи у ворот, да и отцу можно весть любую послать, но тревога не покидала её. Во тьме ей всё чудились эти гневно и по-хозяйски смотрящие на нее темные очи. Но вдруг по галерее раздались гулкие и тяжелые шаги, затем раздался звон стали. Зарислава вздрогнула, вскочила с полатей и побежала к дверям: перед ней стоял Рарог:
– Не бойся меня, Дева! Лучше будь моей, не ходи за Вадима. Вдвое больше вено дам, сколько захочешь теремов и храмов в твою честь возведу, всему миру княгиней станешь!
Гдана дрожала от страха, хоть обычно это чувство было ей неведомо, и могла она дать любому отпор, если желала. А тут сковало словно, она попыталась крикнуть, но голос её не послушался. Княжич тянул к ней руку, она пыталась отступить. Но тут подоспела помощь: на порог ступили Вадим и Веловей, которых кликнула няня Цвета, успев выскользнуть из покоя.
Крикнул воевода грозным голосом:
– Остановись! Тебе ли после такого бесчестья зваться достойным княжеского дома? Этому ли тебя учили? Если не покинешь покой, покараем тебя и мы, и Боги.
– Опусти меч, Веловей! Сам уйду… только знай, не будет покоя тебе теперь… Не тому служишь.
Рарог грозно сверкнул очами. Вадим хотел было ударить брата, но был остановлен грозной рукой воеводы. Младший княжич кликнул «сбор» дружине своей, да покинул терем.
Зарислава подняла заплаканные очи:
– Отец, я невиновна, он, как коршун, в покой влетел! Вадим, душа моя, развей страх мой, скажи, веришь!
Она подбежала к жениху, да хотела было взять его за правую длань, но нареченный от неё отодвинулся. Покинул терем и старший брат, в полном молчании, без дружины, умчавшись в темный бор на своем гнедом.
Не спала этой ночью дочь воеводы. Вначале она продолжала звать своего любимого, билась в отчаянии о полати и стол, затем затихла, да всматривалась в темную слюду окон до самого рассвета.
Да только вот и первые лучи Солнца были к Зариславе немилостивы, пожаловала вместе с ними сама княгиня Семолада, да завела с порога гневные речи:
– Так вот какую ты в мой Род привел, Веловей! Сыновей моих решил лбами столкнуть, позором покрыть имена наши!
– Помилуй, княгиня, в мыслях не было… Все мы Рарога остановить пытались, я о том с Евлампием говорил. Так княжич родной дружины не пожалел ради прихоти своей, всех, что на часах стояли, всех уложил… Евлампия первого.
– Не смей на сына моего клеветать! А ты, ты что здесь стала? Ждала, от кого больше вено? Искала, чьи уста слаже?
– Мати Семолада, не знаю, кто возвел на меня клевету эту! Я не виделась с Рарогом раньше, он сам на трапезу приехал, а потом ворвался в покой.
Тут на порог ступил Гостомысл и мягко взял свою жену за локти:
– Не возводи напраслину на тех, у кого и так горе. Сын наш виноват, а ты никак этого сердцем принять не можешь. Прозрей же, Семолада, прозрей! Веловей, успокой дочь, подумает обо всем Вадим, да вернется. Не зваться мне Князем Новгородским, если в канун Лельника первое вено не проведем!
Верил в воеводино слово князь, в свою очередь и Веловей был бесконечно предан Гостомыслу. Но что было от того Зариславе, когда наступила её долгая ночь, её зима, словно Марин корд срезал прекрасные цветы и зеленые колосья. Всё замерло, замолчало, укуталось белым снегом.
В одну ночь снился Гдане под самое утро сон, что гонцы принесли от Вадима бересту, в которой рёк он:
– Я простил тебя, нет вины твоей. Жди меня, верная моя, храбрая моя, прекрасная!
Лишь сном оказались черты те, но Зарислава думала: «Вот бы и вправду услышать топот его гнедого, увидеть его алый плащ издали, ответить факелом сигнальным на его знамена».
И услышала светлую молитву её мати Макошь. В полдень приехал Вадим на Веловеево подворье. Вначале они долго совещались о чем-то, а затем вошел княжич в светлицу к нареченной своей.
Дева подняла свои полные тоски очи, но уста её шептали:
– Как же ты мог, княже, клевете поверить! Вадим, я ведь тебе перед Родом и перед Богами клялась… Но теперь, коли захочешь – прими, а захочешь – отрекись. Всё будет так, как ты пожелаешь. Только знай, что без тебя нет мне ни жизни, ни мира, ни лада.
– Зари, я к тебе приехал… Прости меня за все слёзы, за все муки прости.
– Хвала тебе, мати Макошь! Окончилась моя ночь, моя смерть, моя зима!
С этими словами обняли нареченные друг друга, но спустя несколько длинных минут уже рёк Вадим о том, что скоро отправляется в поход на ярлов, которые имели дерзость ступить на северные границы Руси. Зарислава молча слушала его, смотрела в очи, гладила его русые кудри, да потом рекла, что когда он из похода прибудет, то станет сама на место вестового, да факелы зажжет. Не было у нее ни одной мысли ни о поражении, ни о долгой разлуке, ведь если любовь победила даже в такой битве, то и против других врагов выстоит.
Миром правят дочери Ладины: Леля, Жива да Мара. Поделили меж собой коло Года девы. Срежет цветы да колосья корд Марин, да расцветут они заново под дождями вешними да лучами Солнца Красного.
Глава 8. Чертог Финиста
Никто до конца и не знал, зачем это ярлы вдруг вздумали плюнуть в колодец, из которого пили, да пойти войной на те земли, что каждое лето давали им службу, приют и огромную прибыль. Поговаривали, что получили они золото от царьградцев и Рарога, но никто не мог подтвердить те речи.
А в княжеском тереме вот уже вторую девятидневницу шептались только о том, какой диковинный подарок пожаловал Вадим нареченной своей: ввел её на подворье, точно законную супругу, и заставил самых лучших воинов преклонить перед ней колена и трижды прокричать: «Слава Гдане Зариславе!». А затем объявил, что ей во владение отдана личная дружина во главе с самым лучшим воином – Буяном. Только самых верных мог княжич оставить, чтобы сторожить терем воеводин.
Самому Веловею было пока приказано оставаться в Новгороде, так Гостомысл решил, чтобы было кому осадить Рарога, в случае если тот опять приготовит мятеж, но однако позаботился и о расстановке засадных полков, если вдруг понадобится помощь Вадиму.
Зариславе снова казалось, что наступила бесконечная ночь. Слышала она когда-то от няни о том, что есть народы, у которых тьма приходит на половину лета, но и в этой тьме они шьют из шкур одежды, растят детей, готовят еду, плетут косы. Так и решила дева поступить – переждать долгий зимний поход за вышивкой, прялкою, посиделками в терему. Только вот в дом княжий ступить одна не решалась, княгиня Семолада была как неприступное ледяное изваяние, словом обмолвиться с ней не желала. Но нашла гдана товарища в сестре Гостомысла – Умиле.
Умила хоть и принадлежала к великому Роду, но не было ядовитых ростков гордыни в её сердце. С собой она часто привозила своего сына – Ростислава. Мальчику минуло около девяти лет, пусть и рвался он в поход с мужами, но в душе был еще совсем дитятко. Особенно по душе ему были Зариславины сказки, которые часто рекла она долгими вечерами в своем покое:
– И решили злые сестры извести Финиста-сокола, да обили покой кованым железом, утыкали гвоздями пороги.
– Сестрица Зарислава, а у Финиста меч-кладенец был?
– Был, мой хороший, был…
– С волком на рукояти, как у братца Вадима?
– Не знаю, золотко, не слыхала.
– Ну ладно, что дальше было?
– А дальше случилось так, что бился-бился Ясный Сокол крыльями в двери кованые, пруты железные, но пройти не смог, и остались там лишь капли его крови, да золотое пёрышко. Прибежала Лелюшка, плакала слезами горючими, да вдруг сказало ей пёрышко: «Ступай, Лелюшка, в кузню, прикажи изготовить три пары сапог оловянных, три посоха медных, да три шапки железных, да иди по свету, ищи Финиста».
Тут в покой постучали.
– Погоди, Ростиславушка, отвечу слугам, тогда доскажу.
На пороге стоял Буян, и казалось, был он белее плата, который выткала недавно Зарислава на алтарь Лады-Богородицы.
– Беда, государыня! Береста пришла, что ярлы прорвались сквозь рубеж, дали лютый бой. Наши отбиться сумели, засадный полк в подмогу вызван, да вот княжича Вадима отыскать не могут, не ведают, ранен он, али голову свою где сложил.
– Лгут, Буян! Лгут, жив Вадим… Жив, отыщется.
Она стала повторять эти слова, повысив голос, на что вышла Умила из покоя, приказав няне Цвете увести Ростислава и досказать легенду.
– Мати Умила! Что они говорят, я не верю!
– Зарюшка, успокойся. Слезами всё равно не поможешь. Молись, молись, и вернется он.
Но минула неделя, а вестей всё не было. Воевода был отозван навстречу врагу вместе с одним из засадных полков, а за теремом и другими войсками поручил следить своим сыновьям. Не зря он их так нарек: Велемир повелит, и будет мир, Станемир силою своей всё в покое удержит, Любомир всех благости да ладу научит. Больше всего на свете братья любили свою младшую сестру и очень горевали, что не могли в эти черные дни умалить печаль её.
В одно холодное снежное утро стояла Зарислава в деревянной галерее и вспоминала: «Ступай, Лелюшка, в кузню, прикажи изготовить три прута оловянных, три посоха медных, да три шапки железных, да иди по свету, ищи Финиста».
– Да я же… я же обещала взойти на башню вместо гонца, звонить в колокол, взметнуть факелы. Вот встану я, зажгу огонь, да станет он светочем нашим полкам, возвратятся они на родную землю.
И как была она в тонкой рубахе, узорчатом навершнике, без сапог – так и взметнулась, словно белая лебедь, к сигнальной башне. Дружина, стоящая на подворье, застыла, словно сам Вий им всем в очи глянул. А их госпожа тем временем вспорхнула по лестнице, зажгла факелы, да принялась кричать, громче глашатая:
– Сюда, сюда, родные полки! Скачи ко мне, мой княже, с победою! Ждет тебя твоя нареченная!
Но из-за туманного бора ни одного знамени не показалось, а где-то далеко слышался голос Велимира:
– Зари, Зари, что ты удумала, слезай.
Но дева уже ничего и никого не видела, ей казалось, что нареченный скачет к ней, что увидела она вдали алый плащ и алый стяг.
Не помнила Заряна, как её уже почти бесчувственную сняли с башни, как отнесли в светлицу. С ней сделалась такая огневица, что думали, что скоро проводят дочь воеводы в Ирий. Но недуг стал отступать, а к зимобору прилетели и первые радостные вести: вернулись с победами полки.
Зарислава получила вести и от няни Цветы, и от Буяна и решила, что, во что бы то ни стало, сама выйдет встречать нареченного. Несмотря на то, что едва стояла на ногах, приказала достать свой лучший убор, а в полдень вышла к трапезе. Дева задрожала от волнения, увидев Вадима: те же лазоревые очи, те же русые кудри, только стан тоньше стал, черты заострились – нелегко ему эти месяцы дались. Ей хотелось поцеловать его правую ладонь, крепко обнять, оросить слезами, да вот только пришлось довольствоваться одним поцелуем у порога, который был положен по обычаю.
Исходила Лелюшка много разных дорог, стерла все сапоги оловянные, изломала все пруты медные, порвала шапки железные, была в покоях Бури Яги, в королевстве чужом, да нашла наконец своего милого Финиста. Целовали они друг друга в уста сахарные, вели речи медовые, жило благо да лад во чертоге том.
Глава 9. Вóроны и жаворонки
Всю ночь Зарислава не могла заснуть, вспоминала, как робко коснулись её ланит эти прекрасные, на лепесток розана похожие губы, да словно жаром обожгли, как затрепетали её пальцы от того, что легла на них сильная верная длань. Чудилось деве, что снова стоит она со своим нареченным на шатком мосту и в крепком объятии чувствует тепло родного тела даже сквозь корзно и рубаху. Оседлать бы Стожара, помчаться бы как ветер в Изборское, да вот только недоставало еще сил удержаться в седле. На помощь, как и всегда, пришел Велемир.
– Братец, скучно мне одной в тереме… По воле соскучилась.
– Знаю я, где твоя воля: за сосновым бором под алыми стягами.
– Скажи, что с вестью от отца собрался, а меня отроком обряди.
– Зари, мало тебе бед! Никакого оружия и чужого платья, в своем уборе поедешь со своими девушками. Заклички весны скоро, вот и будем дни радостные встречать вместе на одном подворье.
Сказано-сделано. Собраны были дети воеводины в дорогу с великим отцовым благословением. Заряна просто светилась от счастья, и сияние это не оставляла сомнений в том, в честь кого это дева была наречена.
А зимобор в то лето выдался ранний да дружный: быстро сходили снега, бурно и гулко текли воды, грозясь затопить поселения, стоявшие в низинах, из-под проталин узорчатым ковром вставали первоцветы. Словно, как в те времена, когда Ярило жаром тела своего растопил злую волшебницу Зимцерлу, словно весёлая и румяная Жива гнала из Яви загостившуюся сестру свою Мару.
Изборское сильно изменилось перед праздником: из сурового рубежа, пристанища самого смелого воина превратилось оно в уютное говорливое подворье, на котором пекли праздничные хлебцы, готовили площадки для игр, выбирали место для будущего терема, где будут жить молодые после главного вено. Впервые здесь зазвенели девичьи голоса: к приезду Гданы из Новгорода были присланы служанки. А сам гостеприимный хозяин нетерпеливо расхаживал в ожидании своих дорогих гостей.
Вадим знал всё, что касалось боя, мог с успехом управлять любым градом и любым уделом, но эта предпраздничная суета его немного пугала. Он с самого детства не очень любил заигрыши и хороводы, помнил не все народные обычаи. И сейчас ему с одной стороны было радостно, а с другой тревожно: угодит ли он своей прекрасной нареченной, не будут ли скучать на его подворье, сумеет ли он, как настоящий князь, потешить народ?
Но время шло, да показались вдали изумрудные стяги воеводы, и дружинники торопливо отворяли ворота. Вокруг раздавалось:
– Слава княжичу Вадиму, господину нашему! Слава гдане Зариславе! Князю Гостомыслу и воеводе Веловею слава! Слава великому граду Новгороду! Гой!
Зарислава, словно ласточка, выпорхнула из своей крытой повозки, да стала по правую руку Вадима. Первые Жаворонки были их собственным началом весны, им ясные лучи Ярилины освещали путь. Княжич сдержанно улыбался, благодарил свой народ, указывал гостям на приготовленный для них покой, а затем ждал всех к трапезе и главному празднику.