Карен Прайор
Несущие ветер
Пока Грегори вел непосредственные наблюдения за вертунами, он обнаружил, что ему необходимо найти способ определять под водой точное направление на источник звука. В воздухе мы слышим направленно. Если зазвонит один из трех стоящих на столе телефонов, мы обычно без колебаний тянемся к нужной трубке. Однако в воде наши уши не способны определить, откуда доносится звук, – ощущение такое, будто он раздается со всех сторон. Работая с гидрофоном, мы тоже не различали направления на отдельные звуки. В результате оказывалось невозможным определить, какой именно дельфин свистнул, а это, в свою очередь, крайне затрудняло выяснение связи между конкретными звуками и конкретными действиями животного.
Этой проблеме мы обязаны знакомством с Уэйном Батто. Уэйн, бостонский специалист по акустике, обладал редкостным талантом изобретателя, а также проказливой фантазией, а потому создавал всяческие удивительные технические игрушки. Это был пучеглазый, черноволосый непоседливый человек с лицом молодого смешливого гнома. Он принимал участие в различных научных исследованиях, проводившихся военно-морским ведомством, и работал под руководством Уильяма Маклина – ученого, также наделенного на редкость буйньм воображением, который не раз помогал нам в наших исследованиях дельфинов. (Билл Маклин изобрел ракету «сайдуиндер», которая, словно гремучая змея, находит свою цель не по звуку или движениям, а по тепловому излучению. Первую ракету «сайдуиндер» он сконструировал у себя в гараже, использовав, в частности, детали от стиральной машины своей жены.)
Уэйн решил, что Грегори требуются подводные уши. Направление на звук мы способны определять главньм образом благодаря внешней части нашего слухового аппарата – ушным раковинам с их сложньми извилинами. По пути в ушное отверстие звук отражается от всех этих складочек и бугорков, и у каждого из нас вырабатывается бессознательная способность определять по характеру таких отражений местонахождение источника звука. В этом легко убедиться на опыте. Закройте глаза, и пусть кто-нибудь побренчит связкой ключей в разных углах комнаты. Вы будете безошибочно указывать, где именно стоит человек с ключами. Потом закройте глаза и оттяните ушные раковины вперед, изменив взаимное расположение складочек и бугорков. После этого определять, откуда доносится побрякивание ключей, будет заметно труднее, а может быть, и вовсе невозможно.
В воде звук распространяется впятеро быстрее, чем в воздухе. Чтобы компенсировать это, Уэйн изготовил из стали и пластмассы две модели ушных раковин человека впятеро больше натуральной величины и разнес их на расстояние, в пять раз превышающее то, которое разделяет наши реальные уши. Искусственные ушные раковины, в которые были вделаны гидрофоны, опускались в воду, а Грегори и его сотрудники в наушниках устраивались под палубой «Эссекса». Физики, правда, посмеивались над этой конструкцией, однако Грегори твердо верил, что именно с ее помощью он научился различать направление на источник звука под водой и, в частности, обнаружил, что свист, казавшийся нам свистом одного дельфина, на самом деле испускается двумя или более животными – либо в унисон, либо второе подхватывает и продолжает свист, едва первое замолкает.
«Уши» Уэйна, как и любая электронная аппаратура, часто требовали починки, и из-за этого, а также по другим причинам, он довольно часто приезжал на Гавайи. Я очень любила эти визиты: он никогда не появлялся у нас без новой игрушки или игры. Однажды он привез красивую коробочку из плексигласа, наполненную двумя жидкостями – прозрачной и голубой. Наклоняя коробочку, можно было создавать на границе между жидкостями волны самого разного характера – от легкой ряби в мельничной запруде до штормового прибоя с крохотными яростными гребнями, которые взметывались и рушились, как в ураган. Сейчас подобные игрушки продаются повсюду, но я не видела еще ни одной, в которой волны создавались бы так легко и так красиво, как в коробочке Уэйна. В другой раз он привез игрушку для дельфинов – маленькую «летающую тарелку», которой можно было управлять в воде с помощью звуковых сигналов. Идея заключалась в том, чтобы проверить, сумеет ли дельфин, свистя, «водить» ее по бассейну. Мы предложили поиграть с тарелкой одной из афалин. Уэйн, человек очень нетерпеливый, не захотел ждать, чтобы дельфина предварительно выдрессировали, как с ней обращаться. Мне кажется, он надеялся, что дельфин сам во всем разберется. Могло, бесспорно, случиться и так. Но прежде, чем это случилось, тарелка врезалась в стенку бассейна, и ее пришлось везти назад в Бостон для починки.
Иногда Уэйн дарил нам какую-нибудь новую игру, например «Малоизвестные вопросы к знаменитым ответам». Скажем, бралась хрестоматийная фраза, которую после двухлетних поисков произнес Стенли, встретив в самом сердце Африки Ливингстона – единственного белого на многие тысячи километров: «Доктор Ливингстон, я полагаю». Вопрос: «А как ваше полное имя, доктор Полагаю?»
Но самой лучшей игрушкой Уэйна было приспособление, разработанное одним новозеландским акустиком и позволявшее «видеть» с помощью звуков, как дельфины. Оно состояло из ощетиненного антеннами совершенно марсианского на вид шлема и чемодана, который можно было носить с собой. Позднее я видела улучшенную модель, сведенную к очкам и карманной батарее. Это приспособление создавало шумы, которые точно сонаром, направлялись вперед, отражались от окружающих поверхностей и эхом возвращались вам в уши. Чем дальше от вас они отражались, тем выше был тон. Кроме того, характер предмета, от которого они отражались, воздействовал на характер эха. Например, надев шлем и расхаживая по комнате, вы «слышали» диван – «зумм-зумм-зумм», и стены (чуть дальше и более твердые) – «занг-занг-занг», и окна – «зинк-зинк-зинк», и открытую дверь – «зиииииии». Как-то вечером, когда у нас были гости, мы испробовали это приспособление. Почти сразу даже дети начали уверенно расхаживать по комнате, «видя» ушами, и люди буквально вырывали его друг у друга, восклицая: «Ну, дайте же мне послушать зеркало!» Чтобы пользоваться им, требовалась сосредоточенность, но совсем не напряжение мыслей. Все получалось как-то само собой – что-то вроде совсем нового чувства, вроде способности слышать цвет или ощущать запах солнечных лучей. На мгновение мы все словно бы стали дельфинами.
К сожалению, мне неизвестна дальнейшая судьба этого изобретения. Знаю только, что его предлагали школе для слепых, но там от него отказались под тем предлогом, что преподаватели не представляют, как можно научить им пользоваться.
В основном же Уэйн приезжал на Гавайи в связи с длительным экспериментом, целью которого было научить дельфинов говорить. Поскольку дельфинам трудно имитировать звуки человеческой речи, а людям – различать на слух звуки, издаваемые дельфинами, он сконструировал особый прибор, преобразователь, который превращал человеческие слова в дельфиноподобный свист. Предполагалось также создание преобразователя для превращения дельфиньих свистов в звуки, близкие к человеческому голосу, но, насколько мне известно, сконструирован он так и не был.
Ренди Льюис ушла из Парка, чтобы работать с дельфинами в этом эксперименте Уэйна сначала в калифорнийском дельфинарии военно-морского ведомства, а затем вновь на Гавайях в дельфинарии Гавайского университета и в Океаническом институте. Ей помогал Питер Марки, один из сотрудников Уэйна. На мой взгляд, Ренди и Питер совершали чудеса дрессировки. Они создали систему словесных команд, которые два их дельфина слышали под водой уже в виде свистов, напоминающих дельфиньи. Это были команды для простых поведенческих элементов, вроде удара по мячу, проплывания сквозь обруч и прыжков. Затем оба дельфина выучили свои клички – Мауи и Пака, так что дрессировщик мог сказать: «Мауи, прыгай; Пака, ударь по мячу!» – и каждое животное выполняло свою команду.
Затем они отработали сигнал «начинай!» Дрессировщик мог скомандовать, чтобы Мауи ударил по мячу, и Мауи оставался наготове, пока дрессировщик не говорил: «Давай!» Так, можно было дать сигнал: «Мауи, мяч…», и оборвать его на этом. Мауи в таких случаях оставался рядом, занимаясь, чем хотел, пока не слышал «давай!», после чего ударял по мячу. Паузу можно было затянуть до целой минуты. Мауи очень сердился из-за того, что вынужден был ждать, но все-таки ждал.
Далее, Ренди и Питер закрепили сигнал поправки «неверно», чрезвычайно полезный для дрессировки. Они говорили, например: «Пака, обруч. Давай!», но, если Пака поворачивал к мячу, дрессировщик мог сказать «неверно!», и дельфин останавливался. Кроме того – и вот это, по-моему, бесспорно свидетельствует о смышлености дельфина, – они могли сказать: «Пака, прыгай. Неверно. Обруч. Давай!», и Пака проплывал сквозь обруч вместо того, чтобы выполнять отмененную команду.
Этот эксперимент, конечно, включал и задачу добиться того, чтобы дельфины отвечали какими-либо звуками. Поскольку второй преобразователь еще не был готов, Ренди и Питер установили в бассейне гидрофон, чтобы слышать свист дельфинов, и подсоединили его к спектроанализатору, регистрировавшему на бумажной ленте звуки, испускавшиеся животными. Затем, решая только на слух (задача дьявольски трудная!), насколько в этот раз звук оказался более точным, чем раньше, они обучили Мауи и Паку воспроизводить несколько сигналов-команд. Так, дрессировщик говорил: «Мауи, мяч, повтори: давай», преобразователь издавал четыре коротких свиста, по одному на каждое слово, и Мауи вместо того, чтобы бить по мячу, в свою очередь свистел – настолько тихо, что я почти не различала его свиста, однако сонограмма показывала, что свист Мауи с абсолютной точностью воспроизводил свист-сигнал преобразователя, означающий «мяч».
На мой взгляд, это было замечательным достижением дрессировки, но и только. Уэйн Батто просто взбесился, когда я небрежно предложила повторить их эксперимент, используя в качестве сигналов не звуки, а разноцветные флажки. К сожалению, преобразователь дельфиньих звуков в человеческие так и не был создан. С его помощью дельфины действительно могли бы научиться подавать сигналы людям и даже изобретать собственные сигналы. Может быть, из этого и развилось бы что-то вроде языка. Поскольку преобразователь лучше всего работал с гласными звуками, а гавайский язык состоит в основном из гласных, для многих сигналов использовались гавайские слова. Мы все согласились, что было бы просто великолепно, если бы первый по-настоящему говорящий дельфин говорил по-гавайски. Но трагическая гибель Уэйна Батто (он утонул) положила конец этому эксперименту.
Некоторое время спустя Грегори как-то спросил меня за столиком в «Камбузе»:
– А вы слышали про людей, которые учат шимпанзе говорить?
– Нет, – ответила я скучным голосом. Слишком уж много было абсолютно бесплодных попыток добиться, чтобы шимпанзе произносили слова человеческой речи, на что они физически не способны.
– Они учат их амслену, – продолжал Грегори. – Это американский язык жестов, которым пользуются многие глухонемые.
Я сразу загорелась. Вот из чего мог выйти толк! Ведь и шимпанзе и человек жестикулируют с одинаковой легкостью, они видят жесты друг друга и способны их понимать. Необходимость в громоздкой аппаратуре отпадает и можно создать практичную систему двустороннего действия.
Этот эксперимент оказался чрезвычайно успешным и получил широкую известность.[14] При первом же удобном случае я побывала в Невадском университете у Алана и Беатрисы Гарднеров, которые первыми разработали этот метод. Я показала им фильмы о моих дельфинах, а они за это целый вечер показывали мне свои фильмы и рассказывали. Кроме того, я навестила Уошо, их первого шимпанзе, с которым теперь работает в Оклахомском университете Роджер Футс, один из сотрудников Гарднеров, а также других шимпанзе, учивших амслен как сумасшедшие. Эти чертовы шимпанзе действительно могут говорить! Они даже болтают. И придумывают собственные слова. И составляют предложения. Шутят и обзывают друг друга. В их словарь входит сто с лишним слов. Их возможностям словно бы нет предела. В настоящий момент ведутся другие разнообразные эксперименты, в которых используются пластмассовые символы, кнопочные панели компьютеров, а также другие словозаменители и которые со все большей ясностью устанавливают ошеломляющий факт, что животные – во всяком случае, человекообразные обезьяны – действительно могут пользоваться языком.
Я считаю, что вполне можно выработать искусственный, но взаимопонятный двусторонний код для общения с целым рядом животных, если подобрать для него средства, равно удобные как нам, так и самим животным. Я убеждена, что очень сложная система общения между хорошо обученными лошадьми (например, лошадьми ковбоев) и их наездниками включает и чисто индивидуальный взаимовыработанный язык, который опирается на осязание. Мне кажется, было бы интересно повторить с дельфинами (внеся необходимые изменения) ставшие уже классическими эксперименты, которые были разработаны для шимпанзе, – просто чтобы доказать, что это возможно. Несомненно, дельфин мог бы пользоваться кнопочной компьютерной панелью.[15] Однако для демонстрации того, что «язык» можно развить у животного, совершенно не похожего на человека, больше всего подошел бы слон.
В 1966 году я отправилась в турне с лекциями о дельфинах и, в частности, посетила Бостон. Там наш друг Билл Паркер, ведущий научные изыскания для военно-морского ведомства, предложил познакомить меня с Берресом Фредериком Скиннером, создателем оперантного научения и экспериментального исследования поведения.
Из моего дневника, 22 апреля 1966 года
Завтракала с Биллом Паркером и его приятельницей, а потом мы отправились к Скиннеру, который оказался совершенно не таким, как я себе представляла. Говорили, что он очень холоден и сдержан, а я увидела обаятельнейшего веселого гнома, удивительно приветливого и живо всем интересующегося. Мы осмотрели его лаборатории по изучению поведения животных, а я показала ему и еще десятку человек свои фильмы о дельфинах, и они им всем очень понравились. Потом мы обедали и пили эль. Скиннер настоял, что платить за обед будет он. Назад мы шли через Гарвардский академический городок, которым Скиннер очень гордится. Он показал мне коллекцию редких книг в библиотеке Уайднера. Я снимала его кинокамерой, а он подарил мне две свои книги и несколько оттисков, и я поговорила с Дебби, его красавицей дочкой – летом она, возможно, будет работать у нас дрессировщицей. Скиннер собирается приехать в Гонолулу прочесть лекцию – тем больше оснований, чтобы Дебби тоже поехала туда.
Лаборатории производят жутковатое впечатление. Два помещения с электронным оборудованием, где стоит несмолкающий тихий гул, и помещение с небольшими ящиками: внутри каждого ящика сидит полностью скрытый от глаз голубь или крыса, а научение производится с помощью невообразимо сложного электронного оборудования. Дальше идут помещения, где голуби и крысы сидят в клетках, порученные заботам двух умных и добрых людей – пожилой женщины и молодого человека, которые напомнили мне старшую сестру и усердного санитара в какой-нибудь больнице.
Аспирант составляет план своей работы, создает свою паутину электронных связей и раз в день является, чтобы забрать километры выданной компьютером информации. Старшая сестра и санитар выбирают подопытных животных, сажают их в ящики, вынимают их оттуда, следят за их весом и нормальным питанием и, как я подозреваю, знают об оперантном научении гораздо больше аспирантов. Те ведь даже не видят своих животных. Что за удовольствие вести такие исследования? Словно работаешь с болтами и гайками.
На фоне всей этой обезличенной механизации мне было особенно приятно заметить, что двое служителей, ухаживающих за животными, по-настоящему их любят. Они показали мне крыс, которые, по их мнению, с трогательным мужеством переносили электрошоки (бррр!), и брали они животных в руки с нежной бережливостью. Старшая сестра вынула из клетки своего любимого голубя, чтобы я могла им вдосталь налюбоваться. На мой взгляд, он ничем не отличался от всех прочих голубей, однако он усваивал предлагаемые задачи с такой поразительной быстротой, что, по ее мнению, был совершенно особенным голубем – с чем я, разумеется, спорить не собираюсь.
Пожалуй, лучшим, что мне принесло это турне, было знакомство с Дебби Скиннер, которая действительно приехала к нам и занялась дрессировкой с огромным рвением и большой фантазией. Первые месяцы своей жизни Дебби, как и некоторые другие младенцы, провела в знаменитом скиннеровском «детском ящике», который вопреки мнению всего света вовсе не бесчеловечная темница. У некоторых народов младенцы все часы бодрствования и почти все часы сна проводят на коленях или на спине матери. А вот у нас младенцы просто страшное количество времени лежат в колыбелях, скучая, мучаясь то от жары, то от холода, нередко мокрые и, как правило, стесненные неудобными пеленками, одеяльцами и прочим. Скиннер же просто сконструировал колыбель-люкс, в которой младенец лежит голенький в приятном тепле на специальной подстилке, всасывающей мочу, среди интересных вещей, которые можно рассматривать и трогать. В результате часы, которые младенец вынужден проводить в колыбели, перестают быть тягостными и становятся даже приятными. По моему мнению, тут совершенно не к чему придраться, и в Дебби тоже не к чему было придраться – она просто чудо, и нам замечательно работалось вместе.
Из моего дневника, среда, 30 августа 1966 года
Читала лекцию в ТОНе (Театре Океанической Науки). Представление вела Дебби Скиннер. Птенцы в ТОНе только-только начали летать. Сегодня во время лекции один из них слетел со своего насеста, я подставила ему руку и продолжала говорить, а птенец хлопал крыльями, стараясь удержать равновесие, – это была полная неожиданность и для птенца и для публики, а я даже не запнулась. Дебби смеялась до упаду, а после представления мы с ней развлекались, перекидываясь птенцами и подставляя им руки. Птенцам это как будто нравилось.
Вторник, 14 сентября 1966 года
Приехал Фред Скиннер. Вчера было очень весело. Он развлекался, дрессируя Кеики, и получил большое удовольствие от «игры в дрессировку», котирую мы для него затеяли. Ну, почему Скиннер отвергает все разумное, что есть в этологии, а Грегори и другие этологи – все разумное в оперантном научении? Я чувствую себя английской трактирщицей, которая пытается разнять драку: «Ах, джентльмены, джентльмены! Ну, пожалуйста!». Я прощупала Скиннера насчет разных экспериментов, и некоторые его заинтересовали. Дебора рассказала мне смешную историю, якобы апокрифическую, но абсолютно в духе ее батюшки. Двое его студентов решили выработать у своего соседа по комнате поведенческий элемент, поощряя его улыбками и одобрениями. Они преуспели настолько, что он по их желанию взбирался на стул и отплясывал на нем. Упоенные удачей, они пригласили Скиннера выпить у них вечером кофе и продемонстрировали ему, как их злополучный товарищ в простоте душевной взбирается на стул и переминается на сиденье. «Очень интересно! – заметил Скиннер. – Но что это дает нам нового в отношении голубей?»
Про другой, уже не апокрифический случай, совершенно в духе Скиннера, рассказал мне он сам. Если принципиальные бихевиористы смотрят сверху вниз на тех, кто наблюдает поведение животных в естественных условиях, вроде Грегори, то еще ниже они ставят психологов, которые платят им тем же. И вот виднейший авторитет в области психологии человека и столь же видный хулитель «бесчеловечного» скиннеровского подхода приехал в Гарвард прочесть лекцию. Одни лекторы предпочитают смотреть куда-то в глубину зала и говорить в пространство (к таким принадлежу я), другие же выбирают в одном из передних рядов какого-нибудь чутко реагирующего слушателя и обращаются к нему. Этот психолог относился ко второму типу. Скиннер, с которым он не был знаком, отправился на лекцию, сел в первом ряду, слушал с чрезвычайно увлеченным видом и заставил психолога сосредоточиться на себе. Затем Скиннер принялся изображать скуку, когда психолог говорил о любви, но оживлялся и начинал одобрительно кивать всякий раз, когда лектор делал раздраженный или воинственный жест. «К концу лекции, – сказал Скиннер, – он потрясал кулаками не хуже Гитлера».
Знакомство Скиннера с дельфинами доставило удовольствие всем нам, и мы начали переписываться. «Дорогой Фред, я абсолютно согласна с Вашим утверждением в последнем номере Psychology Today, что творческое поведение может быть сформировано…» «Дорогая Карен, благодарю за положительное подкрепление…» Однако дельфинам я была обязана не только этой дружбой с одним из моих интеллектуальных идолов. На Гавайи, чтобы прочесть курс лекций в университете, а также собрать рыб с коралловых рифов для своего потрясающего аквариума в Зевизене, приехал Конрад Лоренц, лауреат Нобелевской премии и отец этологии – науки, изучающей поведение животных в естественных условиях. Лекционное турне могло привести меня в Бостон, но я не надеялась, что когда-нибудь поеду с лекциями в Европу, а потому возликовала при такой возможности познакомиться с ним. К счастью, Лоренц остановился у моих друзей, а кроме того, ему, как и всем людям, нравились дельфины, и он приехал в парк «Жизнь моря».
Услышав, что он тут, я опрометью бросилась в дрессировочный отдел и увидела белобородого, как дед-мороз, довольно-таки плотного человека с веселыми глазами, вокруг которого толпились завороженные дрессировщики. Я кинулась к нему, бормоча, как я счастлива познакомиться с автором моей любимой книги «Кольцо царя Соломона».[16] Лоренц просиял ласковой улыбкой и со словами: «Как жалко, что я не лесной волк и не могу приветствовать вас должным образом», помахал рукой позади себя, точно радостно завилял большим пушистым хвостом.
Так я впервые познакомилась с удивительным умением Конрада имитировать животных. Оно очень оживляло его лекции. Движение руки или головы – и он вдруг становился рассерженным гусем, мышкующей лисицей, обмирающей рыбой-бабочкой. Его шедевром такого рода я считаю то краткое мгновение, когда во время лекции в Гавайском университете он, скосив глаза, свив руки и переплетя ноги, превратился в зримую модель эйнштейновской Вселенной.
В Парке Конрад много времени проводил с Грегори Бейтсоном и целое утро беседовал с дрессировщиками в конференц-зале. Всем нам очень много дал его глубоко научный и в то же время человечный подход к поведению животных. Например, он упомянул, что его серые гуси «влюбляются», и кто-то из дрессировщиков почтительно спросил:
– Доктор Лоренц, но почему вы, говоря о животных, употребляете такое человеческое выражение? Ведь это же антропоморфизм!
Конрад ответил:
– Это точный термин, выражающий конкретное явление, для которого не существует другого названия. И на мой взгляд, он приложим к животным любого вида, если, конечно, с ними происходит именно это.
Затем он сообщил нам, что наиболее благоприятна для этого ситуация, когда встречаются гусь и гусыня, знававшие друг друга гусятами, но с тех пор не видевшиеся.
– Ну, вы представляете себе это ощущение: неужели вы – та самая девчушка с косичками и пластинкой на зубах, с которой я когда-то играл?
Мы засмеялись.
– Так я познакомился со своей женой, – закончил Конрад.
Из моего дневника, 6 апреля 1967 года
Конрад два часа просматривал видеозаписи вертунов, которые сделал Грегори. Потом мы отправились в Бухту Китобойца посмотреть их в натуре. Они играли с полотенцем, а Конрад наблюдал за ними в иллюминатор и сразу же начал называть их всех по именам. «Оно у Хаоле. А, вот Акамаи. Ого, полотенце перехватил Моки». Он научился различать шестерых дельфинов по видеозаписям! Меня это потрясло. Я хорошо знаю наших вертунов, но все-таки с трудом распознаю их, когда они беспорядочно носятся по бассейну, и уж вовсе не различаю на туманном экране видеомагнитофона.
Гуляя с ним по Парку, я в простом разговоре почерпнула столько, что даже трудно было усвоить за один прием. Поведение рыб, обитающих на коралловых рифах. Обучение. Игра. Подражание. «Сознательное подражание чему-то, что не входит в естественный поведенческий репертуар данного животного, – вещь чрезвычайно сложная: это иллюстрация к тому, что Грегори подразумевает под вторичным обучением, или обучением высшего порядка. Конечно, при нормальных обстоятельствах ничего подобного увидеть нельзя. Разве что крайне редко». Браво! А также – ага! Позже я спросила: «Как вы поступаете, если какой-нибудь курьез кажется вам интересным?» «Ну, стараюсь сделать так, чтобы он повторился». Как просто, а я-то ломала голову! Потом кто-то из сопровождавших его студентов пожаловался, что надо будет повторить эксперимент с самого начала, чтобы убедить профессора. «Ни в коем случае не жалейте, если вам приходится повторить проделанную работу, чтобы заставить критика замолчать. Когда мне приходилось повторять то, что я считал абсолютно ясным, вот тогда-то я и узнавал больше всего». И еще Конрад сказал мне: «Берегите Грегори. Он ведь один из биологов-теоретиков, которых в мире можно пересчитать по пальцам. И его работа крайне важна». (Мы свыклись с представлением о физиках-теоретиках, но эта мысль была для меня новой и полезной.)
Лоренц любезно заглянул в мою книгу о грудном вскармливании младенцев, написанную за несколько лет до нашей встречи, и сразу же выделил проблему, из-за которой я в свое время и взялась за нее.
– Мне кажется, вы совершенно правы, что помехой тут стало разрушение преемственности. В современной семье отсутствует тесное сосуществование разных поколений, и потому преемственность нарушается.
Я объяснила, что, по моим ощущениям, женщина «инстинктивно» стремится перенять эту традицию, кормление грудью, у другой женщины и отказывается от него из-за попыток передавать традиционное поведение через врачей-мужчин.
– Ну, конечно, конечно, – сказал Лоренц почти с нетерпением. – Другой женщине она доверяет.
Идея доверия как врожденного, а не только приобретенного ощущения удивила меня и в то же время показалась поразительно верной.
Встречи с Конрадом помогли нам взглянуть на наших животных и их странные повадки более непредвзятым взглядом: по-прежнему избегая ложных предпосылок, по-прежнему пытаясь не подменять человеческими мыслями реакции животных, но хотя бы без смущения избегая обратного греха – того, что Джозеф Вуд Крач называет «механоморфизмом», который безжалостно сводит всякое поведение любых животных к машиноподобному автоматизму и отбрасывает все, что не поддается измерению. Заблуждение вредное, но, безусловно, модное.
В последний день своего пребывания на Гавайях Конрад пригласил меня на Кокосовый остров посмотреть рыб, которых он собрал, чтобы увезти домой. Я захватила для него подарок: несколько рыбок, которые ему особенно понравились в нашем Аквариуме. Их изловил для меня сачком один из наших аквалангистов. Мы отправились на ловлю к рифу – Конрад и я, хотя от меня было больше вреда, чем пользы; я взбаламучивала ластами ил и вода затекала мне под маску в самые неподходящие моменты. Но Конрад был сама доброта. У него есть удивительный дар заставлять человека чувствовать, что он нужен. А также дар заставлять стыдиться глупых или необдуманных слов. И еще у него есть дар учить – всему и всегда.
Из моего дневника, 9 апреля 1967 года
Лестер, занимающийся ловлей рыб на Кокосовом острове, отвез меня назад в своей лодке, и я смогла отплатить ему за эту любезность, пересказав все похвалы Лоренца по его адресу. В ответ он с чувством сказал, что очень многому научился у Лоренца: «Я же всю жизнь этих рыб вижу. Вижу, что они там делают, но до сих пор мне и в голову не приходило: а что они, собственно, делают? Из-за Конрада я теперь весь океан по-новому вижу».
Приезд Лоренца принес мне еще одну, уже личную и нежданную радость. Мой отец, Филипп Уайли, как раз опубликовал книгу «Волшебное животное», которая во многом опиралась на труды Лоренца, и я послала ее Конраду, познакомив их, так сказать, по почте. Фил, тронутый ответом Конрада, стал приглашать его к себе – обязательно, когда он в следующий раз приедет в Штаты. Фил не ждал, что это приглашение будет принято. Однако в конце концов Конрад и его жена Гретль провели чудесные две недели в гостях у Фила и Рики Уайли в Морской лаборатории Лернера на Бимини (Багамские острова), наблюдая рыб и обмениваясь всякими историями. Эта дружба, поддерживавшаяся затем перепиской, принесла моему отцу в недолгие остававшиеся ему годы огромную радость, за что я всегда буду благодарна судьбе. Таков был еще один подарок, который я получила от моих дельфинов, хотя и окольным путем.