Полина Охалова
Непредвиденные обстоятельства
Но вернувшись после зимних каникул из поездки домой, к родителям, она обнаружила, что Витенька нашел себе другую утешительницу – и много стройней и симпатичнее ее. Она проплакала на плече подружки полночи, но потом вздохнула с явным облегчением. Взглянув окрест и в зеркало, Ксения ужаснулась – и зачем она так тщательно себя ломала и перекраивала, зачем упивалась кофеем и укуривалась до того, что ноги становились ватными и сердце колотилось бешено?! Она так стремилась стать своей, стать настоящей «факовской девочкой»! А на самом-то деле ей хотелось по-прежнему прыгать козой, ходить в походы и хохотать над какой-нибудь чепухой с подружками. И зажить наконец настоящей, полноценной студенческой жизнью.
И вот теперь, к концу первого курса надежды на такую «настоящую, правильную жизнь» она возлагала на стройотряд. Там-то уж не до кофею и томных разговоров будет. Там будет как в песнях и фильмах –«пусть от работы руки отчаянно гудят! Настраивай, ребята, гитары птицам в лад», ну и все такое.
Но увы, разочарование не заставило долго себя ждать. Стройотряд был лайт-вариантный: поехали в эту ближнюю экспедицию под Выборг те же мальчики и девочки с филфака. На постройке свинарника, которой они якобы занимались, от них не было ни малейшего толку. Делегированный совхозом курировать их трудовые свершения Петр Петрович Михалевич появлялся время от времени, чтоб изобрести для них «фронт работ». Он долго чесал в затылке, а потом предлагал встать в цепочку и переместить гору кирпичей из одного угла гипотетического свинарника в другой («путем передачи кирпича из рук в руки» – пытался прораб разъяснять задание культурно, не прибавляя привычных малобуквенных слов и выражений). Вставали в цепочку, передавали из рук в руки, но не все.
Отряд буквально с первого дня разделился на «элиту» и «гегемон». Пока гегемон пыхтел над выполнением идиотского трудового задания, элита обеспечивала музыкальное сопровождение. «Комиссар» Миша брал в руки гитару и заводил: «Раз пошли на дело я и Михалевич, Михалевич выпить захотел. Отчего ж не выпить бедному прорабу, если у него нет срочных дел». Но чаще пели по-английски, а перед этим дежурный отрядный остряк Богдановский провозглашал: «Важное объявление. Сейчас прозвучат песни загнивающего и разлагающегося Запада. Исполняются исключительно с целью изучения изощренных методов воздействия нашего классового врага на неокрепшие души». Пели они хорошо, особенно Таня Пегова, Пегги; у них с «комиссаром» получался прекрасный дуэт.
Ксения временами прямо заслушивалась, а стоявшая рядом с ней Надька Поволяева на глазах наливалась классовой ненавистью и шипела: «Так бы и дала сейчас кирпичом каждому по башке! Еще комиссаром называется, гаденыш». Ксения не на шутку опасалась, что в один прекрасный день, Надька возьмет, да и разыграет мизансцену «кирпич – оружие пролетариата».
Ксении томный пофигизм «элиты» не слишком нравился. Но она с завистью смотрела издалека, как они поют или танцуют под магнитофонных битлов и роуллингов. Каждый вечер элитники устраивали «бардаки», как они сами это называли. То хохотали до свинячьего визгу, будто щекотали друг друга часами, то, например, решали, что будут не говорить, а петь. До Ксении доносился ангельский голосок Пегги: «Сергеев, я скрывать не стану, я завтра в семь часов не встану!» Ксении иногда хотелось поучаствовать в этих бардаках, но ее в сливки общества не звали и принимать не собирались. Видно было, что приехали ребята уже спевшейся компанией, отдохнуть, потусить и заработать очки по комсомольской линии – важные для дальнейшей жизненной карьеры.
С «гегемонами» Ксюше тоже было скучно. В большой комнате, «палате номер шесть», – как острил Богдановский, их жило десять человек. Две девушки и вовсе не с филфака – Лена, очень стройная, но с неожиданной большой, высокой грудью, и светловолосая Сашенька, которая единственная из отряда была замужем, хотя выглядела совсем молодо. Ксения сунулась было с расспросами, как они попали в филфаковский стройотряд, но Лена весьма грубо отрезала: «Отвали!», а Сашенька только загадочно улыбнулась. Работали Лена и Сашенька неохотно, но с элитниками не водились и удалялись куда-то по вечерам тихо и таинственно. Остальные семь девочек были самыми обыкновенными – ни рыба, ни мясо, исключая разве что пламенную комсомолку Поволяеву, которая до филфака отработала три года маляром, очень своим рабочим прошлым гордилась и любила по вечерам рассказывать, как ударно трудилась их малярная бригада под ее энергичным руководством. Поволяева своими малярными историями и громогласными возмущениями устройством стройотрядовской жизни доставала не меньше, чем предательский звон стаканов на бардаках (несмотря на строжайший «сухой закон», о котором в первый день долго вещал командир Женя Мигунов).
Ксению мучила отчаянная тоска и неприкаянность, особенно вечерами, тем более что лето стояло роскошное: ночи были какие-то южные, бархатные, томные, звезды густо усеивали небосвод, а луна светила так отчаянно, что ночью можно было прогуливаться по лесной дороге.
В конце второй недели Ксения все-таки решилась и спросила Сашеньку, куда они вечерами ходят и нельзя ли и ей пойти с ними. Сашенька переглянулась с Леной и сказала: «А что, пойдем». «Я тоже с Вами, – увязалась за ними еще одна девочка из их комнаты. Отличительной чертой этой Сони была какая-то почти патологическая молчаливость. Кажется, за две недели она произнесла не больше десятка слов.
Оказалось, что Лена с Сашей проводят вечера на соседнем хуторе, где разместился стройотряд философского факультета. Никаких комиссаров и командиров там не водилось, это была скорее строительная бригада из пятнадцати крепких мужиков-старшекурсников, которые приехали заколотить деньгу. Руководил шарашкой аспирант Костя, весь почти до глаз заросший буйной черной бородой. Про сухой закон тут тоже не вспоминали.
Философы достали из рюкзака бутылки с вином и водкой и вошли в дом вместе с Леной и Сашей. Ксения рванулась было за ними, но бритый наголо парень с кривоватой улыбкой закрыл дверь прямо перед ее носом со словами: «Дети остаются на улице! Сидите там тихо, как мышки, или в куклы поиграйте!» Ксения опустилась на лавку перед домом и чуть не разревелась. Соня сидела рядом действительно тихо, как мышка, а может, и еще тише. Идти по незнакомой лесной дороге назад, в темноте они не решились. Значит, надо просто сидеть и тупо ждать, когда закончится этот «философский бардак», и взрослые тети поведут их домой.
Но тут на скамейку рядом с ними приземлился аспирант Костя и сказал: «Эх, какая благодатная ночь, девы мои! Будем потом вспоминать и жалеть, что провели ее так бездарно и бесплодно». Он повздыхал, почесал в своей беспробудной бороде и сказал: «Эх, девы, девы, вы еще своей власти не знаете. Женщина – она ведь, как тесто. Тебе кажется, что ты можешь слепить из нее, что хочешь: куда ее ни позовешь, хоть в кино, хоть в леса – пожалуйста, – идет. А потом вдруг оказывается, что это не ты из нее лепишь, а она из тебя. Ты хочешь ее с рук стряхнуть, ан нет, тесто-то прилипло! Приворожила уже. И вот ты за ней уже тащишься – то в кино, то в леса. Да!». Он посмотрел на Ксюшу и Соню, сидевших на лавке, как две курочки на насесте, и спросил сочувственно: «А вам там со своими скучно? Не пускают вас в свой аристократический круг? Да наплюйте, девы, они дерьмо народ. Командир ваш нарцисс, но блестящую карьеру сделает, к гадалке не ходи. До полковника точно дослужится». Костя еще хотел что-то добавить, но тут дверь открылась и из нее катапультировался на скамейку сильно поддатый философ Вася. Он сразу так и представился: «Здрасти, я Вася, субъективный идеалист». Субъективно идеалистичный Вася, еще даже не успев толком угнездиться на лавке, принялся излагать теорию про то, что весь мир мираж и пустота, а если эту пустоту, которая существует в атоме между ядром и электронами, отжать, как воду из постиранного белья, то весь мир можно превратить в булавочную головку и даже еще меньше, фактически в ничто. И, может, рядом с нами, параллельно с нашим миром существуют мириады других миров, обитатели которых представляют все совершенно иначе. «Вот тут например, – он сунул прямо в лицо Ксении свой грязноватый палец, – тут, может, мириады на кончике моего пальца, и миры эти ничуть не хуже нашего, вот!»
Костя зевнул и сказал: «Испортил песню, дурак! Иди, Василий, проспись, не дури детям головы». Субъективный Вася послушно ушел в дом, а Костя спросил, читали ли дети «Роковые яйца» Булгакова. Соня отрицательно покачала головой, и Ксения тоже, к стыду своему, должна была признаться, что не читала, да даже и не слышала. Костя стал пересказывать им историю профессора Персикова и Александра Рокка, потом спросил, читали ли они платоновскую «Реку Потудань»? Филологические девы снова отрицательно помотали головами, приготовившись послушать «содержание новой серии», но Костя махнул рукой и сказал, что Платонова пересказывать невозможно, Платонов гений, и то, что он сказал, иначе, другими словами изложить нельзя. «В словах-то все и дело, девы мои».
В это время дверь открылась, из нее вышли Лена и Сашенька, а за ними гурьбой пьяноватые философы. Трое из них пошли провожать «дам», а Костя, не попрощавшись, ушел в дом. Ксения всю дорогу думала о том, какие же бывают на свете умные и знающие люди, и какая же она, гордившаяся своей начитанностью, да, если честно сказать, и умом своим, на самом деле невежественная дура.
Но на следующий раз, когда Ксения попыталась увязаться за Сашенькой и Леной, последняя сказала без обиняков, что там у философов взрослые люди проводят время по-взрослому, и «дети до шестнадцати» в это кино не допускаются.
Для Ксении снова наступили дни и вечера лютого одиночества. Днем в обеденный перерыв, который длился иногда до ужина, она одна уходила в лес, ела там малину и чернику, лежала в траве на лесной поляне, тупо уставившись в голубое высокое, безоблачное небо и думала о смерти, вернее, о небытии. Как только она произносила мысленно это слово, ее мгновенно сковывал какой-то непередаваемый ужас, из которого она долго не могла выбраться; барахталась в нем, будто медленно проваливаясь в эту самую прорву небытия. Она пыталась не думать об этом, не произносить даже мысленно это слово, но получалось, как в известной присказке про запрет думать о белом медведе. Вот в такую жуткую минуту она и натолкнулась в лесу на Юрасика.
Юра Юрасов и еще двое парней были «ТВ-шниками» – то есть, «трудновоспитуемыми подростками», которых детская комната милиции распределяла по студенческим стройотрядам для перевоспитания. Трудные подростки были только на год-два младше своих воспитателей, но надо сказать, вели себя вполне пристойно; видно было, что компания студенческая им нравится и перевоспитываются они не без удовольствия. На собрании перед отъездом в стройотряд женщина из детской комнаты милиции рассказывала, в каких условиях парни живут: про их агрессивных отцов, которые пересиживают дома время до очередного тюремного срока, пьют, бьют жену и детей. Дети растут, как сказала женщина-милиционер, «в атмосфере голода, нищеты и ежедневного насилия». Ксении, честно говоря, тогда показалось, что тетя сгущает краски. Сама она про такую жизнь читала, конечно, но не сейчас же, не в эпоху развитого социализма продолжаются все эти ужасы из пьесы Горького «На дне». Но то, что, посмеиваясь и поплевывая, рассказывали иногда Леша, Федя и Юра, в общем-то было страшнее, грубее и безнадежнее рассказов милицейской дамы.
Двое из ТВшников были «усыновлены» отрядной элитой. Лешка Подлубный был красив, как ангел, и, как выяснилось, обладал абсолютным слухом. Поэтому, он быстро выучился простейшим гитарным аккордам и начал петь вместе с «элитниками» английские песни. Языка он, конечно, не знал, но слова на слух схватывал и воспроизводил почти безупречно.
Федор был допущен в ряды «избранных», так как был мастером на все руки: мог все что угодно сколотить, забить, починить. Словом, без Федора часто было не обойтись, потому что факовские мальчики, включая командира и комиссара, не умели решительно ничего и этим гордились: мы головой работаем, а не руками.
А Юра (Юрий Юрьевич Юрасов, – как он любил представляться) не вписался в благородное общество. Он был немного приземистый, нескладный, большеносый. Единственное, что было в нем привлекательным, – это шапка пышных кудрей на голове, как у «Макара» из «Машины времени». Кроме того Юрка был резким, прямолинейным, иногда даже вульгарным. Он пытался играть на гитаре («насиловал фанеру,» – острил Богдановский) и завывал гнусаво: «Иволга в малиннике тоскует, отчего родился босиком, кто и как мне это растолкует», ну и прочее высокохудожественное. Ксения слышала, как Богдановский, передразнивая Юрасика, голосит: «Остался у мене на память о тебе потрет, твой портрет работы Павки Пикассо». Словом, на «бардаках» Юрасику места не нашлось.
Юра увидел Ксению, которая сидела, обхватив колени и прижавшись к ним головой, пытаясь справиться с обволакивающим ее ужасом небытия, которое неизбежно настигнет и проглотит каждого, а главное ее, ее, Ксению – проглотит навсегда, навеки, безвозвратно!
Юрка опустился рядом на траву и попытался заглянуть ей в лицо.
–– Эй, как тебя, Ксеня, что ли? Ты чего? Тебе плохо?
–– Плохо, – выдавили сквозь зубы Ксения. _
–– А чего случилось?
–– Я боюсь!
–– Кого боишься, здесь нет же никого.
–– Не кого, а чего – смерти боюсь, – Ксения сама не знала, почему она откровенничает с полузнакомым трудным подростком.
–– Смерти? Ты больная что ли?
–-Нет. Но ведь все равно умирать придется и больным, и здоровым.
–– Вот дурочка, – сказал Юра почти нежно, – нашла чего бояться. Жить-то, может, еще страшнее, чем умирать.
–– Сам ты дурак, раз так говоришь!
–– Да я много людей видел, которые мечтали сдохнуть поскорей, а некоторые, кто не сдрейфил, сами себя кончали. Вот те, может, самые счастливые и есть. А ты сидишь тут, зубами стучишь, дуреха».
Ксения, вдруг, неожиданно для себя самое, схватила Юрку за руку и замерла. Он тоже сидел, не двигаясь, и руки не убирал. И Ксению отпустило. Темный ужас разжал тиски, и она снова почувствовала себя живой и почти спокойной.
–– Ну что, пришла в себя? – участливо спросил Юрасик.
–– Да, все в порядке, спасибо тебе.
–– Да фигня вопрос. Обращайся!
С этого дня Ксения и Юрка почти каждый день стали встречаться в лесу, на этой «земляничной поляне» (там и вправду было полно земляники). Ксения решила, что в благодарность за то, что Юрасик разделил ее одиночество и отогнал от нее «глухонемых демонов», она будет его просвещать и образовывать. Но в одну из первых их лесных прогулок Юрка стал рассказывать про своих маленьких брата и сестру.
–– И представляешь, – сказал он – их как нарочно зовут Коленька и Полечка. Хорошо, хоть маманя не Катерина Ивановна, а Нина Николаевна. Но чем-то она на Катерину Ивановну похожа, тоже иногда совсем придурочная, того и гляди на улицу пойдет плясать со сковородой. Только папаша наш совсем не мармеладный чиновник. Пьет, он, сука, тоже, как не в себя, но мармеладного в нем ни хрена. Бьет мамку смертным боем и ножом размахивает.
–– Ты что, «Преступление и наказание» читал? – выдавила из себя пораженная Ксеня.
–-Читал и даже два раза. Вообще Достоевского люблю – он знал, какое человек грязное насекомое и подлец.
–– Да, но он сказал тоже: «Подлец человек, по подлец и тот, кто его подлецом называет».
Про Достоевского они еще долго говорили в тот раз. Оказалось, что просвещать и образовывать Юраса в общем не надо, скорее уж Ксении есть чему у него поучиться.
Они разговаривали часами, запойно. А однажды в четыре утра ходили вместе на рыбалку, на озеро в трех километрах от лагеря. Рыбы поймали пять штук, каждая с мизинец, отдали приблудной кошке. Зато видели, как солнце встает: как по воде вдруг начинает идти мелкая, наливающаяся розовым волна, как дрожь предчувствия.
В другой раз, раздобыв фонарики, полезли ночью в подвал соседнего полуразрушенного хутора. Подвал был сделан на совесть, по стенам полки стояли, как будто из векового дуба. Луч фонарика шарахался по стенам, иногда выхватывая метнувшуюся прочь мышь. В этот момент Ксения не могла удержаться от взвизга.
–– Ты мышей что ли боишься? – удивился Юрка.
–– Да нет, не боюсь, это от неожиданности.
–– Тут раньше финны жили. Дядька тут воевал, говорил, что, когда они убегали от наших, финны-то, все почти в домах покидали. Дядька вспоминал, что однажды они даже кофием напились: кофейник на печи еще не остыл и на кресле лежал носок недовязанный и спицы. Потом в эти дома наши заселились, но не во все. И тут во многих местах все развалилось и заросло.
Но обычно они встречались днем, в часы «послеобеденного отдыха». («Детки, детки, мертвый час! Все в кроватки на бочок, ждите, счас придет волчок!» – голосил Богдановский). Больше всего Ксении и Юре нравилось лежать на «своей» поляне, плечом к плечу и просто пялиться в небо, иногда лениво переговариваясь о пустяках. Июль и начало августа тем летом выдались отменные: быстрые, шумные дожди налетали и улетали ночью, а дни были сияюще прекрасны.
Однажды, когда они лежали разморенные летним солнцем, Юрка приподнялся на локте и поцеловал Ксеню сначала в глаза, потом в нос, а потом в губы. Ксении было ужасно щекотно, она не выдержала и расхохоталась. Юрка даже немного обиделся.
–– Что-то не так? – хрипло спросил он. – Я сегодня зубы два раза чистил.
–– Причем здесь зубы? – удивилась Ксения.
– Это Пегги сказала, что если не чистить зубы раза три-четыре в день, то изо рта вонять будет
–– Дурак ты и Пегги твоя дура стоеросовая, – сказала Ксения и погладила его осторожно по лицу.
Потом они еще не раз целовались и лежали в обнимку – но какого-то страстного колотья и желания Ксения в эти моменты не испытывала, хотя было очень приятно, но как-то и смешно немножко – ей, почти восемнадцатилетней целоваться с пятнадцатилетним мальчишкой! (Хотя шестнадцать Юрасику должно было исполниться раньше, чем ей восемнадцать).
На людях они почти не общались, и никто не знал об их лесном романе. Да и не роман этот был, их связывало какое-то чувство родства и нужности друг другу. Юрка вроде бы стал мягче, как-то оттаял, а на Ксению больше не нападал этот ее «выборгский ужас», как она называла свои панические припадки страха смерти, вспомнив, что Лев Толстой тоже испытал, кажется, что-то подобное в городе Арзамасе и называл это «арзамасским ужасом».
В средине августа, не построив ни одного коровника, стройотрядовцы, «усталые, но довольные», возвратились в Питер, потом Ксения уехала к родителям в родную провинцию.
Однажды, уже вернувшись в Питер, в сентябре, когда она жарила картошку на общежитской кухне, туда заглянул ее приятель Боря Воронов и сказал: «Ксения, там тебя на вахте какой-то обсосок спрашивает, Берта его не пускает, конечно». Берта – общежитская вахтерша была живым воплощением «комплекса вахтера» (может, в честь нее и назвали!) Она упивалась своей маленькой властью и фильтровала гостей по своему усмотрению – к кому гнев проявит, а к кому милость. Все ее трепетали и ненавидели, что явно доставляло вахтерше немалое удовольствие.
Ксения пошла к вахте и, спрятавшись за угол стены, решила сначала разглядеть, кого это Борис назвал «обсоском». У вахты, под испепеляющим взглядом Берты стоял Юрасик – невысокий, приземистый, длинноносый, плохо и некрасиво постриженный, в каких-то штанах типа «техасы ну погоди» и в узкой ему в плечах куртке с дурацкими разнокалиберными заклепками. Выглядел он действительно «обсоском».
И Ксения пошла назад на кухню, где Боря сторожил ее картошку, и попросила Воронова сходить и сказать этому парню, что ее нет в общежитии. Сама она опять спряталась за угол и смотрела, как Юрка слушает Воронова и несколько раз, как лошадь, кивает головой. Ксения немного дальше высунулась из-за угла и вдруг встретилась взглядом с Юрасиком. Она быстро отпрянула, а когда осторожно высунулась снова, у вахты уже никого не было.
Весь вечер и всю ночь Ксения испытывала жуткий стыд, прямо какую-то сосущую пустоту в сердце и даже в животе, тоску, почти что сродни «выборгскому ужасу». Ну а потом студенческая жизнь закружила, затянула, и скоро она стала забывать всю свою нелепую стройотрядовскую эпопею. Юру Юрасова она больше никогда не видела.
Глава шестая
Из мемуарного оцепенения Ксению вытащил Васька, который, наклонившись к ней в темноте, сказал: «Баб, я в клозет, предупреждаю, чтоб ты потом не голосила, меня на стуле не обнаружив»
Ксения автоматически кивнула, продолжая думать о своем: «Неужели этот дурацкий «Совун» (вот придумала чушь какую, идиотка!) не кто иной, как Юрка Юрасов?! Черт, быть не может!»
Не успела она хоть как-то утихомирить хаос и панику в мозгах, как ее снова тронул за плечо Васька. Вернее, внук буквально вцепился в ее плечо. Рука его дрожала.
–– Ты чего, Васек?
–– Баб, пойдем скорее со мной, там, там… Ну в общем сама увидишь.
Ксения нашарила кнопку включения фонарика в телефоне и направилась вслед за Василием. Дверь туалета была справа от их помоста, буквально в нескольких шагах. Васька держал ее за руку крепко, как в детстве, когда они, сочиняя страшные сказки, гуляли по лесу.
Туалет был «гендерно нейтральный: несколько кабинок слева и дверь в инвалидную секцию справа.
–– Ну и чего ты меня сюда приволок? – недовольно спросила Ксения.
–– Ты сюда, сюда смотри! – Васька направил луч фонарика на нижний край инвалидной кабинки, и Ксения увидела, как из-под прикрытой двери торчат ноги в ботинках. Она медленно, как в фильме ужасов, толкнула дверь. Та бесшумно растворилась, и луч фонарика выхватил фигуру лежащего на полу человека. Потом он переместился на лицо, выхватил длинный нос, неподвижные уставившиеся в потолок глаза, большие круглые очки, лежащие на полу, зацепившись погнутой дужкой за правое ухо. Без очков и в мертвенном свете фонарика лицо пожилого мужчины смягчилось, помолодело и теперь Ксения явственно увидела в бывшем «Совуне» Юрку Юрасова, который вот так же неподвижно и не моргая валялся когда-то, жизнь назад, на их земляничной поляне, уставившись в безоблачное небо. Он не на шутку гордился тем, что может долго смотреть, не моргая. Долго, но не вечно же и не тогда, когда тебе прямо в глаза светят фонариком.
–– Баб, – он что, как это, – труп что ли? Мертвяк? Как это проверяют?
–– Нечего тут проверять, Васенька, – не трогай ничего. Закрой дверь и пойдем позовем кого-то из охраны или из персонала.
–– Как мы их нашарим в темноте-то?
–– Ну поищем как-то. Вроде у дверей на выходе охранник стоял. Или нет, ты иди позови, а я тут посторожу, чтоб никто не зашел, закроюсь изнутри. А вы постучите.
–– Тебе не страшно с трупаком оставаться? Ты его закрой тут в кабинке, чтоб не смотреть на него. Хотя замок тут какой-то хилый, толкнешь посильнее, он и открывается,
–– Нет, не страшно мне, бояться надо живых, а мертвые безобидны.
–– Оки, бабуль, я быстро, – Васька выскользнул за дверь, а Ксения повернула ручку замка и снова открыла инвалидную кабинку.
Господи, Юрка, – Ксения смотрела на мертвое спокойное лицо, в котором все отчетливее различала черты своего кратковременного друга юности, и испытывала мучительное чувство стыда и тоски. Вспоминая свои идиотские детективные потуги, она чувствовала, что второй раз в жизни предала Юру, а, может, даже накликала его смерть.
В дверь постучали. Ксения повернула задвижку, и в эту минуту неожиданно загорелся свет, заставив зажмуриться.
В двери стояли Васька, охранник и девушка из обслуги аэропорта. Все они уставились на лежащего на полу туалета Юрия Юрасова, под затылком которого при свете ламп можно было ясно различить неровное темное пятно, которое вряд ли могло быть чем-то другим, чем кровью.
–– Hän on varmasti kuollut. Luultavasti kaatui pimeässä ja löi takaraivonsa vessanpönttöön. Todennäköisemmin onnettomuus5, – сказал охранник
–-Niinhän se on. Suljetaan paikka ja avataan henkilökunnan vessan6, – ответила девушка.
Охранник повернулся к Василию, они обменялись фразами на финском, Васька, взял Ксению за руку и сказал: «Пойдем, бабуль».
Когда они вернулись на место и сели, Ксения спросила: «Что они сказали -то?»
–– Думают, что несчастный случай. Поскользнулся в темноте или нога подвернулась, вот и ударился башкой об унитаз. Этот сортир закроют пока вместе с ним.
Через какое-то время, Ксения со своего насеста, увидела, как в туалет зашли двое других финнов (наверное, врач и полицейский или вроде того – решила она).
Пассажиры, томившиеся в ожидании, оживились, заинтересовавшись странной активностью в районе сортира. Некоторые тут же почувствовали нужду и устремились к заветной двери. Но девушка из обслуги, вывесив на дверях табличку «Suljettu/Closed»7, была неумолима и разворачивала страждущих по направлению к служебному туалету.
Еще через какое-то время к ним подошел рослый финн, которого Ксения «назначила» полицейским, и что-то сказал Ваське.
–– Бабуль, я сейчас приду. Они выяснили, кто этот мертвый мужик, и хотят сделать объявление. Просят меня сказать его по-русски, если вдруг не все понимают финский и английский.
Вскоре из динамиков раздался женский голос. И в финском, и в английском тексте Ксения явно расслышала знакомую фамилию, а потом раздался юношеский Васькин басок: «Мы просим Андрея Николаевича Юрасова подойти к инфостойке! Андрей Николаевич Юрасов, подойдите, пожалуйста, к инфоцентру».
Ксения пошарила взглядом по залу и увидела, как «секретарь» Совуна, фу ты, черт, Юрия Юрасова, поднялся с места и направился к окошку с надписью Information.
Глава седьмая
Проводив взглядом молодого человека, который оказался скорее всего родственником умершего, Ксения невольно поискала взглядом своего «второго подозреваемого» – «туалетную девушку» и тут же укорила себя и за то, что снова вспомнила о своем идиотском «детективе», и за то, что обозвала девицу таким неблагозвучным прозвищем. Оказалось, что объект ее интереса совсем рядом – девушка подошла к барной стойке и нетерпеливо постукивала по ней рукой в ожидании куда-то запропастившегося бармена. При ближайшем рассмотрении, однако, как говорится, «молодая оказалась не совсем молодой»: даме было вряд ли меньше сорока. Свет падал прямо на ее лицо, предательски выставляя на всеобщее обозрение морщинки в уголках глаз и носогубные складки. Женщина выглядела усталой и встревоженной. Она вздрогнула, когда в глубинах ее сумки заиграла бравурная мелодия телефона. Точным и быстрым движением выудив из недр своей модной торбы мобильник, женщина довольно громко и раздраженно проговорила:
–– Да, конечно, это Марина, ты кому-то другому звонишь что ли?
–-Нет, я не могу сейчас говорить.
–-Нет, не знаю сколько мы здесь проторчим! Тут кроме этого поганого шторма, кажется, еще что-то стряслось, может, застрянем в этой дыре до второго пришествия. Я позвоню, когда что-то прояснится. Пока.
«Ага, значит, ее Марина зовут, – констатировала Ксения. – Какая женщина четкая, как телефон выхватила в одно касание, я бы полчаса шарила в сумке да по карманам!»
Между тем Марина, потеряв терпение, крикнула в барную полутьму: «Hello, is anyone here? Is the bar open?!»8
Спустя пару минут появился наконец какой-то встрепанный бармен и без всяких извинений и формул вежливости, довольно грубо, как показалось Ксении, спросил «What do you want?»9
От дальнейших наблюдений за Мариной Ксению отвлекло появление внука. Василий вышел в зал вместе с «секретарем», растерянным и удрученным. Они обменялись парой фраз и рукопожатием, прежде чем Васька двинулся по направлению к своему месту.
–– Ты что задружился с этим, как его?
–– С Андреем? Да нет, но я пару раз помог ему в разговоре с полицейским, когда непонятки возникли.
–– Ты теперь сертифицированный переводчик, что ли? – не удержалась от подкола Ксения.
–– По ходу дела сертифицировали, на безрыбье, а мне жаль что ли помочь? Ты против что ли, бабулец?
–– Лучше бы, конечно, не вмешиваться ни во что, но мы с тобой и так уж «в деле», так что, как ты говоришь, «поздняк метаться». А кто этот Андрей… Николаевич, кажется?
–– Ага, вот теперь узнаю мою любознательную бабулю!
–– Да ладно, не томи! Кто он?
–– Он племянник трупака. Ну этого свежеусопшего, – поправился Васька в ответ на укоризненный взгляд Ксении Петровны.
–– Точно, у Юры же брат был Коля. «Колинька и Полинька», – вспомнила Ксения.
–– Андрей этот чуть не разрыдался, когда ему сказали, что «дядя все». Я уж думал, что совсем невменос начнется, но нет, собрался мен, уважаю.
–– А они что сказали про смерть Юрасова?
–– Да то же, что и нам. Стукнулся башкой об унитаз и в полный аут. Типа «несчастный случай» – оказался в неподходящее время в неподходящем месте.
–– Странно все-таки! Если б Юра вошел в темноте в туалет, поскользнулся или запнулся там и упал, то он должен был стукнуться лбом, а не затылком, – Ксения не заметила, что озвучила свои сомнения вслух.
–– Ты че, баб, думаешь его замочили что ли?
–– Да ничего я не думаю, не знаю я, что думать. Поскользнуться и споткнуться по-всякому можно. Вдруг его как-то развернуло при падении, откуда я знаю.
–– Слушай, ба, а че ты его Юрой называешь? Ты его знаешь, что ли? Он кореш твой?
–– Да нет, так сказать нельзя, наверное, но почти уверена, нет, без «почти» – уверена, что в юности мы были с ним знакомы. Но это очень давно было, вечность назад, а если быть точной – полвека назад.
Васька онемел, впечатленный то ли фактом знакомства бабушки с мертвяком в туалете, то ли немыслимым сроком в «полвека», но через пару минут, свыкнувшись с этими фактами, он как-то засопел, закряхтел, стал шарить в карманах руками. Ксения насторожилась: с детства у Васьки подобные «ужимки и прыжки» означали, что он сделал что-то, за что его по головке не поглядят.
–– Василий, – колись давай, что натворил? Не зря ведь сопишь и руками елозишь.
–– Да, баб, ничего по серьезке-то..
–– Давай-давай, не тяни! Публично бить не буду, не бойся
–– Еще б ты меня бить начала. Тут в Финке тебя сразу в кутузку за это потащат. И ничего я не натворил. Только смотри вот, что я возле трупака нашел, ну то есть возле этого Юрасова. Это когда я в туалет пошел и на него наткнулся. Смотри фигня какая! – Васька вытащил из кармана и протянул Ксении что-то вроде большого пластмассового значка.
