Карен Прайор
Несущие ветер
10. Творческие дельфины
В один прекрасный день мы с Ингрид пришли к выводу, что представление в Театре Океанической Науки становится слишком уж гладким, слишком уж отлаженным, слишком уж отшлифованным. Животные безупречно выполняли все, что от них требовалось, лекторы, включая и меня, лихо барабанили один и тот же не требующий изменений текст. Все шло без сучка, без задоринки. Другими словами, исчезли те интригующие моменты, когда никто, включая и дрессировщика, не знал, что произойдет дальше, когда зрители видели, как люди напряженно ищут выхода из положения, и потому животное становилось для них живым существом, а не атрибутом развлекательного действа.
Настало время «перетряхнуть представление», как выразилась Ренди Льюис, узнав, что я собираюсь ввести в программу что-нибудь новое и неотработанное. Мы решили продемонстрировать зрителям первые этапы дрессировки дельфинов, поощряя какие-нибудь естественные действия, пока животное не начнет повторять их намеренно, пока они не закрепятся.
Для такого показа мы выбрали Малию, самку стено. В первом представлении, когда Ингрид выпустила Малию в демонстрационный бассейн, я объяснила зрителям наши намерения, а потом замолчала, предоставив им просто наблюдать за происходящим. Малия некоторое время плавала вдоль борта, ожидая сигнала. Через две-три минуты она нетерпеливо хлопнула хвостом по воде, и Ингрид это поощрила. Малия снова поплыла вдоль борта, снова ничего не произошло, снова она сердито хлопнула хвостом и снова Ингрид ее поощрила. Разумеется, для Малии этого было достаточно: она поняла, что от нее требуется, ударила хвостом, получила рыбу, съела ее и продолжала бить хвостом. Менее чем через три минуты она уже кружила по бассейну, бурля хвостом воду, а зрители восторженно аплодировали.
Очень мило, очень убедительно. В начале следующего представления мы опять объяснили зрителям, что намерены показать им, как мы закрепляем новый поведенческий элемент, а затем выпустили в бассейн Малию. Она немного поплавала, не получила сигнала и начала хлопать хвостом. Мы с Ингрвд переглянулись через бассейн и дружно покачали головой, одновременно сообразив, что это движение, уже поощрялось и, следовательно, не может служить примером незакрепленного поведенческого элемента. Придется ждать, пока Малия не продемонстрирует что-нибудь еще.
Малия некоторое время хлопала хвостом, а затем, разозлившись на то, что рыбы ей это не приносит, «плюхнулась» – взвилась в воздух и упала в воду боком, чтобы поднять брызги. Ингрид поощрила ее, и Малия тут же принялась «плюхаться», вначале перемежая прыжки хлопаньем хвоста. Когда она, наконец, перестала хлопать хвостом и только «плюхалась», новые зрители пришли в такой же восторг, как и зрители на первом представлении. Это было что-то настоящее, и они понимали все, что происходило.
Следующие два дня мы поощряли хлопки по воде головой, плавание брюхом вверх, высовывание из воды, дельфинирование, а иногда выбирали поведенческий элемент, закрепленный на каком-то из предыдущих представлений и уже исчезнувший, например хлопанье по воде хвостом. Однако на третий день мы столкнулись с новой проблемой: за четырнадцать представлений, несмотря даже на то что некоторые поведенческие элементы удавалось использовать дважды, мы закрепили практически все четкие действия, какие Малия совершала в обычных условиях, и идея, казалось, уже себя исчерпала. Иногда мы чуть-чуть жульничали: например, поощряли задирание носа в воздухе до тех пор, пока не сформировали балансирование на хвосте спиной вперед. Тем не менее каждый раз находить что-то новое становилась все труднее, и раза два мы попадали в очень трудное положение, когда Малия кружила по бассейну, предлагая один поведенческий элемент за другим, но все они были уже вполне закреплены и ничего нового мы для поощрения обнаружить не могли.
Выход нашла сама Малия. Во время последнего представления на третий день мы выпустили ее из вспомогательного бассейна, и она закружила в ожидании сигнала. Его, разумеется, не последовало, и тут она, вместо того чтобы опять повторять закрепленные элементы поведения, вдруг разогналась, перевернулась на спину, подняла хвост и около пяти метров двигалась по инерции, держа хвост в воздухе. «Мама, посмотри, как я еду без рук!» Зрелище было препотешное. Ингрид, я, младший дрессировщик и шестьсот туристов из Индианы так и покатились со смеху. Ингрид закрепила это движение, и Малия повторила его раз десять, причем каждый раз скользила по инерции все дальше и выглядела все забавнее.
Вечером я рассказала про это Грегори. Он пришел в неистовое волнение и пожелал увидеть все своими глазами. На другое утро он явился в Театр Океанической Науки к началу первого представления. Малия продемонстрировала скольжение с задранным хвостом. Когда же это ничего не дало, она испробовала еще несколько привычных номеров, а затем вдруг круто взвилась в воздух и описала красивую дугу брюхом вверх, войдя в воду почти без всплеска. Грегори был вне себя от восторга, Ингрид была вне себя от восторга и я тоже. Значит, я не ошиблась: Малия вновь доказала, что она способна изобретать совершенно новые движения.
И представление за представлением она продолжала демонстрировать новые и поразительные элементы поведения. Она вертелась в воздухе на манер вертунов. Она плавала брюхом вверх, прочерчивая спинным плавником линии в тонкой пленке ила на дне бассейна. Она вращалась под водой вокруг своей продольной оси, точно пробочник. Она по собственному почину проделывала такие штуки, какие нам никогда не пришли бы в голову, а если бы и пришли, то сформировать подобный элемент было бы очень трудно.
Грегори был заворожен. Малия словно бы усвоила критерий: «Поощрению подлежит только то, что до этого не поощрялось». Она сознательно предлагала что-нибудь новое – хотя и не на каждом представлении, но достаточно часто. Порой, увидев нас утром, она приходила в сильное возбуждение. И у меня, и у Ингрид крепло абсолютно антинаучное убеждение, что Малия во вспомогательном бассейне всю ночь напролет прикидывает новые номера и торопится начать первое представление, всем своим видом говоря: «Погодите, я вам сейчас такое покажу!»
Грегори находил, что этот пример обучения высшего порядка, когда факты комбинируются для выяснения принципа, того, что он называл вторичным обучением. Он уговаривал меня повторить эксперимент с другим животным, регистрируя все этапы во всех частностях, чтобы со всей возможной точностью выделить момент, когда оно поймет ситуацию, а затем изложить результаты в научной статье.
Билл Маклин и научно-исследовательское управление ВМС заинтересовались этой программой, которая обрела особую солидность благодаря одобрению и рекомендации Грегори, а потому мы с Ингрид начали обдумывать, как ее осуществить. Само собой разумелось, что мы можем взять другого дельфина, предпочтительно еще одного стено, повторить ту же процедуру и, вероятно, получить те же результаты. Вопрос заключался в том, как регистрировать происходящее.
Идеалом был бы звуковой фильм, полностью запечатлевший каждый сеанс дрессировки, но тут возникали два «но». Во-первых, это было бы чересчур дорого. А во-вторых, в кинокамеру можно зарядить в лучшем случае 120 метров пленки, которых хватает всего на двенадцать минут. Либо нам придется делать перерывы для удобства оператора, либо оператор примется перезаряжать камеру как раз в ту минуту, когда начнется что-нибудь по-настоящему интересное.
Мы решили проводить эксперимент в Театре Океанической Науки, потому что там можно было вести наблюдение одновременно и сверху и снизу сквозь стекло. Нам пришло было в голову, что видеозапись дешевле киносъемки и не требует таких частых перерывов, но выяснилось, что в Театре Океанической Науки слишком слабое освещение. Фактограф тоже не годился – для него программа была слишком сложной и насыщенной.
Наиболее практичной представлялась магнитофонная регистрация словесного описания. Но мы явно не могли обойтись одним наблюдателем, поскольку он далеко не всегда мог бы следить за животным одновременно сверху и из-под воды. Кое-какие выдумки Малии мы с Ингрид упустили только потому, что обе следили за ней сверху.
Мы решили, что нужны три человека: дрессировщик, наблюдатель и еще один наблюдатель на трибуне, следящий за животным сквозь стекло. Наш электронный «термит» обещал обеспечить нас всех троих микрофонами так, чтобы запись шла на одной ленте. И еще он обещал снабдить нас наушниками, чтобы мы могли переговариваться с помощью микрофонов, а не перекрикиваться через бассейн или объясняться с помощью жестов, как у нас с Ингрид давно вошло в привычку.
«Термит» подсчитал, во что обойдется такое оборудование. Получилось не слишком дорого. А поскольку ВМС оплачивали эксперимент наличными, мы могли пригласить в качестве наблюдателей достаточно квалифицированных специалистов. Доктор Леонард Деймонд, профессор Гавайского университета, рекомендовал мне двух своих аспирантов-психологов – Дика Хаага и Джо О’Рейли. Кроме ведения наблюдений они согласились сделать анализ записей, а также их статистическую обработку, которая потребуется для подготовки полученных результатов к печати.
Малия, конечно, для этих экспериментов не годилась. Она приобрела слишком большой опыт в подобных заданиях, а нас интересовал как раз процесс его накопления. Наш выбор остановился на Хоу, еще одной самке стено, содержавшейся в дрессировочном отделе. Мы перевели Хоу в Театр Океанической Науки, поместили ее в одном бассейне с Малией и приступили к работе.
Составив удобное для всех нас расписание, мы обычно проводили два-три коротких сеанса с Хоу до открытия Парка. Конечно, было бы интересно экспериментировать на глазах у зрителей, но установка магнитофона, регистрация происходящего и все прочее отнимало столько времени, что включать эту работу в представление было нерационально.
Хотя у нас не было возможности вести киносъемку каждого сеанса, управление пожелало получить короткий документальный фильм о ходе эксперимента, а потому нам выделили кое-какие средства на кинооператора. Мы старались снять каждый закрепленный поведенческий элемент, даже если приходилось проводить специальные сеансы только для оператора, во время которых «закреплялись» уже закрепленные движения. Как подействуют на Хоу такие повторные сеансы, будут ли они полезны или вредны для процесса научения, мы заранее сказать не могли. Однако в эксперименте с Малией повторения, которых не удавалось избежать, не помешали ей воспринять идею новизны, а потому мы надеялись, что они не собьют и Хоу.
По характеру Хоу была совершенно не похожа на Малию. Она гораздо быстрее «падала духом» и в первые же сеансы завела манеру плыть по кругу, дельфинировать, плыть по кругу, дельфинировать, плыть по кругу… не предлагая никаких других движений, замкнувшись в инерционном поведении на много долгих минут. Выяснилось, что заставить Хоу работать можно, только каким-нибудь способом нарушив эту инерцию. Мы попытались сформировать несколько поведенческих элементов – выползание из воды (на край бетонной платформы над бассейном), влияние хвостом, плавание над самым дном бассейна. Иногда, чтобы прервать бесконечное кружение и дельфинирование, мы давали Хоу пару рыбешек «просто так», без свистка, ничего не закрепляя, но это поднимало ее настроение и побуждало вновь попытать удачи. Характер Хоу был таким невозмутимым, что мы ни разу не наблюдали у нее симптомов раздражения вроде ударов хвостом по воде или «плюханья», какими реагировала на разочарование Малия. Ее наличный репертуар естественно повторяющихся движений был очень скуден.
Первые четырнадцать сеансов все проходили примерно так, как описано в следующем отрывке из научной статьи:
Хоу начинала каждый сеанс с демонстрации того элемента поведения, который поощрялся во время предыдущего сеанса. Иногда этот элемент снова выбирался для закрепления – в тех случаях, когда, по мнению дрессировщика, он не был раньше по-настоящему закреплен. Если первое движение не получало поощрения, Хоу проделывала весь репертуар движений, поощрявшихся на прежних сеансах, – «плюханье», дельфинирование, выползание и плавание брюхом вверх. Если поощрения не следовало, она начинала упорно повторять одни и те же движения – дельфинирование, переворот, кружение (Pryor K., Haag R., O’Reilly J. The Creative Porpoise: Training for Novel Behavior. – Journal of the Experimental Analysis of Behavior, 12 (1969), 653—661).
На тринадцатом сеансе Хоу все-таки предложила кое-какое наименование – плыла брюхом вверх, потом правым боком вверх, потом снова брюхом вверх. Получалось что-то вроде «пробочника» Малии. На следующем сеансе, два дня спустя, она опять поплыла так, и дрессировщики начали формировать это движение, доведя его до пяти полных оборотов. Однако на четырнадцатом сеансе ничего нового не произошло, и Хоу опять начала кружить.
На следующее утро, пока экспериментаторы устанавливали оборудование, Хоу еще во вспомогательном бассейне вела себя очень активно. Она дважды хлопнула хвостом – движение для нее совершенно необычное, и дрессировщик поощрил его тут же, во вспомогательном бассейне. Когда начался пятнадцатый сеанс, Хоу продемонстрировала движение, получившее поощрение на предыдущем сеансе – плаванье у самого дна, а затем движение, предшествовавшее этому («пробочник»), после чего начала привычное кружение и дельфинирование, добавив, правда, хлопок хвостом при вхождении в воду. Этот хлопок получил поощрение, и тогда животное соединило хлопок с «плюханьем», а затем начало хлопать независимо от прыжков, причем впервые демонстрировало движение по всему бассейну, а не только перед дрессировщиком. Когда десятиминутный сеанс закончился, получили поощрение 17 хлопков хвостом, а остальные не поощрявшиеся движения перестали демонстрироваться.
Шестнадцатый сеанс начался после десятиминутного перерыва. При появлении дрессировщика Хоу проявила бурную активность и сразу же начала демонстрировать «плюханье» с перевертыванием, падая то на брюхо, то на спину. Кроме того, она принялась кувыркаться в воздухе. Дрессировщик начал закреплять это движение – сальто, обычное для рода Stenella, но, как правило, не наблюдаемое у рода Steno, – а Хоу снова проявила бурную активность: плавала, описывая восьмерки (впервые!), и прыгала, прыгала, прыгала. Сальто она повторила 44 раза, перемежая его некоторыми уже закрепленными движениями, а также добавила три новых, прежде не наблюдавшихся движения: хлопки хвостом в положении на спине, боковые удары хвостом и верчение в воздухе (там же).
Короче говоря, Хоу поняла ситуацию. А когда она, наконец, разобралась в происходящем – когда она начала понимать, что добиться от нас свистка можно, только проделав что-то совсем новое, – ее охватила настоящая лихорадка изобретательства. Хотя мы закрепляли только сальто, она демонстрировала остальные новые движения и повторяла их все. Прежде она обычно ограничивалась двумя-тремя типами движений за сеанс, теперь же в течение одного сеанса она предложила нам восемь типов движений, причем четыре из них были абсолютно новыми, а два – сальто и верчение – стали заметно сложнее и с первого же раза были выполнены безупречно. На этом сеансе она продемонстрировала 192 движения, почти по девять движений в минуту вместо прежних трех-четырех, а к концу сеанса не только не замедлила темпа, как раньше, но, наоборот, начала его убыстрять, так что мы втроем уже были не в состоянии толком разобраться в этом вихре поворотов, прыжков, всплесков, ударов хвостом и бешеных метаний. Ингрид прекратила сеанс, выдав Хоу обильную премию из тридцати с лишним рыбешек.
С этих пор Хоу словно подменили. Теперь она демонстрировала нам множество сигналов раздражения и уже редко возвращалась к стереотипному кружению с дельфинированием. Нам предлагалась новинка за новинкой: она погружалась на дно головой вниз, прыскала водой в дрессировщика, прыгала хвостом вперед. Мы возвращались к некоторым прежним движениям, чтобы заснять их для фильма, но это ее не сбивало. К тридцатому сеансу она предлагала по одному новому движению на шести-семи сеансах подряд и настолько вошла в колею, что, услышав свисток, демонстрировала поощряемое и только поощряемое движение, а два сеанса безошибочно начала новым движением.
Итак, получилось. Но что, собственно, получилось? И как это истолковать? Грегори сказал, что это пример обучения высшего порядка, или вторичного обучения. Джо с Диком вернулись в университет и представили доклад для семинара профессора Даймонда, описав все, что произошло, и связав это с теориями обучения высшего порядка у животных. Они решили «научно» доказать, что движения Хоу были действительно новыми для нее, а не тем, что стено проделывают постоянно, зарисовали их, размножили картинки и разослали их всем дрессировщикам нашего Парка, когда-либо имевшим дело с морщинистозубыми дельфинами (ни в одном другом океанариуме стено ни разу не демонстрировались, а потому опрос волей-неволей ограничивался только теми дрессировщиками, которые хотя бы в прошлом работали у нас). Их попросили указать, как часто им приходилось наблюдать те или иные движения. Некоторые элементы поведения, вроде хлопка хвостом, по общему мнению, были вполне обычными, однако никто ни разу не видел, чтобы морщинистозубый дельфин делал сальто, вертелся, прыгал брюхом вверх или прыскал водой в дрессировщика. В результате Дик и Джо смогли снабдить статьи приятным аккомпанементом статистических выкладок, показывающих крайне малую вероятность того, что все эти новые движения были случайными.
Примерно тогда же к нам в Парк приехал Гарри Харлоу, видный психолог, пожалуй, более всего известный своими работами по подмене матерей у обезьян, и я рассказала ему о нашем эксперименте. А он высказал мнение, что Американская ассоциация психологов, вероятно, с удовольствием опубликует нашу статью в каком-нибудь из своих журналов. Очень хорошо!
Теперь оставалось только написать эту статью. Перепечатка наших магнитофонных записей заняла сто с лишним страниц. Было ясно, что необходимо найти какой-то наглядный способ изображать происходившее на каждом сеансе, не прибегая к громоздкому словесному изложению.
При оперантном научении реакции принято регистрировать графически с помощью кривых накопления. По горизонтали откладывается время, а по вертикали – число реакций; каждая реакция изображается точкой на графике. Если соединить эти точки, получится наклонная линия, показывающая, как часто и как быстро реагировало животное. Конечно, это очень удобно, если имеешь дело с одной реакцией – нажим на рычаг, удар клювом в кнопку, – но как изобразить на графике сеанс, во время которого животное чуть ли не одновременно проделывает самые разные движения?
Я напрягала память, рылась в библиотеке на полках с литературой по психологии и расспрашивала всех знакомых психологов, как принято составлять график сеансов, включающих разные типы множественных реакций. Мало-помалу выяснилось, что единого стандартного способа не существует. Лабораторные эксперименты требуют предельной простоты, и работающий с крысой бихевиорист просто не будет ставить опыта, сопряженного с усложнениями вроде тех, с которыми мы сталкивались во время наших дрессировочных сеансов. По наивности я попала в такое же положение, в какое мы ставили бедняжку Хоу: если я не придумаю ничего нового, статьи не будет!
Из моего дневника, 17 мая 1966 года
Номер отеля в Сан-Франциско. По-моему, я знаю, как изобразить сеансы с Хоу. Сядь, положи перед собой перепечатанную запись сеансов, поставь рядом магнитофон с лентой записи и часы. Проиграй запись, размечая печатный текст через каждые пятнадцать секунд. Подчеркни каждый закреплявшийся поведенческий элемент. Затем приготовь большой лист под график, выбери какой-то один элемент поведения и пройдись по тексту, отмечая в графике каждую реакцию в соответствующей пятнадцатисекундной графе. Потом вернись к началу текста, выбери другой цвет для другого поведенческого элемента и нанеси еще один пунктир – еще одну линию на том же графике. И так далее – для всех поведенческих элементов.
Дик и Джо согласились с моим предложением и взяли на себя эту нудную работу. Плодом ее стали тридцать два удивительных графика тридцати двух дрессировочных сеансов: на каждом были запечатлены все реакции и все элементы поведения, наблюдавшиеся во время данного сеанса. Занимаясь этим, они заодно исследовали вероятность промахов, которыми обычно чреваты субъективные оценки поведения. Они провели статистический анализ трех независимых описаний каждого поведенческого элемента, проверяя, все ли мы были согласны, что видели одно и то же.
Из этих описаний следовало, что всякий раз, когда демонстрировалось новое движение, мы все трое замечали его и все трое описывали его как новое, а позже, когда нам предъявляли рисунки Дика и Джо, мы все называли изображенные на них движения одинаково. Они даже проглядели кадрик за кадриком киноленту, на которой мы запечатлели каждый поведенческий элемент, чтобы установить, насколько точны их рисунки. Столь трудоемкая процедура обеспечила достаточно научные доказательства, что мы этого не сочинили и не подменяли реальные факты предвзятыми предположениями.
Когда графики были закончены, мы опубликовали отчет о нашем эксперименте, использовав для его заглавия («Вторичное обучение у морщинистозубого дельфина») термин Грегори Бейтсона. Кроме того, мы помогли кинооператорам ВМС снять короткий документальный фильм на ту же тему. Фильм получился чудесный – важнейшие графики в прекрасных цветах и очень поэтический финал о возможном будущем взаимодействии людей и дельфинов, когда дельфин станет не послушным орудием, но равным партнером и даже инициатором. Под голос диктора камера следила за одним из наших дрессировщиков, который играл в воде с Хоу. И человек и дельфин предавались этому занятию с равным радостным увлечением.
Однако ни в отчете, ни в фильме, на мой взгляд, не нашло выражения то, что я считала самым интересным в нашем эксперименте. В чем все-таки заключалась соль замечательного события, которое мы наблюдали? Да, животное усвоило принцип, а не просто еще одну новую реакцию. Но ведь это происходило всякий раз, когда очередное животное постигало идею звуковых сигналов как таковых в противоположность данному звуковому сигналу для данного поведенческого элемента. Да, эксперимент как будто оправдывал предположение, что от дельфинов можно добиться чего-то большего, чем просто закрепленного поведения. Изменение «личности» Хоу, когда ее прежняя кротость и пассивность сменились активностью, наблюдательностью и инициативой, оказалось стойким. (Кроме того, оно было и полезным – я нисколько не удивилась, узнав, что на основе нашего эксперимента дрессировщики ВМС разработали методику «игровых переменок» между напряженными сеансами или после них. Такие игровые переменки обеспечивали животному отдых и одновременно содействовали развитию его сообразительности и смышлености: они позволяли поощрять и закреплять самые разные элементы поведения, а иногда и наталкивали на новые полезные реакции.)
Но как все это представляется мне самой? Я жевала и пережевывала всякие идеи около года, а потом облюбовала в дрессировочном отделе подходящий чуланчик и превратила его в свой рабочий кабинет. Я развесила по стенам графики Дика и Джо в строго хронологическом порядке и в свободное время усаживалась за столик, глядела на них, записывала свои мысли, а потом рвала записи. Кто-то в нашем отделе украл из моего чуланчика-кабинета электрическую пишущую машинку, и целую неделю я сидела там и размышляла сложа руки, пока страховая компания не выдала страховую премию, так что можно было купить новую машинку, а администрация не снабдила дверь чуланчика замком.
Мои мысли вновь и вновь возвращались к случаю, свидетелем которого был мой отец. Он когда-то повесил у себя на заднем дворе кормушку для птиц, сделанную с таким расчетом, чтобы обезопасить птичий корм от белок. Кормушка подвешивалась на шнуре, слишком тонком, чтобы белка могла по нему спуститься, и была прикрыта крутой конической крышей, которая, стоило белке прыгнуть на нее, наклонялась и сбрасывала белку на землю. Как-то раз отец увидел, что по ветке с кормушкой пробежала белка. Она оглядела кормушку, прыгнула на ее крышу, сорвалась и, пролетев метра два, шлепнулась на траву. Белка повторила попытку, опять сорвалась, попробовала в третий раз – но с тем же результатом. После этого она снова взобралась на ветку, долгое время сидела там, глядя на кормушку, потом свесилась вниз головой, ловко перекусила шнурок, сбежала вниз и принялась грызть семена из упавшей кормушки.
Оригинальность. Качество, хотя и редкое у животных, но все-таки им присущее. Почти не наблюдающееся в лабораторных условиях. И, тем не менее, мы у себя добились оригинальности от Малии и Хоу, а это значит, что при желании ее можно пробуждать вновь и вновь. Однако меня интересовало другое: этот эксперимент указал путь к развитию творческого начала.
Наконец-то я могла приступить к работе над статьей. Она заняла месяцы и месяцы. Первый вариант вернулся ко мне из редакции The Journal for Experimental Analysis of Behavior, для которого я ее предназначала, с приложением десяти страниц напечатанных через один интервал замечаний и желательных исправлений. Джо и Дик пришли в ужас и уже не сомневались, что нам так и не удастся опубликовать эту статью. Меня, однако, настолько ободрила разумность критики, а также благожелательные слова одного из рецензентов, горячо рекомендовавшего опубликовать «этот изящный отчет натуралиста», что я радостно взялась за уничтожение неясностей, антропоморфизма и других частностей, на исправлении которых настаивала редакция. Статью опубликовали и она вызвала некоторый шум. Несколько других журналов перепечатали ее – целиком, с сокращениями или в отрывках. Ее использовали два руководства, одно из которых (Johnson H.H., Solso R.L., Experimental Design in Psychology; A Case Approach. – N.Y.; Harper and Row, 1971) к моей тайной гордости было посвящено оформлению экспериментов (эти трижды благословенные графики!).
Однако я считаю, что эта работа вовсе не доказала особой смышлености дельфинов. Многие виды животных при соответствующей дрессировке способны к такому же развитию. На следующее лето мы попробовали применить ту же методику уже не к дельфинам, а к голубям. По моему наущению несколько работавших у нас студентов соорудили подобие скиннеровского ящика и каждый день поощряли голубей за новые поведенческие элементы. Тут можно процитировать абзац окончательного варианта моей статьи об эксперименте с Хоу:
Если ежедневно на протяжении нескольких дней поощрять поочередно одно из нормальных действий, свойственных голубями, до тех пор, пока нормальный репертуар (повороты, клевки, хлопанье крыльями и т. д.) не истощится, голубь нередко начинает демонстрировать новые движения, добиться которых трудно даже с помощью формирования.
И какие движения! Например, он ложится на спину. Или становится обеими лапками на развернутое крыло. Или повисает в воздухе на высоте пяти сантиметров.
Практическое использование этого эксперимента, например в школах, еще не исследовалось. Как и интересный вопрос о том, почему одно животное оказывается более творческим, чем другое. «В целом новые движения Малии более эффектны и „полны воображения“, чем движения Хоу». Мы привыкли к такой характеристике людей и называем это свойство воображением. Или способностью к творчеству. Или талантом. Мне казалось очень интересным, что оно так четко проявляется у животных.
А кроме того, для меня этот эксперимент послужил сильнейшим закреплением того почтительного уважения, какое у меня всегда вызывали ученые-исследователи. Разработать этот эксперимент и провести его было нетрудно. Мы обнаружили интересное явление, так сказать, по наитию. Мы были твердо убеждены, что сумеем его повторить – и повторили. Причем эксперимент в целом занял всего полмесяца. Но преобразование наших отрывочных наблюдений в стройную систему надежно обоснованных факторов оказалось куда более сложной и трудоемкой работой. Дик и Джо посвятили ей сотни часов. Истолкование же этих фактов, поиски золотых зерен истины заняли в буквальном смысле слова целые годы, и я чувствовала, что более трудной задачи мне еще никогда решать не приходилось. Вот почему я теперь испытываю настоящее благоговение, думая о таких людях, как Кен Норрис, Билл Шевилл, Фред Скиннер и Конрад Лоренц, которые только и делают, что разрабатывают одну новую идею за другой и публикуют все новые и новые работы.
Хотя этот эксперимент прямо вопроса об интеллекте не затрагивал, он заставил меня задуматься и над тем, что такое интеллект.
Мы, люди, принадлежащие к западной цивилизации, любим сводить все к линейному порядку. Нас с Ингрид постоянно спрашивали: «Скажите, а дельфин умнее собаки? Он умен, как человек? Как шимпанзе?» Люди постоянно говорят что-нибудь вроде: «кошки тупы», «лошади глупы», «свиньи умнее коз». Но что это собственно, значит? Была ли Малия «умнее», чем Хоу? Способность к воображению – это свойство интеллекта или что-то другое? Обстоятельства создали «творческих» животных, и они производили впечатление «очень умных». Но тогда, как можно объяснить поведение этих творческих голубей? Ведь голубь уж никак не «умен», не правда ли?
Лошадей принято считать тупыми. Они редко занимаются решением задач, вроде той находчивой белки, и, тем не менее, мне однажды довелось наблюдать, как лошадь рассматривала щеколду, запиравшую калитку, а затем открыла ее с первой же попытки. Кроме того, лошадям свойственна поразительная способность к запоминанию. Хорошо обученная лошадь помнит сотни стимулов, по отдельности и в сочетаниях, и способна использовать поведенческие элементы, которым ее обучили, для сообщения собственных идей дрессировщику, так что наездник и лошадь словно «читают мысли друг друга» – очень сложный результат обширной дрессировки. Это уже своего рода «вторичное обучение». Так как же – лошади все-таки глупы? Или при обычных обстоятельствах мы просто не ставим их перед необходимостью проявлять интеллект? И разве способность лошадей сохранять в памяти огромные количества твердо усвоенных битов информации – это не то же самое, что в наших школах вознаграждается высшими отметками?