Карен Прайор
Несущие ветер
6. Птичьи мозги и вредные выдры
На территории парка «Жизнь моря» сохранились развалины гавайских хижин. И мы воссоздали старинную деревню среди деревьев, которые оставили посреди Парка. Получилось что-то вроде маленького музея под открытым небом, где мы выставили взятую взаймы коллекцию старинных гавайских изделий. Но ему не хватало жизни, и было решено водворить туда кое-каких животных из тех, которые древние гавайцы привезли с собой на необитаемые тогда острова: одну-двух собак, свиней и гавайских курочек. С древними мореплавателями приплыла зайцем и дикая гавайская крыса, ставшая теперь большой редкостью, но соблазнить идеей крысиного уголка в музее мне так никого и не удалось.
Во время поездки на соседний остров Молокаи я заметила под рыбачьей хижиной типичную гавайскую собаку «пои» – бурого кособрюхого невзрачного щенка с облезлым хвостиком. Уплатив бешеную цену в пять долларов, мы приобрели щенка на роль нашей официальной собаки и нарекли его К.К. Каумануа в честь мифического гавайского государственного мужа. К сожалению, после курса глистогонных средств окруженный нежными заботами К.К. вырос в красавца-пса с огненно-рыжей шерстью, благородной осанкой и пушистым хвостом, полностью утратив сходство с обычными гавайскими дворняжками, но тем не менее свою задачу он выполнял.
Затем мы достали в зоопарке Гонолулу двух очаровательных поросят черной дикой свиньи и раздобыли несколько настоящих диких курочек, которые еще обитают на воле в лесах Кауаи. Едва мы обзавелись всей этой живностью, как дрессировщики начали точить на нее зубы. Пес быстро научился плавать в пироге по Бухте Китобойца и исполнять несколько номеров, например, он привязывал причалившую к островку пирогу, несколько раз обежав с веревкой вокруг кола. Но, боюсь, впечатление на зрителей пес производил только в тот момент, когда вслед за дельфинами получал рыбешку и съедал ее с видимым удовольствием. До сих пор не понимаю, почему это их так изумляло. Собаки любят рыбу и не обращают внимания на плавники и кости. Однако зрители всякий раз ахали.
Миниатюрные курочки были очень милы, хотя и капризны, и мы задумали устроить с ними и поросятами небольшое дополнительное представление в Гавайской Деревне. Мы потратили немало сил и денег на установку громкоговорителей, на создание рассказа о былой жизни гавайцев и на заманивание публики в Деревню по дороге от одного демонстрационного бассейна к другому. В зрелищном отношении мы потерпели полный провал: кого могли увлечь куры и свиньи после дельфинов и косаток? Но вот сама дрессировка оказалась очень интересной.
Вэла Уолворк и Нэнси Ким, две наши замечательные «гавайские девушки», начали работать с курочками. Вэла обучила четырех петушков рассаживаться по веткам в Гавайской Деревне. Затем она начинала звать их, и, услышав свою кличку, каждый петушок прилетал и садился на ее протянутую руку. Нэнси обучила двух курочек разбирать вместе с ней цветки для гирлянд. Она сажала их перед корзиной с пластмассовыми цветками – красными, белыми и розовыми. Одна курочка быстро вытаскивала все красные цветки, вторая отсортировывала белые, а розовые цветки оставались в корзине. Два петушка научились кукарекать, когда на них указывали пальцем, а одна курочка исполняла потешную хулу.
С поросятами пришлось повозиться. Свиньи слывут очень смышлеными, но мы обнаружили, что их возможности сильно ограничены из-за их телосложения и натуры. От свиньи, например, можно буквально за две-три минуты добиться, чтобы она толкала что-то пятачком – это действие для свиней естественно. С другой стороны, научить свинью носить поноску оказалось практически невозможно: вероятно, свиньи просто не запрограммированы носить что-нибудь во рту.
Кроме того, свиньи по-свински упрямы. Направлять бегущую перед вами свинью хворостинкой вы можете, но вот добиться, чтобы свинья шла рядом с вами на поводке, удается лишь ценой огромного труда. В довершение всего были вещи, которые наши свинки ценили даже больше пищевого поощрения, например возможность поваляться в тенечке под разбрызгивателем. Если дрессировщик выводил поросят из загона, чтобы продемонстрировать два-три номера, а они замечали влажное прохладное местечко, на этом все и кончалось.
И последней каплей было то, что свиньи растут. Мы оглянуться не успели, как наши миленькие черные поросятки превратились в стокилограммовых боровов, чистых и красивых, с точки зрения любителя свиней, но не вызывающих у туристов ни малейшего желания запечатлеть их на пленке. В конце концов мы отказались от идеи представления со свиньями и курами и оставили их в качестве живых экспонатов Деревни.
В водах Гавайских островов водится свой тюлень – очень редкий гавайский тюлень-монах. Всего у нас на протяжении многих лет перебывало три таких тюленя, которых мы содержали в демонстрационном бассейне неподалеку от Бухты Китобойца. К неволе они привыкают исключительно тяжело: мне известен только один случай, когда такой тюлень прожил в зоопарке дольше нескольких месяцев. У нас с ними были бесконечные хлопоты – язвы, голодовки, инфекционные заболевания, глисты. Но, главное, как мне казалось, они прямо на глазах чахли от тоски. В конце концов мы от них отказались и приобрели двух калифорнийских обыкновенных тюленей, которые внешне очень похожи на тюленей-монахов и смогут составить общество гавайскому тюленю-монаху, если мы все-таки рискнем снова его купить.
Ухаживать за тюленями и кормить их было поручено Леуа Келеколио, и со временем она отработала с ними поразительное число поведенческих элементов для развлечения зрителей – они надевали леи, танцевали буги-вуги, махали детям ластами и так далее. Тюлени менее подвижны, чем морские львы: на суше они кое-как ползают, точно ожившие мешки с картошкой, а в воде большую часть времени висят в вертикальной позе, высунув головы, как глянцевитые буйки. Тем не менее они оказались очень внимательными и сообразительными. Зрение и слух у них прекрасные, и за Леуа они следили не отрываясь. Поэтому она получила возможность, говоря языком ученых, «убирать стимул». Так, она обучила тюленей «целоваться» носами, а затем привязала этот поведенческий элемент к звуковому и зрительному сигналам, после чего произносила сигнальное слово все тише, а рукой двигала все незаметнее до тех пор, пока тюлени не начинали «целоваться», едва она вставляла в свой рассказ слова «лунный свет» или складывала кончики указательных пальцев. Зрители, как бы они ни напрягали глаза и уши, не могли уловить такие сигналы. Цирковые дрессировщики часто пользуются подобным приемом, например лев вдруг начинает реветь как будто без всякой команды укротителя. И точно так же умелый наездник заставляет лошадь выделывать буквально чудеса, а сам словно бы сохраняет полную неподвижность.
Твердое правило Парка использовать только представителей подлинно гавайской фауны было нарушено, когда один калифорнийский торговец животными написал мне, предлагая четырех пингвинов Гумбольдта по достаточно скромной цене. Эти южноамериканские птицы обитают в умеренной зоне, и я решила, что они, вероятно, приспособятся к гавайскому климату без особых трудностей. Я убедила контору, что плавающие под водой пингвины, несомненно, украсят программу Театра Океанической Науки и что можно подготовить интересную лекцию, в которой будет сравниваться эволюция пингвинов, превратившихся из наземных птиц в водоплавающих, с эволюцией дельфинов, превратившихся из наземных животных в водных. Пингвины прибыли, и мы устроили для них вольер на галерее Театра Океанической Науки.
На суше пингвины неуклюжи и выглядят нелепо самодовольными, но под водой ими нельзя налюбоваться. Их туловище имеет идеально обтекаемую форму, и, работая похожими на ласты крыльями, они носятся взад и вперед, точно крохотные торпеды. Они отлично ныряют, на полной скорости описывают крутые петли выскакивают на поверхность и пролетают над ней, как миниатюрные дельфины. Мы дрессировали их по тому же методу, что и вертунов, поощряя свистками, а затем бросая кусочек корма тому, кто выполнил задание правильно.
Пингвины глупы, но они подвижны и жадны, а всякое животное, наделенное этими свойствами, легко поддается дрессировке. Наша маленькая стая скоро научилась взбираться по лестнице и скатываться в воду по желобу, демонстрировать прыжок над водой и проплывать сквозь обруч, опущенный на половину глубины бассейна. Собственно говоря, нырять сквозь обруч научились два пингвина, а два других научились делать вид, будто проплыли сквозь обруч, первыми выскакивать на поверхность и захватывать рыбу честных тружеников. Зрители прекрасно видели, что происходит, и эта уловка всегда вызывала смех.
Кроме того, наши пингвины научились взбираться по пандусу к себе в вольер, когда их выступление в бассейне заканчивалось. Но иногда, хотя у них в вольере был свой водоем, им не хотелось покидать простор демонстрационного бассейна, где было так удобно плавать и прихорашиваться. В таких случаях мы пускали дельфина выгнать их из воды.
Никакой дрессировки для этого не потребовалось. Все дельфины Театра Океанической Науки обожали гонять пингвинов и с первого же раза проделывали это с восторгом. Пингвины гораздо маневреннее дельфинов и способны увертываться от удара снизу, резко меняя направление, но они тупы. Рано или поздно пингвин высовывался из воды, чтобы подышать, и тут же словно вовсе забывал про дельфина, который тихонько подкрадывался к нему снизу и подкидывал в воздух. Пингвины этого терпеть не могли, хотя такой удар не причинял им ни малейшего вреда. Вскоре они уже всем скопом бросались к трапу, стоило дрессировщику шагнуть к дверце вспомогательного бассейна.
К большому нашему удивлению примерно через год одна из самок отложила яйцо, с помощью своего партнера высидела его и вырастила птенца. Так случалось ежегодно, и в то время, когда писалась эта книга, стая состояла уже из одиннадцати прекрасных артистов.
Затем я получила письмо из Куала-Лумпура в Малайзии от любителя животных, который предлагал мне молодую ручную выдру. После успеха с пингвинами контора уже не возражала против включения выдры в качестве дополнительной иллюстрации к лекции о переходе животных с суши в воду. Выдра прибыла на грузовом самолете в прекрасном настроении, а мы, не теряя времени, выписали еще одну, чтобы она составила компанию первой.
Ну и жуткие животные! Сначала мы все в них влюбились, такие это были прекрасные создания – глянцевитые, резвые и забавные. Выдры быстро научились ходить на поводке. Шея у них такая крепкая и мускулистая, что они выскальзывали из ошейника когда хотели, и пришлось надевать на них собачьи шлейки, из которых им уже не удавалось высвободиться. Они не любили, чтобы их ласкали, но зато с наслаждением терлись о людей, стараясь просушить шерсть. Повести выдр погулять по Парку, чтобы показать их публике, мог кто угодно из нас. Стоило сесть, и выдры тотчас забирались к тебе на колени и начинали извиваться с усердием, которое выглядело как выражение нежной любви – но только выглядело. Люди были для выдр всего лишь ходячими банными полотенцами.
Мы начали прикидывать, что они могли бы делать. У выдр очень ловкие лапы, напоминающие маленькие руки, и они, например, способны повернуть дверную ручку (в этом мы убедились на опыте). Они замечательно ныряют и плавают и прекрасно смотрятся как в воде, так и на суше. Нам уже рисовались десятки интересных подводных номеров: например, выдра упаковывает и распаковывает корзинку с припасами для пикника или демонстрирует свой вариант старинной ярмарочной игры в скорлупки.
Однако использовать их в качестве артистов оказалось отнюдь не просто. Во-первых, они как никто умели удирать на волю. Закон штата Гавайи обязывал нас содержать их в клетке, но, как выяснилось, они были способны выбраться из любой клетки, из любого здания, и единственным надежным местом заключения для них служил только пустой бассейн с трехметровыми отвесными бетонными стенами. Работая с ними в Театре Океанической Науки, мы каждую минуту могли ожидать, что они выйдут из повиновения и удерут через парапет. Они вовсе не жаждали навсегда обрести свободу и охотно возвращались назад. Им просто нравилось поступать по-своему и гулять где вздумается. «Лови выдру!» – этот клич раздавался чуть ли не ежедневно, и ловля отнимала у всех массу времени.
Во-вторых, поведение выдр очень изменчиво. Они редко делают одно и то же два раза подряд. Жизнь для выдры – это постоянные поиски новизны. За выдрой очень интересно наблюдать, но подобное свойство мало подходит для пяти выступлений по шесть дней в неделю или хотя бы для одного плодотворного сеанса дрессировки.
Как-то за обедом я пожаловалась на это Уиллу Уисту и Лесли Сквайру. Я пыталась заставить выдру стоять на ящике, объяснила я. Добиться, чтобы она поняла, что от нее требуется, не составило ни малейшего труда: едва я установила в загоне ящик, как выдра кинулась к нему и забралась наверх. А затем быстро сообразила, что вскочить на ящик – значит получить кусочек рыбы. Но! Едва она в этом убедилась, как начала проверять варианты. «А хочешь, я лягу на ящик? А что, если я поставлю на него только три лапы? А не повиснуть ли мне с ящика головой вниз? Или встать на него и заглядывать, что под ним? Ну, а если я поставлю на него передние лапы и залаю?» В течение двадцати минут она предлагала мне десятки вариаций на тему «Как можно использовать ящик», но категорически не желала просто стоять на нем. Было от чего прийти в бешенство, и выматывало это до чрезвычайности. Выдра съедала свою рыбу, бежала назад к ящику, предлагала еще одну фантастическую вариацию и выжидательно погладывала на меня (злоехидно, как казалось мне), а я в очередной раз терялась, решая, отвечает ее поведение поставленной мной задаче или нет.
Мои друзья-психологи наотрез отказались мне поверить – ни одно животное так себя не ведет. Поощряя поведенческий элемент, мы увеличиваем шанс на то, что животное повторит действие, которое оно совершало, когда получало поощрение, а вовсе не толкаем его играть с нами в угадайку.
Тогда я повела их к бассейну, взяла там вторую выдру и попробовала научить ее проплывать сквозь небольшой обруч. Я опустила обруч в воду. Выдра проплыла сквозь него. Дважды. Я дала ей рыбу. Чудесно. Психологи одобрительно закивали. После чего выдра, всякий раз поглядывая на меня в ожидании поощрения, проделала следующее: вплыла в обруч и остановилась – морда по одну сторону обруча, хвост по другую; проплыла насквозь, ухватила обруч задней лапой и потащила за собой; улеглась в обруче; укусила обруч; проплыла сквозь обруч хвостом вперед!
– Видите? – сказала я. – Все выдры – прирожденные экспериментаторы.
– Поразительно, – пробормотал доктор Сквайр. – Я по четыре года добиваюсь от моих аспирантов такой вот нешаблонности.
Да, это было поразительно. И доводило до исступления. Но еще хуже оказалась непредсказуемость поведения выдр. Они выбирали себе врагов (вернее было бы сказать – жертвы). Помощник дрессировщика, ни разу не подходивший к выдрам, как-то сидел на краю их бассейна, свесив ноги, и наблюдал за дрессировкой. Одна из выдр подпрыгнула и так располосовала ему ногу, что его пришлось отправить в больницу. Неделю спустя во время прогулки по Парку та же выдра увидела того же парня, бросилась к нему и снова сильно укусила его за ту же пятку.
Дрессировщики в Театре Океанической Науки после одного-двух укусов начали бояться выдр. Беспричинность таких ничем на спровоцированных нападений, быстрота и сила выдр – все это наводило на мысль о довольно жутких возможностях. И, нагибаясь к милой, теплой, лениво развалившейся в воде выдре, чтобы надеть на нее шлейку, вдруг как-то остро чувствуешь, что подставляешь ей ничем не защищенное горло…
Затем мы обнаружили, что влажный воздух и сырой бетон загона, который мы построили выдрам в Театре Океанической Науки, вредны для их шерсти. На их шкурах появились проплешины. Голая кожа воспалялась. В довершение всего выдры завели манеру визжать, требуя внимания к себе во время представления с дельфинами и пингвинами. Визжали они очень противно и так громко, что заглушали лектора.
Будь у нас деньги, чтобы строить и перестраивать идеальный бассейн для выдр, будь у нас больше терпения и умения, возможно, мы добились бы от этих невыносимых, но красивых созданий настоящих чудес. Но денег у нас не было, а терпение наше истощилось, и мы сдались. Выдры отправились в зоопарк Гонолулу, где, по-видимому, зажили вполне счастливо.
Мне всегда нравилось возиться с дрессировкой самых неожиданных животных. Я была бы очень рада, если бы у нас был аквариум для демонстрации дрессированных рыб и беспозвоночных. Мне так и не удалось включить что-либо подобное в общий план, но у себя в дрессировочном отделе мы время от времени обзаводились аквариумами развлечения ради. Однажды я за десять минут научила пятисантиметрового помацентра (рыбу-ласточку) проплывать сквозь обруч. Крупного рака-отшельника я научила дергать за веревочку и звонить в колокольчик, требуя ужина. У Дэвида Элисиза, виртуоза дрессировки, маленький осьминог взбирался на ладонь и позволял вытащить себя из воды, а кроме того, по команде переворачивался вверх тормашками и выбрасывал струйку воды из своего сифона в воздух, так что получался осьминожий фонтан. Дрессировка низших животных открывает поистине безграничные зрелищные возможности, и, насколько мне известно, ею нигде не занимались, кроме одного аквариума в Японии. Черепахи, омары, карпозубики – дрессировать можно буквально любую тварь при условии, что вы найдете способ эффективного ее поощрения, а также придумаете интересный номер, соответствующий ее возможностям. Доктор Ларри Эймс, профессор Гавайского университета, сконструировал крохотное приспособление, с помощью которого делил ежедневный рацион золотой рыбки на восемь микроскопических частей. Он пользовался этим приспособлением для экспериментов с выбором. Золотые рыбки, насколько я с ними знакома, не слишком бойкие создания, но рыбки Ларри буквально выпрыгивали из воды, торопясь добраться до своих кнопок. Я прямо-таки упивалась этим зрелищем. Как говорят про цирковых собак, рыбки Ларри «работали с душой».
Доктор Роджер Футс, известный специалист по обучению шимпанзе, как-то признался мне, что его заветной мечтой было выяснить, нельзя ли выдрессировать мясных мух кружить по команде слева направо и справа налево. Отец оперантного научения Б.Ф. Скиннер клянется, что вечно будет жалеть об одной неосуществленной своей мечте: научить двух голубей играть в настольный теннис! Однако из всех профессорских достижений в дрессировке выше всего я ставлю то, о котором мне поведал доктор Ричард Гернстайн из Гарварда: он в минуты досуга выдрессировал морского гребешка, этого плебейского родственника устрицы, хлопать створкой раковины ради пищевого поощрения.
Цепь гавайских островов не исчерпывается пятью крупнейшими, которыми часто ограничиваются картографы, а включает еще множество островков, островочков и рифов, протянувшихся от Гонолулу на запад, в сторону Мидуэя, на три с лишним тысячи километров. Эти скалистые кусочки суши носят общее название Подветренных островов, так как, когда дуют пассаты, они лежат под ветром от главных островов. Это приют значительной части эндемичной гавайской фауны – морских и наземных птиц, зеленых черепах, гавайских тюленей-монахов. Тэп предполагал заселить один из сооруженных в Парке водоемов представителями этих исконных обитателей гавайских вод и суши. Он договорился с зоологом Джимом Келли, бывшим военным летчиком, что тот устроит себе поездку на мидуэйскую военно-морскую базу, а также на базу береговой охраны на близлежащем острове Куре и вернется на их самолете с птицами, черепахами, а может быть, и тюленями. Джим привез несколько черепах, двух тюленей-монахов и прекрасную коллекцию птиц – темноспинных альбатросов, черно-белых красавцев размерами с индейку, которые сводят с ума начальство мидуэйской базы своей привычкой гнездиться на взлетных полосах; черноногих альбатросов (я не понимаю, почему их называют черноногими – ведь у них и оперение почти все черное), белых крачек и разных тропических птиц. Мы подрезали всем им крылья, водворили за проволочную сетку вокруг Лагуны Подветренных Островов, и посетители Парка могли любоваться, как наши девушки несколько раз в день их кормят.
Весной Джим, получив от штата соответствующее разрешение, отправился в одну из гнездовых колоний морских птиц на острове Оаху и добыл там несколько красноногих олушей, красивых черно-белых птиц с голубыми клювами и очаровательными розовыми лапками. Кроме того, он привез птенца олуши прямо в гнезде, прихватив кого-то из его родителей в надежде, что мать (или отец) будет выкармливать птенца и в Парке. Конечно, из этого ничего не получилось, мы забрали птенца к себе в дрессировочный отдел, дали ему кличку Ману («птица») и начали сами его выкармливать.
Ману был ужасно смешным: эдакий облепленный снегом баскетбольный мяч с двумя черными глазками и острым клювом. Мало-помалу он оделся темно-коричневым оперением годовалых олушей. Он был совсем ручным и очень забавным. У нас не хватило духу обрезать ему крылья. Мы дали маховым перьям вырасти нормально – пусть улетает!
Но он не улетел. Он остался. Как только он научился летать настолько уверенно, что мог садиться на снасти «Эссекса» (на это потребовалось около месяца), он завел привычку болтаться где-нибудь рядом, выпрашивая рыбу у дрессировщиков во время представления, и даже вносил в него свою лепту, к удовольствию зрителей ловя на лету подброшенную в воздух рыбешку. Он прожил у нас всю зиму.
Весной, когда в гнездовой колонии вновь вывелись птенцы, мы собрали пятнадцать только что вылупившихся олушей и выкормили их сами. Всех наших взрослых птиц мы отпустили – зачем показывать публике пусть и очень интересных, но прикованных к земле пленников с подрезанными крыльями, когда у нас есть вольно летающие птицы? Я не сомневаюсь, что альбатросы, едва их маховые перья отросли, вернулись к себе на Мидуэй: три тысячи километров – это для них не расстояние. Олуши, пойманные взрослыми, вернулись на родное гнездовье, а остальные несомненно, тоже разлетелись по родным гнездам. Новые птенцы олушей выросли, оперились, начали летать – но не улетели. В хорошую погоду они отправлялись в море ловить рыбу, в скверную околачивались возле Лагуны Подветренных Островов и клянчили рыбу у дрессировщиков. Многие наловчились хватать рыбу на лету – прекрасный сюжет для фотографирования, особенно если рыбу кидает стройная гавайская девушка в бикини.
На второе лето эта компания оделась в буро-белое оперение, а Ману, который был на год старше, щеголял уже во взрослом наряде своего вида – весь белоснежный, если не считать черных кончиков крыльев, с розовыми лапками и уже не черным, а небесно-голубым клювом. Он выбрал себе супругу из наших двухлеток; они, облюбовав куст возле дорожки, ведущей в Бухту Китобойца, соорудили типичное для олушей неряшливое рыхлое гнездо и к нашему восторгу и удивлению вывели в нем птенца – в трех шагах от гуляющей публики.
Это был маленький зоологический сюрприз. Все океанические птицы в мире, какие бы тысячи километров они в своих странствиях ни покрывали, птенцов выводят только в определенной гнездовой колонии. Иногда даже место гнезда предопределено заранее с точностью до сантиметра. Насколько нам было известно, еще никому не удавалось добиться размножения подлинных океанических птиц в неволе или хотя бы за пределами родной колонии. У нас появилась надежда, что в Лагуне Подветренных Островов нам удастся получить собственную гнездовую колонию, которая из года в год будет самообновляться и расширяться.
Так оно и произошло. Хотя некоторые птицы за зиму исчезали, каждый год в парке «Жизнь моря» несколько взрослых олушей образовывали пары, сооружали гнезда и выводили птенцов. Пушистые птенцы были неотразимой приманкой для любителей фотографии, а любители животных могли наблюдать богатейшее разнообразие птичьего поведения – ритуал ухаживания, агрессивные демонстрации, постройку гнезда и так далее и тому подобное.
Сначала мы не могли объяснить, почему эти не терпящие переселений птицы так уютно освоились в нашем Парке. На помощь пришел случай. Как-то меня вызвали в кассу, где некий господин заявил мне в полном бешенстве, что он – федеральный инспектор по охране окружающей среды и что мы противозаконно держим у себя его птиц и потому, несомненно, подлежим или штрафу, или аресту, а возможно, и тому и другому.
Еще этого не хватало! Выяснилось, что с прошлого года все дикие морские птицы на Гавайях находятся под охраной не только штата, но и федерального управления, а его, Юджина Кридлера, перевели на Гавайи обеспечивать эту охрану.
Разрешение от штата на содержание птиц у нас было, но о необходимости заручиться федеральным разрешением нам никто ничего не сказал; с другой стороны, никто ничего не сказал мистеру Кридлеру о нас, и он был крайне возмущен.
Мы вместе пошли к Лагуне Подветренных Островов, и мистер Кридлер предупредил меня, что всех птиц нам придется выпустить на свободу. Я растерянно показала на белых взрослых олушей, бело-бурых двухлеток и годовиков, которые кружили у нас над головой, – они же свободны!
Ну, в таком случае их придется окольцевать. Правда, они уже носили на лапках кольца штата, а некоторые и цветные пластмассовые кольца, которые мы с Ингрид использовали для индивидуального их распознавания, но я готова была тут же переловить наших олушей – они были совсем ручными – и надеть на них еще и федеральные кольца. Федеральный инспектор как будто начал склоняться к мысли, что нам, пожалуй, можно выдать федеральное разрешение на содержание птиц, и мир, казалось, был восстановлен.
Но тут я сообразила, что должна покаяться еще в одном грехе: в дрессировочном отделе мы как раз выкармливали новую партию птенцов, чтобы водворить их в Лагуну Подветренных Островов, когда они достаточно оперяться. Мы с инспектором отправились назад и осмотрели этих птенцов. Новое потрясение для нашего нового федерального инспектора! Он явно с радостью потребовал бы, чтобы мы немедленно вернули их в родные гнезда, но мы оба понимали, что родители не станут о них заботиться. Либо выкармливать их будем мы, либо они погибнут.
Мы выработали компромисс. Птенцы будут выставлены на обозрение не раньше, чем мы получим соответствующее разрешение, выдача которого потребует нескольких недель.
В результате новые птенцы попали в Лагуну Подветренных Островов позже обычного – двое из них уже начали летать. Когда разрешение наконец пришло, мы расселили птенцов по Парку – пару в Театр Океанической Науки, пару на островок в Бухте Китобойца возле хижины и так далее. Когда и эти птицы начали летать, мы, по-видимому, поняли наконец, что именно привязывает их к родному гнездовью: дело не в том, где рос птенец, а в том, где он встал на крыло. Словно бы наши олуши в первые две недели полетов составили карту своего мирка, пометив крестиком «родной дом». Птиц, которые впервые взлетели в дрессировочном отделе или в Театре Океанической Науки, можно было увидеть, повсюду – на снастях «Эссекса», в Лагуне Подветренных Островов, над морем; но с наступлением брачного сезона они возвращались точно на то место, где впервые встали на крыло, и прилагали всяческие усилия, чтобы именно туда заманить подругу и там выращивать птенцов.
В дрессировочном отделе не было кустов, а олуши гнездятся в кустах, и потому у этих птиц ничего не получилось. Олуши в Театре Океанической Науки оказались даже в худшем положении. По-видимому, – тут я не уверена, – такое «запечатление места» присуще только самцам. Вероятно, даже сейчас, если вы посетите парк «Жизнь моря» в феврале, вы увидите, как эти два самца взлетают на крышу Театра Океанической Науки и вновь вылетают наружу, тщетно пытаясь убедить самок, которые отказываются следовать за ними дальше края бассейна, что нет на свете места для гнезда лучше, чем их «родные», сваренные из труб перила!
Мне никогда не приедалось зрелище кружащих над Парком олушей. Это великолепные летуны.
По моему твердому убеждению, вполне возможно, по крайней мере теоретически, выдрессировать отдельных птиц так, чтобы они по команде демонстрировали элементы полета: парение, резкое пикирование, повороты через крыло, а может быть, даже «бочки» и другие фигуры высшего пилотажа, которые у них получаются вполне естественно. Иногда птица на лету чесала голову лапкой – движение очень забавное, которое так и хотелось закрепить. Однако практические трудности оказались непреодолимыми: все сразу же уперлось в то, что мы не нашли надежного способа метить птиц так, чтобы можно было в полете различать, кто есть кто, и разбирать, у кого и что закреплять.
На земле нам кое-чего удалось добиться. Некоторые птицы научились развертывать по команде крылья или вспрыгивать на руку дрессировщика, спокойно позволяя носить себя и фотографировать. Удалось отработать и кое-какие групповые номера. Птицы усвоили, когда во время представления в Бухте Китобойца их кормят, а когда нет. И вот вскоре после начала представления наступала магическая минута; почти все олуши, которые в этот день оставались в окрестностях Парка, начинали кружить против часовой стрелки над пирогой, выхватывая рыбу из рук гавайской девушки. Затем, когда она причаливала к островку, птицы вытягивались в одну линию и проносились над ней на бреющем полете, а она бросала им рыбу в воздух. После чего олуши улетали на Лагуну или рассаживались по снастям «Эссекса».
Конечно, от них бывают и неприятности. Они щедро заляпывают «Эссекс», а иногда и посетителей белым, воняющим рыбой пометом. Они способны и клюнуть – не опасно, но до крови. У каждого дрессировщика, который выращивал олушей или кормил их из рук, остаются на память об этом маленькие шрамы. Гейлорд Диллингем, студент, одно лето работавший в Парке, вошел в его историю, лихо исполнив на вечеринке «хулу кормления птиц», как он выразился: он ритуализированными жестами гавайской хулы воспроизвел все неудобства этой обязанности, – начиная с попыток очищать покрытые рыбьей чешуей руки еще и от перьев и кончая увертыванием от сердитых клевков. И, тем не менее, поразительная красота полета олушей стоит того, чтобы показывать это зрителям, а для биолога эта уникальная гнездовая колония искупает любые неудобства и неприятности.