Роберт Льюис Стивенсон
Катриона
XVIII. Мяч
На следующее утро я из судейской комнаты, где никто не мог меня видеть, выслушал решение присяжных и приговор суда над Джемсом. Я совершенно уверен, что верно запомнил слова герцога. И так как эта знаменитая речь послужила предметом споров, я лучше передам ее в своем изложении. Сославшись на сорок пятый год, глава Кемпбеллов, заседая в суде в качестве председателя, в следующих словах обратился к стоявшему перед ним несчастному Стюарту.
– Если бы ваше возмущение не было безуспешным, то вы могли бы предписывать законы там, где теперь выслушиваете приговор. Мы, ваши теперешние судьи, были бы судимы в одном из ваших шутовских судов. И тогда вы могли бы насытиться кровью каждого рода или клана, к которому чувствовали бы отвращение.
«Это действительно называется выпустить кошку из мешка», – подумал я. Таково было и общее впечатление. Замечательно, как молодые адвокаты ухватились за эту речь и насмехались над ней, и, кажется, не проходило ни одного обеда или ужина, чтобы кто-нибудь не произнес: «И тогда вы могли бы насытиться». В то время сложилось много песен по этому поводу, которые теперь почти все забыты. Помню, что одна начиналась так:
Чья же кровь вам нужна, чья вам кровь нужна?
Рода ль какого, иль клана.
Или Гайлэнда дикого сына?
Чья вам кровь нужна, чья вам кровь нужна?
Другая пелась на мой любимый мотив «Эйрльский замок» и начиналась словами:
Однажды Арджанль в суде заседал.
На обед ему Стюарта дали.
В одной балладе говорилось:
И, вскочив, стал опять герцог челядь ругать:
«Оскорбленьем большим себе буду считать,
Что за трапезой должен себя насыщать
Кровью клана, который привык презирать».
Джемс, приговоренный к смерти, был погублен так же просто, как если бы герцог взял ружье и застрелил его. Это я, без сомнения, знал заранее, но другие не знали и были более моего поражены скандальными фактами, которые обнаружились во время разбора дела. Хуже всего был, конечно, этот выпад против правосудия. Не менее откровенно прозвучали слова одного из присяжных, которыми тот прервал защитительную речь Кольстоуна: «Пожалуйста, сэр, говорите покороче, мы очень устали». Но некоторые из моих новых друзей-юристов были еще более поражены нововведением, которое опозорило и даже сделало недействительным все судебное разбирательство: одного свидетеля совсем не вызвали. Имя его, положим, было напечатано, и до сих пор его можно видеть на четвертой странице списка: «Джемс Друммонд, alias (иначе) Мак-Грегор, иначе Джемс Мор, бывший арендатор в Инверонахиле». Предварительный допрос, как полагается, был снят с него письменно. Он вспомнил или выдумал – прости ему бог! – вещи, которые легли тяжелым обвинением на Джемса Стюарта; ему же самому отворили двери тюрьмы. Было очень желательно довести его показания до сведения присяжных, не подвергая самого свидетеля опасности перекрестного допроса. И способ, которым они были сообщены, удивил всех своей неожиданностью. Бумагу эту, как нечто любопытное, просто передавали на заседании из рук в руки. Она обошла скамью присяжных, произвела свое действие и опять исчезла, – точно нечаянно, – прежде чем достигла защитников подсудимого. Это считали предательским средством. Мысль, что тут было замешано имя Джемса Мора, заставляла меня краснеть за Катриону.
На другой день я с Престонгрэнджем, в довольно многочисленном обществе, отправился в Глазго, где я с большой неохотой провел некоторое время среди удовольствий и дел. Я жил в одном доме с моим покровителем, который поощрял меня к простому обращению с ним, принимал участие в приемах и был представлен самым важным гостям; вообще на меня обращали более внимания, чем того допускали мои способности и положение, так что в присутствии посторонних я часто краснел за Престонгрэнджа. Надо сознаться, что все, что я видел в последние месяцы, наложило печать мрачности на мой характер. Я видел людей, из которых многие рождением или талантами были предназначены главенствовать; и у кого же из них оказались чистые руки? Я видел также эгоизм всяких Броунов и Миллеров и не мог более уважать их. Престонгрэндж был еще лучше всех. Он спас меня и пощадил, когда другие думали только о том, чтобы убить меня. Но кровь Джемса лежала на нем, и его теперешнее притворство по отношению ко мне казалось мне непростительным. Меня почти выводило из терпения его желание показать, будто он находит удовольствие в разговоре со мной. Я тогда сидел и наблюдал за ним, чувствуя, как внутри меня, точно огонь, разгорается медленный гнев. «Любезный друг, – думал я, – если бы только вы избавились от дела с докладной запиской, не выгнали ли бы вы меня на улицу?» Как показали события, я был к нему более чем несправедлив: видимо, он был одновременно и более искренним человеком, и более искусным актером, чем я думал.
Но некоторым оправданием моего недоверия служило поведение группы молодых адвокатов, окружавших его в поисках покровительства. Неожиданное внимание, которое Престонгрэндж проявил к никому не известному мальчишке, чрезвычайно взволновало их, но не прошло и двух дней, как мне начали льстить и ухаживать за мной. Я был тот же самый – не лучше и не красивее, – но месяц тому назад они пренебрегали мной, а теперь не знали, как услужить мне! Тот ли я был, однако? Нет, и доказательством тому служило прозвище, которое мне дали за глаза. Видя, в каких я хороших отношениях с адвокатом, и будучи убежденным в том, что мне предстоит высоко залететь, они воспользовались термином игры в мяч и назвали меня the tee'd ball[6]. Мне говорили, что я принадлежу к их обществу. Мне, уже успевшему испытать на себе их грубость, теперь пришлось познакомиться с их угодливостью. Один молодой человек, которому меня представили в Гоп-Парке, был настолько самоуверен, что даже напомнил мне о нашей первой встрече. Я сказал, что не имею удовольствия помнить его.
– Как, – заметил он, – сама мисс Грант познакомила нас! Меня зовут так-то.
– Очень возможно, сэр, – возразил я, – но я этого не помню.
Тогда он оставил меня в покое. И отвращение к ним, которое я обыкновенно чувствовал, на минуту сменилось радостью.
Но у меня не хватает терпения останавливаться подробно на этом периоде моей жизни. Когда я бывал в обществе молодых интриганов, меня удручал стыд за свою неотесанность, но в то же время я презирал их за двуличие. Им я все же предпочитал Престонгрэнджа, считая его меньшим злом, чем они. С молодыми людьми я был чопорен и сух, но с адвокатом всегда старался быть приветливым, хоть и питал к нему неприязнь. Он порицал меня, убеждал не быть серьезнее юношей моего возраста и уговаривал дружить с ними. Я говорил ему, что туго схожусь с людьми.
– Тогда я беру свои слова обратно, – отвечал он. – Но ведь существует и простая вежливость, мистер Давид. С этими молодыми людьми вам придется провести всю жизнь. Ваше нежелание сойтись с ними похоже на высокомерие. И я боюсь, что если вы не будете более учтивы, то вам придется трудно в жизни.
– Было бы напрасной работой делать шелковый кошелек из свиного уха, – сказал я.
Утром 1 октября меня разбудил топот коней под окном – это въехал курьер. Подойдя к окну, пока он еще не успел сойти с лошади, я увидел, что он, должно быть, скакал очень быстро. Немного погодя меня вызвали к Престонгрэнджу. Он сидел в ночной рубашке и колпаке у письменного стола, на котором в беспорядке лежала груда писем.
– Мистер Давид, – сказал он, – у меня есть для вас новость. Она касается ваших друзей, которых вы, как мне кажется, немного стыдитесь, так как никогда не упоминали о их существовании.
Я, должно быть, покраснел.
– Я вижу, что вы понимаете меня, – продолжал он. – Должен вас поздравить: у вас прекрасный вкус. Но знаете ли, мистер Давид, она чрезвычайно предприимчивая девушка. Она поспевает повсюду. Шотландское правительство не в состоянии справиться с мисс Кэтрин Друммонд, как это еще недавно случилось и с известным мистером Давидом Бальфуром. Разве из них не получится хорошая парочка? Ее первое вмешательство в политику… Но я ничего не должен рассказывать вам: власти решили, что вы услышите об этом при других обстоятельствах и от более интересного собеседника. Но она совершила серьезный проступок, и я должен огорчить вас, сообщив, что она заключена в тюрьму.
Я издал восклицание.
– Да, – сказал он, – маленькая леди в тюрьме. Но вам не следует особенно отчаиваться. Если только вы – с помощью ваших друзей и докладных записок – не лишите меня моей должности, она нисколько не пострадает.
– Но что она сделала? В чем ее преступление? – спросил я.
– Оно может быть названо государственной изменой, – отвечал он. – Она открыла королевский замок в Эдинбурге.
– Молодая леди мой хороший друг, – сказал я. – Вы, вероятно, не стали бы шутить, если бы дело было серьезно.
– А между тем оно действительно серьезно, – отвечал он. – Плутовка выпустила на свет божий весьма сомнительную личность – своего папашу.
Итак, одно из моих предчувствий не обмануло меня. Джемс Мор снова на свободе. Он поручил своим людям стеречь меня в заключении; он предложил свое свидетельство по аппинскому делу, и его показания (при помощи какой увертки – безразлично) оказали свое влияние на присяжных. Затем он получил вознаграждение – ему вернули свободу. Властям хотелось придать его освобождению вид бегства, но я знал, что здесь была сделка. Эти размышления отогнали от меня всякую тревогу о Катрионе. Можно было подумать, что это она выпустила из тюрьмы своего отца, она сама могла верить этому. Но главным действующим лицом был здесь Престонгрэндж. Я был уверен, что он не только не допустит, чтобы ее наказали, но не доведет дело до суда. Поэтому я не особенно политично воскликнул:
– А я этого ожидал!
– Вы по временам бываете замечательно осторожны! – сказал Престонгрэндж.
– Что вы желаете этим сказать, милорд? – спросил я.
– Я только удивился тому, – отвечал он, – что, имея достаточно ума, чтобы выводить подобные заключения, у вас не хватает его, чтобы оставлять их при себе. Но вам, я думаю, хотелось бы узнать подробности дела. Я получил два извещения: то, что менее официально, гораздо более полное и интересное, так как написано живым слогом моей старшей дочери. «Весь город говорит об одном интересном деле, – пишет она, – которое обратило бы на себя еще больше внимания, если бы узкали, что преступница – protegee[7] милорда моего папаши. Я уверена, что вы настолько близко принимаете к сердцу свои обязанности, что не забыли Сероглазку. Что же она сделала? Она достала широкополую шляпу с опущенными полями, длинный мохнатый мужской плащ и большой галстук; подобрала юбки как можно выше, надела две пары гамаш на ноги, в руки взяла заплатанные башмаки и отправилась в замок. Там она выдала себя за сапожника, работающего на Джемса Мора. Ее впустили в камеру, причем лейтенант, очевидно очень веселый малый, вместе с солдатами потешался над плащом сапожника. Затем они услышали спор и звук ударов внутри камеры. Оттуда вылетел сапожник в развевающемся плаще, с опущенными на лицо полями шляпы. Лейтенант и солдаты смеялись над ним, пока он бежал. Они уже не смеялись так весело, когда, войдя в камеру, не нашли там никого, кроме высокой, красивой девушки с серыми глазами и в женской одежде! Что же касается сапожника, то он был уже «за горами, за долами», и бедной Шотландии придется, вероятно, обойтись как-нибудь без него. В тот вечер я пила в одном обществе за здоровье Катрионы. Весь город восхищался ею. Я думаю, что наши щеголи стали бы носить в петлице кусочки ее подвязок, если бы могли достать их. Я было пошла навестить ее в тюрьме, но вовремя вспомнила, что я дочь моего отца. Тогда я написала ей записку и поручила передать ее верному Дойгу. Надеюсь, вы согласитесь, что и я умею быть дипломатичной, когда хочу. Тот же самый верный дурак отправит это письмо с курьером вместе с письмами ученых людей, так что вы одновременно с Соломоном Премудрым услышите и Иванушку-дурачка. Вспомнив о дураках, прошу вас сообщить эту новость Давиду Бальфуру. Мне бы хотелось видеть его лицо при мысли о длинноногой красотке в подобном положении! Не говорю уже о легкомыслии вашей любящей дочери и его почтительного друга». Так подписывается моя плутовка, – продолжал Престонгрэндж. – Вы видите, мистер Давид, я говорю вам совершенную правду, когда уверяю, что дочери мои относятся к вам с самой дружеской шутливостью.
– Дурак им чрезвычайно благодарен, – сказал я.
– Разве это не ловко проделано? – продолжал он. – Ведь эта гайлэндская девушка стала чем-то вроде героини.
– Я всегда был уверен, что она очень смелая. Я могу биться об заклад, что она ничего не подозревала… Но прошу у вас извинения: я снова затрагиваю запрещенные темы.
– Я готов поручиться, что она не знала, – возразил он откровенно. – Я готов поручиться: она думала, что идет против самого короля Георга.
Мысль о том, что Катриона находится в заключении, взволновала меня. Я видел, что даже Престонгрэндж удивлялся ее поведению и не мог удержать улыбки при воспоминании о ней. Что же касается мисс Грант, то, несмотря на ее дурную привычку насмехаться, восхищение ее было очевидным. На меня нашел какой-то пыл.
– Я не ваша дочь, милорд… – начал я.
– Я это знаю! – возразил он, улыбаясь.
– Я говорю глупости, – сказал я, – или, вернее, я не так начал. Без сомнения, мисс Грант поступила неблагоразумно, пойдя в тюрьму. Но я показался бы бессердечным, если бы не полетел туда же немедленно.
– Так, так, мистер Давид, – заметил он, – я думал, что у нас с вами был уговор.
– Когда я заключал этот уговор, милорд, – сказал я, – я, конечно, был очень тронут вашей добротой, но не могу отрицать, что заботился, кроме того, и о собственных интересах… И я стыжусь сейчас своего эгоизма. Для вашей безопасности, милорд, вам, может быть, нужно везде рассказывать, что беспокойный Дэви Бальфур – ваш друг и гость. Рассказывайте это, я не стану противоречить. Что же касается вашего покровительства, я отказываюсь от него. Я прошу лишь об одном: отпустите меня и дайте мне пропуск, чтобы я мог повидаться с ней в тюрьме.
Он строго посмотрел на меня.
– Мне думается, что вы ставите телегу перед лошадью, – сказал он. – Я чувствую к вам расположение, чего при вашей неблагодарной натуре вы, кажется, не замечаете. Но покровительства я вам не обещал да, говоря правду, и не предлагаю его. – Он помолчал немного. – Предостерегаю вас: вы сами себя не знаете, – прибавил он. – Молодость – горячая пора. Через год вы будете думать иначе.
– О, я бы хотел, чтобы молодость моя была всегда такова! – воскликнул я. – Уж слишком много я видел расчетливого и эгоистичного в молодых адвокатах, которые увиваются около вас, милорд, и даже стараются увиваться вокруг меня. Я заметил то же самое и в стариках. Все они, весь их клан, заботятся только о своих интересах! Оттого-то я и сомневаюсь в ваших дружеских чувствах ко мне. Почему я должен верить, что вы любите меня? Вы сами говорили мне, что преследуете собственную выгоду!
Тут я остановился, устыдившись, что зашел так далеко. Он смотрел на меня, но на лице его ничего нельзя было прочесть.
– Прошу у вас прощения, милорд, – заключил я. – Я умею говорить только грубо, по-деревенски. Мне кажется, что было бы прилично поехать навестить моего друга в заключении, но я обязан вам жизнью, и этого я никогда не забуду. И если нужно для вашего блага, милорд, то я останусь – останусь из одного чувства благодарности.
– Это можно было бы сказать и покороче, – мрачно сказал Престонгрэндж. – Легко, а иногда и вежливо сказать просто «да».
– Но, милорд, мне кажется, что вы все еще не вполне понимаете меня! – воскликнул я. – Для вас, за спасение моей жизни, за расположение, которое, как вы говорите, вы чувствуете ко мне, – за все это я готов остаться… Но не оттого, что ожидаю каких-либо выгод для себя. Если я буду вынужден держаться в стороне, когда будут судить молодую девушку, то я ни в коем случае не хочу чего-либо выиграть от этого. Я скорее готов претерпеть окончательное крушение, чем на этом основывать свое благополучие.
Престонгрэндж с минуту оставался серьезен, затем улыбнулся.
– Вы напоминаете мне человека с длинным носом, – сказал он. – Если бы вам пришлось в телескоп глядеть на луну, вы и там бы увидели Давида Бальфура. Но пусть будет по-вашему. Я попрошу вас оказать мне одну услугу, а затем освобожу вас. У моих клерков работы по горло: будьте так добры, перепишите мне несколько страниц, – сказал он, заметно затрудняясь в выборе между несколькими большими рукописями. – А когда вы кончите, я скажу вам: с богом! Я никогда не согласился бы обременить себя заботой о совести мистера Давида. Если бы вы сами могли по дороге бросить часть ее в болото, то поехали бы дальше значительно облегченным.
– Хотя, может быть, не в том самом направлении, милорд! – сказал я.
– За вами непременно должно остаться последнее слово! – радостно воскликнул он.
У него действительно были причины радоваться, так как он нашел способ добиться своего. Для того чтобы ослабить значение докладной записки и иметь готовый ответ, он желал, чтобы я всюду показывался с ним в качестве близкого ему человека. Но если бы я так же открыто появился у Катрионы в тюрьме, все бы не преминули вывести свои заключения, и подлинный характер бегства Джемса Мора стал бы очевидным. Такова была небольшая задача, которую я внезапно предложил ему и решение которой он так быстро нашел. Меня удерживали в Глазго под предлогом переписки, от чего я из простого приличия не мог отказаться. А пока я был занят, от Катрионы постарались избавиться частным образом. Мне совестно писать это о человеке, который оказывал мне столько услуг. Он был добр ко мне, как отец, но я постоянно замечал, что он фальшивит, как надтреснутый колокол.
XIX. Я попадаю в дамское общество
Переписывать было чрезвычайно скучно, тем более что дела, о которых говорилось в бумаге, не требовали, как я скоро заметил, никакой поспешности, и это занятие было только предлогом, чтобы удержать меня. Как только я закончил свою работу, я вскочил на коня и, стараясь не терять ни минуты, помчался вперед; поздно вечером я уже остановился на ночлег в домике на берегу Алан-Уотера. До наступления следующего дня я снова сидел в седле. В Эдинбурге только что открылись лавки, когда я въехал в город через Вест-Боу и на взмыленной лошади подскакал к дому лорда-адвоката. У меня была записка к Дойгу – доверенному лицу милорда, который, как предполагалось, знал все его секреты. Это был низенький, невзрачный, жирный человек, весь как бы пропитанный табаком и самонадеянностью. Я застал его за конторкой, выпачканного табаком, в той самой передней, где я встретился с Джемсом Мором. Он внимательно прочел записку, точно главу из библии.
– Гм… – сказал он. – Вы немного запоздали, мистер Бальфур. Птичка улетела, мы выпустили ее.
– Мисс Друммонд свободна! – воскликнул я.
– Ну да! – сказал он. – На что нам было держать ее, подумайте сами! Никому бы не понравилось, если бы подняли шум из-за этого ребенка.
– А где же она теперь? – спросил я.
– Бог знает! – сказал Дойг, пожимая плечами.
– Она, вероятно, вернулась к леди Аллардейс, – заметил я.
– Вероятно, – сказал он.
– Так я прямо отправлюсь туда, – продолжал я.
– Но вы прежде немного закусите? – спросил он.
– Нет, я не стану закусывать, – отвечал я. – Я выпил молока в Рато.
– Хорошо, хорошо, – сказал Дойг. – Но вы можете оставить свою лошадь и багаж, так как вы, кажется, остановитесь здесь.
– Нет, нет, – сказал я, – сегодня в особенности мне совсем не улыбается ехать на Томсоновой кобыле.[8]
Так как Дойг говорил с сильным акцептом, то и я, подражая ему, отвечал более простонародным языком, чем это было мне свойственно, и гораздо грубее, чем написано здесь. Тем более я был пристыжен, когда услышал сзади себя чей-то голос, который продекламировал отрывок из баллады:
Седлайте же мне вороного коня,
Седлайте, седлайте скорее!
Умчусь я на нем по прямому пути
К девице, что всех мне милее!
Когда я оглянулся, то увидел молодую леди, которая стояла передо мной, спрятав руку в складках своего утреннего платья, точно не желая подать ее мне. Но я не мог не заметить, что она смотрела на меня благосклонно.
– Приветствую вас, мисс Грант, – сказал я, поклонившись.
– И вас тоже, мистер Давид, – отвечала она, низко приседая. – Прошу вас, вспомните старую поговорку, что еда и литургия никогда не мешают. Литургии я не могу предложить вам, так как все мы добрые протестанты, но на еде настаиваю. Может случиться, что у меня найдется для вас нечто, из-за чего бы стоило остаться.
– Мисс Грант, – сказал я, – мне кажется, что я и так уже обязан вам за несколько добрых слов, написанных на бумажке без подписи.
– Без подписи? – спросила она, и на ее красивом лице появилась забавная гримаска, точно она старалась припомнить что-то.
– Если только я не ошибаюсь, – продолжал я. – Но у нас, во всяком случае, будет время поговорить об этом благодаря доброте вашего отца, который на некоторое время приглашает меня к себе. Однако в настоящую минуту дурак просит вас дать ему свободу.
– Вы даете себе нелестное название, – сказала она.
– Мистер Дойг и я рады бы были и не такому под вашим остроумным пером, – сказал я.
– Мне еще раз приходится удивляться скромности всех мужчин, – возразила она. – Но если вы не хотите есть, то уезжайте сейчас же. Вы вернетесь очень скоро, так как едете совершенно напрасно. Уезжайте, мистер Давид, – продолжала она, отворяя дверь.
На доброго быстро вскочил он коня,
В ворота помчался скорее,
Без отдыха ехал и всюду искал
Девицу, что ему всех милее.
Я не стал ждать второго приглашения и по дороге в Дин оправдал цитату мисс Грант.
Старая леди Аллардейс гуляла в саду одна, в своей шляпе и в своем обычном платье, опираясь на палку черного дерева с серебряным набалдашником. Когда я слез с лошади и подошел к ней с приветствием, я увидел, как кровь прилила ей к лицу, и она подняла голову с видом императрицы.
– Что привело вас к моему бедному порогу? – воскликнула она, произнося слова в нос. – Я не могу впустить вас в дом. Все мужчины в моей семье умерли: у меня нет ни сына, ни мужа, которые могли бы охранять мою дверь. Всякий бродяга может схватить меня за бороду, а борода у меня действительно есть, и это хуже всего, – прибавила она точно про себя.
Такой прием совершенно огорошил меня, а последнее замечание, похожее на бред сумасшедшей, почти лишило дара слова.
– Я вижу, что возбудил ваше неудовольствие, миледи, – сказал я. – Но все же беру на себя – смелость осведомиться о мисс Друммонд.
Она взглянула на меня горящими глазами. Губы ее были крепко сжаты, образуя множество складок, а рука, опиравшаяся на палку, дрожала.
– Это мне больше всего нравится! – воскликнула она. – Вы же еще приходите спрашивать о ней? Видит бог, я бы сама желала это знать!
– Так она не здесь? – воскликнул я. Она закинула голову, сделала шаг вперед и так закричала на меня, что я тотчас же отступил.
– Ах вы проклятый лгун! – воскликнула она. – Как, вы еще приходите спрашивать меня? Она в тюрьме, куда вы посадили ее, вот она где! И подумать только, что из всех мужчин, которых я когда-либо видела, это сделали именно вы! Ах вы мерзавец! Если бы в моей семье был хоть один мужчина, он отколотил бы вас хорошенько.
Я подумал, что лучше не оставаться дольше на этом месте, так как возбуждение ее все усиливалось. Когда я повернулся, чтобы подойти к лошади, она последовала за мной. Я не стыжусь признаться, что уехал, держа одну ногу в стремени, тогда как другая еще искала его.
Я не имел возможности продолжать поиски Катрионы, и мне не оставалось ничего другого, как вернуться к адвокату. Меня очень любезно приняли все четыре леди, которые теперь собрались вместе. Они потребовали, чтобы я им подробно рассказал о Престонгрэндже и о том, что творилось в западных провинциях, в то время как молодая леди, с которой я желал остаться наедине, насмешливо глядела на меня и, казалось, находила удовольствие в моем нетерпении. Наконец, когда я позавтракал с ними и уже готов был в присутствии тетки умолять ее дать мне объяснение, она подошла к клавикордам и, наигрывая мотив, пропела на высоких нотах:
Когда ты мог иметь – не брал.
Когда захочешь – не получишь.
Но она сменила гнев на милость и под каким-то предлогом увела меня в библиотеку своего отца. Не могу не сказать, что мисс Грант была очень нарядно одета и выглядела чрезвычайно красивой.
– А теперь, мистер Давид, садитесь и поговорим наедине, – сказала она. – У меня есть многое, о чем рассказать вам, и, кроме того, кажется, мое суждение о вашем вкусе было очень несправедливо.
– Каким образом, мисс Грант? – спросил я. – Надеюсь, что я всегда относился к вам с должным уважением.
– Будьте спокойны, мистер Давид, ваше уважение как к себе самому, так и к вашим бедным ближним, к счастью, неподражаемо. Но это к делу не идет. Вы получили от меня записку? – спросила она.
– Я имел смелость предполагать, что эта записка от вас, – сказал я, – и был вам очень, благодарен.
– Она, вероятно, удивила вас, – сказала она. – Но начнем с самого начала. Вы, может быть, не забыли тот день, когда вы так любезно сопровождали трех скучных барышень в Гоп-Парк? У меня еще менее основания забыть его, так как вы соблаговолили познакомить меня с некоторыми правилами латинской грамматики, за что я вам глубоко благодарна.
– Боюсь, что я был слишком педантичен, – сказал я, придя в замешательство при этом воспоминании. – Но примите во внимание, что я совсем не привык к дамскому обществу.
– В таком случае я не буду говорить более о латинской грамматике, – отвечала она. – Но как могли вы покинуть оставленных на вашем попечении молодых леди? «Он швырнул ее за борт, он бросил ее, свою милую, добрую Анни», – пропела она, – и его милой Анни, и двум её сестрам пришлось тащиться домой одним, как стаду гусят! Оказывается, что вы вернулись к моему папаше, где выказали необыкновенную воинственность, а оттуда поспешили в неведомые страны, направляясь, как оказывается, к утесу Басс. Молодые бакланы вам, вероятно, больше нравятся, чем красивые девушки.
Несмотря на ее насмешливый тон, в глазах молодой леди можно было прочесть доброту, и я стал надеяться, что дальше будет лучше.
– Вам нравится мучить меня, – сказал я, – и вы обращаетесь со мной как с игрушкой. Позвольте, однако, просить вас быть более милостивой. Сейчас мне важно узнать только одно: где Катриона?
– Вы называете ее так в глаза, мистер Бальфур? – спросила она.
– Уверяю вас, что я и сам не знаю, – запинаясь, проговорил я.
– Ни в коем случае я не стала бы так называть посторонних мне лиц, – сказала мисс Грант. – А почему вас так тревожат дела этой молодой леди?
– Я слыхал, что она в тюрьме, – объяснил я.
– Ну, а теперь вы слышите, что она вышла из тюрьмы, – отвечала она, – что вам нужно еще? Она больше не нуждается в защитнике.
– Но я могу нуждаться в ней, – сказал я.
– Вот так-то лучше! – сказала мисс Грант. – Взгляните мне хорошенько в лицо: разве я не красивее ее?
– Я никогда не стану отрицать это, – отвечал я. – Во всей Шотландии нет красивее вас.
– Ну вот, а теперь, когда перед вами лучшая из двух, вы беспрестанно говорите о другой! – заметила она. – Вы таким образом никогда не будете иметь успеха у дам, мистер Бальфур.
– Но, мисс, – сказал я, – кроме красоты, есть ведь еще и другое.
– Вы хотите дать мне понять, что я самая красивая, но не самая милая? – спросила она.
– Я хочу дать вам понять, что я похож на петуха из басни, – сказал я. – Я вижу драгоценность, мне очень нравится смотреть на нее, но я более нуждаюсь в пшеничном зерне.
– Брависсимо! – воскликнула она. – Это вы хорошо сказали, и я вознагражу вас своим рассказом. В день вашего исчезновения я поздно вечером вернулась от знакомых, где мною очень восхищались – каково бы ни было ваше мнение, – как вдруг мне сказали, что меня желает видеть девушка в тартановой шапочке. Она ждала уже более часа, сказала мне служанка, и все время потихоньку плакала. Я сейчас же вышла к ней. Она встала, и я сразу узнала ее. «Сероглазка», – подумала я, но была настолько умна, что не подала виду, будто знаю ее. «Это вы, наконец, мисс Грант? – спросила она, глядя на меня строго и вместе с тем жалобно. – Да, он говорил правду, вы очень красивы». – «Такова, как создал меня бог, моя милая, – отвечала я. – Однако я была бы очень рада и обязана вам, если бы вы объяснили, что вас привело сюда в ночную пору». – «Миледи, – сказала она, – мы родственницы: в наших жилах течет кровь сынов Альпина». – «Милая моя, – отвечала я, – я столько же думаю об Альпине и его сынах, как о прошлогоднем снеге. Слезы на вашем красивом лице меня трогают гораздо больше». Тут я оказалась настолько неосторожной, что поцеловала ее. Вы бы сами чрезвычайно желали это сделать, но, держу пари, никогда не решитесь. Я говорю, что это было неосторожно, потому что я знала ее только по наружности, но оказалось, что я не могла бы придумать ничего умнее. Она очень смелая и гордая девушка, но, я думаю, не привыкла к нежностям, и при этой ласке, хотя, признаюсь, она была оказана довольно легкомысленно, сердце ее сразу расположилось ко мне. Я не буду открывать вам женские тайны, никогда не скажу, каким образом она обворожила меня, потому что она воспользуется теми же средствами, чтобы покорить и вас. Да, это славная девушка! Она чиста, как вода горных ключей…
– О да! – воскликнул я.
– Ну, затем она рассказала мне о своем беспокойстве, – продолжала мисс Грант, – о том, в какой тревоге она относительно отца, в каком страхе за вас – без всякой серьезной причины – и как затруднительно оказалось ее положение, когда вы ушли. «И тогда я наконец вспомнила, – сказала она, – что мы родственницы и что мистер Давид назвал вас красавицей из красавиц, и подумала: «Если она так красива, то будет, вероятно, и добра», собралась с духом и пришла сюда. Вот тут-то я и простила вас, мистер Дэви. Когда вы были в моем обществе, вы точно сидели на горящих угольях. Если я когда-либо видела молодого человека, который хотел сбежать, то, по всем признакам, это были вы, а я и мои две сестры были теми леди, от которых вы желали уйти. И вдруг оказалось, что вы мимоходом обратили на меня внимание и были так добры, что рассказали о моей красоте! С этого часа можете считать меня другом. Я даже начинаю с нежностью вспоминать о латинской грамматике.
– У вас будет достаточно времени насмехаться надо мной, – сказал я. – Думаю только, что вы несправедливы к себе и что это Катриона расположила вас в мою пользу. Она слишком проста, чтобы замечать подобно вам неловкость своего друга.
