Карен Прайор
Несущие ветер
Кошки – животные с крайне негибким поведением, они следуют заложенной в них природой программе, очень четкой и ясной. Они не склонны решать задач. Тем не менее кошка способна к научению через наблюдение, как ни одно из известных мне животных, включая дельфинов; например, кошка, увидев, что другая кошка прыгает сквозь обруч и получает корм, сама сделает то же самое. А подражание Конрад Лоренц считает очень сложным процессом.
Мало-помалу у меня возникало убеждение, что «интеллект» слагается из множества самых разных вещей – способности решать задачи, способности учиться и запоминать, способности наблюдать, готовности к изменениям, то есть естественной гибкости поведения, которая мала у кошек и велика у выдр и Грегори Бейтсона, и, наконец, наличия или отсутствия смелости, а также упорства. Все эти способности и склонности отмерены разным видам и разным индивидам в разных количествах. В любом виде есть особи, которые могут блеснуть тем или иным слагаемым интеллекта, как белка моего отца. Насколько же умен дельфин? Мне кажется, что такая постановка вопроса вообще неверна.
Ну, хорошо. Вам все равно хочется услышать ответ. Что же, если линейного порядка избежать нельзя, меня более или менее устраивает ответ, который дали А.Ф. Макбрайд и Д.О. Хебб около тридцати лет назад, задолго до того, как Лилли, Флиппер и фантастические легенды о дельфинах покорили воображение неспециалистов: «По сообразительности дельфин стоит между собакой и шимпанзе, несколько ближе к шимпанзе». Если вспомнить Уошо и ее собратьев, это высокая похвала. У истории Малии и Хоу есть любопытный эпилог. Обе они после окончания эксперимента остались в Театре Океанической Науки. Обе вели себя очень активно и изобретательно и, по правде говоря, постоянно досаждали нам своими проделками. Они то и дело открывали дверцы и выпускали друг друга в демонстрационный бассейн. Хоу научилась прыгать через перегородки, а Малия завела неудобную привычку вылезать из воды и ползать по бетонному полу, тыча дрессировщиков в лодыжки, чтобы на нее обратили внимание. Нам пришлось привязать это поведение к сигналу, чтобы прекратить ее попытки переходить к наземному существованию на глазах у зрителей.
У каждой из них был свой репертуар и в представлениях они выступали отдельно, хотя и могли наблюдать друг за другом сквозь дверцы. Малия по звуковым сигналам демонстрировала некоторые поведенческие элементы, которые придумала сама: прыжок брюхом вверх, «пробочник», «Мама, посмотри, как я еду без рук!», то есть скольжение на спине с задранным хвостом. Кроме того, она прыгала через обруч, поднятый над водой на три с половиной метра. Хоу демонстрировала эхолокацию, лавируя в наглазниках между препятствиями и, подбирая на нос три тонущих кольца. Другими словами, выдрессированы они были по-разному, если не считать того, что Малию тоже приучили к наглазникам. Но она никогда в них не работала.
Хоу попала к нам совсем молоденькой, а потому продолжала расти и со временем почти достигла размеров Малии. Как-то раз, когда с животными работала Ингрид, а я читала лекцию, представление не заладилось. Сначала открыли дверцу Малии, она выплыла в бассейн и проделала все, что от нее требовалось, – прыжок брюхом вверх, «пробочник», скольжение с задранным хвостом, – но не в обычном порядке и с непонятным возбуждением.
Что-то явно было не так. Может быть, сломался сигнальный аппарат? Когда был поднят обруч, она прыгнула, но суматошливо, неловко и гораздо ниже трех с половиной метров. При обычных обстоятельствах были бы приняты жесткие меры: она получила бы тайм-аут и дрессировщик потребовал бы повторения. Однако Ингрид, удивительно чувствующая настроение животных, решила проявить снисходительность, и обруч был опущен на половинную высоту. После чего животное прыгнуло сквозь него, не дожидаясь сигнала.
Что с ней происходит? Она так нервничала, что мы обе почувствовали облегчение, когда ее, наконец, можно было отправить во вспомогательный бассейн и выпустить Хоу.
Эта тоже стремительно промчалась сквозь дверцу в страшном возбуждении. Ингрид с большим трудом удалось надеть на нее наглазники. Дважды они срывались и животное приносило их со дна. Наконец наглазники были надеты, и она проплыла сквозь лабиринт из труб, который мы опустили в бассейн, а затем подобрала кольца, но по одному, а не все три, как обычно. Она тоже очень нервничала и нас томила порожденная долгим опытом тревога, что представление вот-вот совсем развалится. Однако мы завершили его более или менее благополучно, хотя все шло чуть-чуть не так, с какими-то непонятными отступлениями. Я заговорила со зрителями о необычной нервозности обоих дельфинов и призналась, что не могу объяснить, почему они были выбиты из колеи и вели себя так странно, почему Малия путала сигналы, а Хоу не сразу дала надеть на себя наглазники. Представление окончилось. Ингрид отправила последнего дельфина во вспомогательный бассейн и вдруг уставилась на меня в полном изумлении.
– Знаете, что произошло?
– Нет.
– Мы их перепутали. Кто-то запер Малию в бассейне Хоу, а Хоу – в бассейне Малии. Они же теперь выглядят совсем одинаково, и мне даже в голову не пришло…
Хоу выполнила номера Малии, путаясь в сигналах, но сами движения проделывая с такой уверенностью, что мы ничего не заподозрили – ведь она даже умудрилась прыгнуть сквозь обруч, хотя обычно отработка такого прыжка занимает не одну неделю. А Малия в наглазниках с первого же раза правильно проделала все трюки Хоу, хотя и нервничая, но настолько хорошо, что мы приняли ее за Хоу. Я остановила расходящихся зрителей и объяснила им, чему они только что были свидетелями. Не знаю, многие ли поняли и поверили. Я и сама все еще не могу до конца поверить.
11. Одомашненные дельфины
Эксперименты в открытом море породили во всех нас глубокое убеждение, что дельфины могут и будут работать для человека в своей родной стихии, как домашние животные. Пусть Каи и Поно уплыли навсегда, а Хаина и Нуха из трусости отказывались выйти хотя бы на три метра за привычные пределы, зато Кеики был абсолютно надежен, и если все-таки оказалось возможным работать в море с более трудными видами, то уж с нашей доброй старой приятельницей афалиной можно будет добиться настоящих чудес.
Теоретически говоря, каждый раз, когда человек обосновывался в новой и враждебной ему среде обитания, он выбирал по меньшей мере одно местное животное, одомашнивал его и возлагал на него ту работу, которая ему самому в этих тяжелых условиях была не под силу. Благодаря верблюду, например, человек смог существовать в пустыне, а благодаря упряжным собакам – за Полярным кругом.
С тех пор как было одомашнено последнее животное, прошли тысячелетия – все пернатые и четвероногие помощники человека, от охотничьего сокола до яка, служили ему еще до зарождения современной цивилизации. Теперь же мы начинаем осваивать морские глубины. Кусто первым попробовал жить на морском дне, водолазы трудятся под водой – строят, добывают полезные ископаемые, собирают плоды моря. Так не логично ли будет приспособить для наших целей исконного обитателя этого чуждого нам мира? Ведь так и кажется, будто дельфины, обосновавшиеся в океанах задолго до того, как наш предок впервые слез с дерева, все это время ждали, когда же их пригласят войти в свиту человека.
Дельфин способен двигаться под водой с несравненно большей легкостью, чем мы. Благодаря эхолокации он видит там, где мы слепы, благодаря острому слуху находит дальние объекты и цели там, где человек совершенно беспомощен. Вы уронили что-нибудь за борт? Пошлите дельфина. Необходимо разыскать что-то на дне? Затонувшее судно или самолет? Ищите их с помощью специально выдрессированных дельфинов. Нужно загнать рыбу в сети? Кликните своих «морских овчарок». Опасаетесь акул? Используйте систему раннего предупреждения, которую обслуживают дельфины. Пропал аквалангист? Отправьте на его поиски дельфина, точно подводного сенбернара. Дельфины способны охранять порты, буксировать уставшего пловца, производить подводную фотосъемку, нести гидрографическую службу у опасных берегов. Строить подобные планы, один другого увлекательнее, можно было без конца, и мы не сомневались, что стоит по-настоящему одомашнить морское животное, как это откроет множество новых перспектив, о которых мы пока даже не подозреваем. Пора было браться за дело, чтобы проверить все это на практике.
Дрессировку дельфина для превращения его в домашнее животное мы начали с Кеики, демонстрируя его в Театре Океанической Науки. Он, казалось, прекрасно подходил для того, чтобы служить связным между аквалангистом и судном – доставлять нужные инструменты, записки и тому подобное. Подниматься со дна за чем-то, что осталось на катере, всегда очень досадно, и дельфин-посыльный мог бы тут весьма пригодиться. А когда сидишь в катере, то сообщить аквалангистам, что надо перебраться на другое место или пора обедать, можно, только послав за ними еще одного аквалангиста. Вот его-то и мог бы заменить дельфин.
Мы начали с того, что давали Кеики переносить во рту небольшие предметы – гаечный ключ, фонарик и т. п., – от одного дрессировщика к другому на поверхности воды. Вскоре выяснилось, что прикосновение металла к зубам нравится дельфинам не больше, чем людям – Кеики повадился ронять инструменты. Справиться с этой трудностью было просто – не строгостью, а привязывая к металлическим инструментам веревочные петли или складывая их в сетку и уже потом отдавая Кеики.
Когда Кеики научился носить поноску, мы включили в представление аквалангиста, который опускался на дно с аппаратом для подводного бурения и делал вид, будто его налаживает. Я написала лекцию, строившуюся исключительно вокруг аквалангиста и посвященную проблемам и выгодам работы под водой, а также перспективам освоения морских глубин. О дельфинах мы не упоминали ни словом. Зрители сами мало-помалу осознавали, что аквалангист с полной непринужденностью пользуется помощью животного. Он вытаскивал пластмассовую дощечку, писал на ней (писать под водой можно обыкновенным цветным карандашом), стучал по своему баллону, протягивал дощечку через плечо, даже не оглядываясь, и дельфин несся к нему, хватал дощечку, подплывал к дрессировщику, отдавал дощечку, брал требуемый инструмент и опускал его в руку аквалангиста. Иногда аквалангист подзывал дельфина, крутя детскую трещотку, и просил помочь ему, например потянуть трос. Ну, и конечно, он мог отослать на поверхность инструменты, которые больше не были ему нужны. А позже нам удалось обучить Кеики упираться носом в прокладку под баллонами и везти аквалангиста к борту, заменяя подвесной мотор в одну дельфинью силу.
Номер получился очень интересный, и было приятно слушать нарастающий шумок на трибунах по мере того, как все большая часть зрителей под безмятежные рассуждения лектора о поэтапном погружении, плавучести, сопротивлении воды и прочем начинала осознавать, чем занимается дельфин. Мы же, дрессировщики, изнывали от желания попробовать Кеики в открытом море.
После потери Поно и Каи мы с Кеном Норрисом решили, что каждый дельфин, которого предстоит выпустить в море, должен быть снабжен какой-нибудь постоянной меткой, чтобы его можно было узнать, если он уплывет и присоединится к дикому стаду. Ученые разработали разные метки для китов и дельфинов – например, пластмассовые ленты на маленьком гарпуне, который втыкается в кожу животного. Но все эти метки держатся недолго и все они причиняют животному неудобства.
Биолог, работавший в управлении охоты и рыболовства штата, в случайном разговоре пожаловался мне сколько у него хлопот с летним меченьем оленей – животное надо отловить, пробить ему дырку в ухе и вставить в нее двустороннюю пластмассовую метку. Метки эти были яркими, практически вечными и имели на обеих сторонах четкие номера. Я решила, что мы могли бы прикрепить такую метку к спинному плавнику дельфина, который у верхнего своего конца немногим толще оленьего уха. К тому же плавник относительно малочувствителен. Прокалывание, конечно, будет болезненным, но не больше того, что чувствуют женщины, когда прокалывают себе уши для серег – терпеть можно и боль быстро проходит. И ведь именно спинной плавник плывущего дельфина чаще всего виден над водой. Мы заказали несколько оленьих меток и приготовились испробовать их на нашем верном Кеики.
Океанический институт как раз собирался установить двухместную подводную камеру недалеко от берега. Вот тут-то у Кеики и будет шанс продемонстрировать свои возможности, как помощника аквалангиста в открытом море. Внезапно выяснилось, что они закончили все приготовления раньше планируемого срока, захватив нас, дельфинщиков, врасплох. Как-то вечером Тэп прибежал домой поужинать, схватил свой акваланг и вне себя от радостного волнения отправился провести ночь в камере. (Я записала в дневнике: «Уж что-что, а мальчишеская романтика всегда выводит из себя любую нормальную женщину!») На следующий день мы забрали Кеики из Театра Океанической Науки, отнесли его на носилках в дрессировочный отдел, пробили дырку в его спинном плавнике и вставили в нее метку.
Потом мы пустили Кеики в бассейн посмотреть, свободно ли поворачивается метка в плавнике, когда он плывет. Метка ничему не мешала и выглядела даже щегольски. Крови почти не было, и Кеики как будто не испытывал ни боли, ни неудобств, хотя, несомненно, чувствовал метку. Едва я подошла к борту и опустила руку в воду, чтобы его погладить, он подплыл и положил спинной плавник мне на ладонь: «Карен, посмотри, у меня в плавнике, кажется, что-то застряло!» Я, разумеется, могла только потрогать метку, чтобы показать ему, что понимаю причину его тревоги, а потом сочувственно его похлопала. По-моему, он понял, так как с этой минуты перестал обращать на метку внимание и никогда больше не просил, чтобы ее сняли.
Мы уложили Кеики на носилки, отнесли на берег, поместили в моторку и отправились к месту погружения, где у баржи, подававшей в камеру воздух, его ожидала клетка Каи. Пет Куили надел акваланг и нырнул, чтобы занять позицию дрессировщика на дне, а я заняла позицию в моторке, как дрессировщик на поверхности. Меня тревожило, что Кеики будет тесно в клетке – ведь он был много крупнее Каи, но он вертелся в ней, точно угорь, без всяких затруднений.
Мы открыли дверцу и минут пять-десять поощряли Кеики за то, что он вплывал в клетку и выплывал из нее. С этой конкретной клеткой он знаком не был, но мы не ожидали никаких сложностей – и оказались правы.
Затем Пет, Кеики и я принялись за работу: записки и инструменты отсылались вверх и вниз, из лодки к камере, от камеры к лодке, от одного аквалангиста к другому. Кеики переполняла дельфинячья радость – он прыгал, кувыркался и носился вокруг нас, как счастливый пес, которого взяли погулять в лес.
В воде работало довольно много аквалангистов, в том числе фотограф и кинооператор, которые ужасно интересовали Кеики. Ему нравилось подплывать к ним и заглядывать в объектив – особенно киноаппарата, который жужжал. Пет раздал всем аквалангистам и исследователям в камере по нескольку рыбешек: ведь когда вам доставляют записку или инструмент, посыльному положено давать «на чай». Мы обнаружили, что можно написать записку определенному аквалангисту, и Кеики будет таскать ее от одного к другому, пока не найдется желающий обменять ее на рыбку. Выяснилось также, что Кеики сразу же начал слушаться указывающего пальца. Чтобы отправить его к камере или на поверхность ко мне, Пету достаточно было ткнуть пальцем в нужном направлении. Это было интересно потому, что речь шла об идее, которую животные обычно улавливают далеко не сразу: «Двигайся от указывающей руки!» Надо затратить много труда, чтобы собака поняла, что протянутый палец означает команду бежать в этом направлении.
Следует сказать, что Кеики не только учился, но и по-настоящему помогал. Когда потребовалось, чтобы кинооператор запечатлел какой-то подводный эпизод, инструкции с баржи были ему посланы через дельфина. Потом я неудачно нагнулась, протягивая Кеики инструмент, и мои солнцезащитные очки упали в воду. «Ай, Кеики, мои очки!» – вскрикнула я совершенно машинально, а он перевернулся, поймал их прежде, чем они опустились на дно, всплыл и вежливо сунул их мне в руку.
Когда Кеики поработал так около двух часов и рыбные запасы начали истощаться (из чего следовало, что он уже почти сыт), мы снова заперли его в клетке. Довольны мы им были неимоверно: он превзошел самые радужные наши ожидания. Подошла моторка, Кеики водворили на носилки и мы отвезли его в Парк, где он отработал остаток своего дневного рациона, приняв участие в последнем представлении в Театре Океанической Науки.
После этого я занималась с одомашненным дельфином в открытом море каждый раз, когда мне удавалось получить разрешение. А это бывало нечасто: поездка с дельфином требовала дорогостоящих человеко-часов и лодочного времени. Без веского предлога (вроде фотографа из «Лайфа» или телеоператора) выкроить из бюджета оплату дня в море оказывалось почти невозможно. Тем не менее, мы провели достаточное число экспериментов, чтобы обнаружить ряд трудностей, ограничивающих практическое использование дельфинов. Они не могут таскать более или менее объемистые грузы. Любой привязанный к их телу предмет нарушает обтекаемость, и животное очень утомляется. Даже вес в два с половиной килограмма оказывался для них непомерным. Как раз в ту зиму газеты подняли большой шум по поводу того, что флот ведет подготовку дельфинов-камикадзе, которые с грузом взрывчатки будут таранить подводные лодки противника. Такое использование дельфинов, по-видимому, было чистейшим плодом фантазии журналиста, который написал свою статью после того, как ему показали эксперимент, в котором дельфин при помощи эхолокации отличал латунь от алюминия. Журналист сделал из этого вывод, что способность различать металлы может быть использована для опознавания вражеских кораблей.
Поскольку мне-то было хорошо известно, какой малый груз способен нести на себе дельфин, я прекрасно понимала, что его нельзя нагрузить взрывчаткой в количестве, необходимом для подобной цели, не говоря уже о том, что обремененный ношей дельфин неспособен догнать движущуюся подводную лодку. Человек, конечно, может по-разному вредно воздействовать на морских животных или использовать их не так, как следует, и это вызывает естественную тревогу, однако подобной угрозы, на мой взгляд, опасаться не приходится.
Мы убедились также, что работающий дельфин нуждается в постоянном присмотре: он чувствует себя хорошо и уверенно, только если рядом находится человек, который руководит им и поощряет его. Поэтому, вероятнее всего, дельфина никогда не удастся выдрессировать так, чтобы его можно было в одиночку отправлять с заданием на расстояние хотя бы трех-пяти километров. Операции по поискам и спасению, обнаружение затонувших судов или фотографирование представляются более или менее осуществимыми, но при обязательном условии, что работать дельфин будет совместно с людьми. Теоретически возможно (мы этого не пробовали) выдрессировать одного или нескольких дельфинов, чтобы они «патрулировали» какой-то определенный участок моря и предупреждали о появлении акул или о других опасностях на манер служебных собак, которые несут охрану в пределах ограды или сторожат по ночам универсальные магазины. Но даже и в этом случае, считали мы, где-то поблизости всегда должен будет находиться дрессировщик: ведь служебным собакам тоже нужен проводник.
Военно-морское ведомство вело все более интенсивную работу с дельфинами и другими морскими млекопитающими, но вот какую, никто не знал, поскольку она была полностью засекречена. Мы у себя в Театре Океанической Науки строили номера на основе наших собственных идей, однако идеи приходят в голову любому дрессировщику; так где была гарантия, что нас и сотрудников ВМС не осенила одна и та же мысль? Например, дельфин, буксирующий аквалангиста, – недаром же адмиралы порой недовольно хмурились, наблюдая такой номер в нашем представлении.
Но если мы действительно показывали что-то засекреченное, власти предержащие не могли распорядиться, чтобы такой-то номер был исключен из представления – ведь уж тогда бы мы точно знали, где зарыта собака, а знать нам этого не полагалось.
По правде говоря, я нашла простой способ отгадывать, какие именно исследования ведутся военно-морским ведомством, независимо от того, дублировались они в наших представлениях или нет: стоило только на приеме, где присутствовали военные моряки, вслух порассуждать за коктейлем о возможных интересных номерах, внимательно следя за тем, когда именно твой собеседник посмотрит на тебя непроницаемым взглядом и переменит тему.
Конечно, это был не слишком честный прием, и кое-кто из нашей администрации злился на меня за такие штучки. Засекреченные исследования дельфинов сулили выгодные контракты, я же своими разговорами лишала Парк всякой надежды получить их. А ведь у нас такие квалифицированные дрессировщики! И вообще, не думаю ли я, что принять участие в секретных работах – это наш патриотический долг?
Я прекрасно знала, как отнесутся к подобной идее мои дрессировщики независимо от того, будет ли предполагаемая работа опасна для дельфинов или нет. Я знала, что все они предпочтут уволиться, лишь бы не дрессировать дельфинов для военных целей. А кроме того, я прекрасно отдавала себе отчет, чем грозит участие в засекреченных исследованиях: едва нас допустят к ним, едва мы узнаем то, чего не положено знать всем другим, и мы уже никогда больше не сможем свободно думать и изобретать, откровенно беседовать со зрителями и, давая волю воображению, пробовать все, что ни взбредет нам в голову. Мы утратим свою интеллектуальную свободу, а ее не заплатят никакие «черные деньги» (жаргонное выражение для субсидий от разведывательных служб), будь это хоть десятки, хоть сотни тысяч долларов.
К тому же я была убеждена, что засекреченность не прятала тут почти ничего, действительно имеющего военное значение. Когда вы ведете исследования в необычной области и занимаетесь чем-то на неискушенный взгляд странноватым, а порой и вообще глупым, критика со стороны заблуждающейся прессы или конгресса может мокрого места от вас не оставить – вспомните хотя бы скандал вокруг дельфинов-камикадзе, который вырос из простой демонстрации возможностей дельфиньего сонара. Если бы нас засекретили, нам уже не пришлось бы обсуждать проблемы партнерства человека и дельфина, поскольку эксперименты в этом направлении военно-морское ведомство засекречивало, возможно, не столько из соображений национальной безопасности, сколько из опасения насмешек.
Мы не делали ничего, о чем в то или иное время не думали бы все компетентные дрессировщики дельфинов, как американские, так и иностранные, и мысль, будто мы выдаем какие-то «секреты», меня нисколько не тревожила. Если же настоящие секреты все-таки существовали, я не хотела оказаться к ним причастной – ни я, ни мои сотрудники. А потому наши дрессированные дельфины по пять раз в день во время представлений «отыскивали посадочные капсулы», или «отмечали буйками затонувшие самолеты» или «находили потерянные водородные бомбы». На приемах я продолжала компрометировать за коктейлем свою благонадежность, и чаша засекреченных исследований и программ нас благополучно миновала.
Реальная проблема, с которой сталкиваются все, кто работает в океане, заключается в том, как находить и поднимать со дна случайно оброненные инструменты и всякие другие предметы. Даже на мелких местах в совершенно прозрачной воде бывает удивительно трудно отыскать то, что пролежало на дне сутки-другие. Когда же глубина превышает «предел аквалангиста», то есть шестьдесят метров, или вода мутна, обнаружить утерянный предмет практически невозможно. Но дельфин свободно ориентируется в самой темной воде, прекрасно чувствует себя на глубинах, не доступных аквалангистам, способен обследовать довольно большие участки гораздо быстрее, чем люди или малые подводные лодки, и гораздо подробнее, чем суда, снабженные сканирующими приборами. И искать он будет с помощью не только глаз, но и сонара. Когда велись лихорадочные поиски водородной бомбы, потерянной у берегов Испании, наверное, не одни мы, но и многие другие дрессировщики клялись, что их дельфины отыскали бы ее в два счета.
Джон Линдберг, сын знаменитого летчика Чарлза Линдберга, был владельцем океанографической фирмы на тихоокеанском побережье Америки, которая часто брала на себя работы, связанные с подъемом затонувших судов. Как-то, когда он в 1968 году приехал к Тэпу в Парк, я с ним разговорилась – а не пригодился ли бы ему дельфин, умеющий находить затонувшие предметы? Еще бы! Собственно говоря, сказал он, у него как раз сейчас нашлось бы дело для такого животного. Потерпевший аварию самолет упал в бухту, и следственная комиссия требует, чтобы были подняты все обломки, а разыскать их очень трудно: ведь они разбросаны по дну в мутной воде порта, а некоторые целиком ушли в ил. Вероятно, дельфин с помощью эхолокации мог бы их обнаружить, включая и погребенные в иле, подобрать мелкие обломки, а возле крупных оставить радиомаяк или еще как-нибудь пометить их для водолазов.
Джон не собирался вкладывать деньги в подобное предприятие, но неосторожно сказал, что, будь такой дельфин уже выдрессирован, возможно, он не отказался бы взять его напрокат. И ссылаясь на эти слова, я вырвала разрешение продолжать эксперимент при условии, что он не потребует дополнительных расходов.
К этому времени Океанический институт добился таких успехов в небольших инженерных программах вроде создания подводной камеры, что возникла чисто коммерческая компания «Макаи-Рейндж инкорпорейтед», поставившая себе честолюбивую цель осуществлять освоение морского дна с помощью новых и эффективных средств и методов. «Макаи-Рейндж» построила и испытала большую, но передвижную жилую камеру «Эгир», обеспечивавшую все необходимое для длительного пребывания шести человек на глубине до 150 метров.
Руководство «Макаи-Рейндж» дельфинами не интересовалось и отнюдь не приветствовало нашего участия в работах фирмы – с дельфинами или еще как-нибудь. По-моему, причиной в какой-то мере было вполне здравое опасение, что люди и эксперименты, не имеющие прямого отношения к их главной задаче, могут стать помехой при очень сложных и по-настоящему рискованных испытаниях с погружением «Эгира». Однако отчасти, мне кажется, тут действовала и боязнь, что дельфины будут отвлекать внимание прессы и телевидения от их собственных проектов. И наконец, я подозреваю, что аквалангистов заедал мужской шовинизм – идет осуществление важнейшей программы глубоководного ныряния, а тут снуют какие-то дрессировщики дельфинов в бикини, придавая всему происходящему несерьезный оттенок!
Однако «Макаи-Рейндж» построила совсем рядом с Парком длинный пирс, который облегчал им ведение ежедневных работ в открытом море и очень облегчил бы нам работу с дельфинами, если бы мне удалось каким-то образом соорудить возле него дельфиний загон.
Океанический институт обзавелся собственным новым дрессировщиком. Скотт Резерфорд был дюжим молодым великаном, и его присутствие на молу не задело бы ничьих предрассудков. А одного из институтских дельфинов выдрессировали для работы в открытом море. Во время зимнего лекционного турне я побывала в чикагской редакции «Царства дикой природы», и в результате они вместе с нами подготовили телевизионную программу об одомашнивании дельфинов для работы в открытом море. В ней принял участие Скотт с молодым институтским самцом афалины по кличке Леле (что значит «прыжок»). Скотт под присмотром Ингрид Кан выдрессировал Леле носить поноску, подчиняться отзывному сигналу, а также вплывать в клетку и выплывать из нее. Мы выпустили Леле в море у берега, и он продемонстрировал свое умение перед телевизионными камерами, а звезды программы Марлин Перкинс и Стэн Брок подыгрывали ему на вторых ролях. «Макаи-Рейндж» пошла навстречу телекомпании настолько, что погрузила «Эгир» на несколько метров рядом с пирсом, и это позволило запечатлеть на кинопленке, как Перкинс и Брок возятся возле «Эгира», а Леле таскает им всякие предметы. Кроме того, «Макаи-Рейндж» разрешила снять, как два ее аквалангиста выплывают из тамбура «Эгира» и возвращаются в него на глубине 15 метров – эти глубоководные кадры потом монтировались с кадрами работающего Леле.
Когда съемки закончились, у Скотта и Леле оказалось, много свободного времени, а потому ничто не мешало привлечь их к решению проблемы, с которой столкнулся Джон Линдберг. Выбрав для дрессировки Бухту Бейтсона, очень большой, глубокий и просторный бассейн, Скотт начал работу с Леле, обучая его оставлять опознавательные знаки возле предметов на дне.
Использовать дельфина для подводных поисков можно, только добившись, чтобы он умел как-то отличать те предметы, которые вас интересуют. В этом вся трудность: если он примется усердно таскать на поверхность старые покрышки и пустые бутылки из-под кока-колы, это вас вряд ли обрадует. Дрессировщики ВМС рассказывали мне, сколько усилий они затрачивали на то, чтобы научить дельфинов распознавать определенные очертания или с помощью сонара узнавать предметы, сделанные из алюминия. Я подошла к вопросу по-другому: пусть дельфин сам решает, как ему узнавать искомый объект. Мы сформулировали задачу так: «Помечай все обломки самолета», а что будет думать по этому поводу Леле, меня не интересовало. И вот наш приятель скульптор Мик Браунли пошел на склад утиля и купил для меня обломки самолета. Скотти побросал их в бассейн вперемешку с разбитыми ящиками, обломками стиральной машины, камнями и еще всякой всячиной, и начал поощрять Леле, только когда он метил куски самолета. И Леле научился правильно их отличать.
Когда Леле как будто полностью разобрался в ситуации, Скотти и еще несколько дрессировщиков в свободное время соорудили под пирсом загон, натянув между четырьмя сваями старую проволочную сетку. Ограда получилась не ахти какая надежная – Леле то и дело из нее выбирался, – но все-таки это был загон. Кроме того, Скотт пользовался плавучей клеткой, в которой прежде мы буксировали Каи и Хоу. Когда загон требовал починки, Леле на день-два водворяли в клетку. Ингрид Кан и Скотт перенесли обломки самолета на пирс, побросали их в воду, и Леле начал учиться носить к ним опознавательный знак, привязанный к большой спиннинговой катушке.