Роберт Льюис Стивенсон
Катриона
IV. Лорд-адвокат Престонгрэндж
Мой родственник оставил меня обедать. «Ради чести дома», – говорил он. Поэтому я еще более торопился на обратном пути. Я не мог думать ни о чем другом, кроме того, чтобы поскорее совершить следующий шаг и отдать себя в руки закона. Для человека в моем положении возможность положить конец нерешительности и искушению была чрезвычайно соблазнительна. Тем более велико было мое разочарование, когда, придя к Престонгрэнджу, я услышал, что его нет дома. Я думаю, что в ту минуту и потом, в течение нескольких часов, это действительно так и было. Но несомненно и то, что, когда адвокат вернулся и весело проводил время в соседней комнате со своими друзьями, о моем присутствии совершенно забыли. Я давно бы ушел, если бы не сильное желание поскорее объясниться и иметь возможность лечь спать со спокойной совестью. Сначала я занялся чтением, так как в маленьком кабинете, где меня оставили, было множество книг. Но читал я очень невнимательно. День становился облачным, сумерки наступили раньше обычного, а кабинет освещался только маленьким окошечком, и я под конец должен был отказаться и от этого развлечения, проведя остаток времени в томительном бездействии. Разговоры в ближайшей комнате, приятные звуки клавикордов и женское пение отчасти заменяли мне общество.
Не знаю, который это был час, но уже стемнело, когда отворилась дверь кабинета и я увидел на пороге высокого человека. Я тотчас же встал.
– Здесь кто-нибудь есть? – спросил он. – Кто вы?
– Я пришел с письмом от лорда Пильрига к лорду-адвокату, – сказал я.
– Давно вы здесь? – спросил он.
– Не решаюсь определить, сколько часов, – отвечал я.
– В первый раз слышу об этом, – продолжал он, пожимая плечами. – Прислуга, верно, забыла о вас. Но вы наконец дождались, я – Престонгрэндж.
С этими словами он вышел в соседнюю комнату. И я по его знаку последовал за ним. Он зажег свечу и сел у письменного стола. Комната была большая, продолговатая, вся уставленная книгами вдоль стен. При слабом пламени свечи ясно выделялась красивая фигура и мужественное лицо адвоката. Однако лицо его было красным, а глаза влажными и блестящими. Он слегка пошатывался, прежде чем сел. Без сомнения, он хорошо поужинал, хотя вполне владел своими мыслями и словами.
– Ну, сэр, садитесь, – сказал он, – и покажите мне письмо Пильрига.
Он небрежно посмотрел начало, поднял глаза и поклонился, когда дошел до моего имени. При последних словах внимание его, однако, удвоилось, и я уверен, что он перечел их дважды. Можете себе представить, как билось мое сердце: ведь теперь Рубикон был перейден и я находился на поле сражения.
– Очень рад познакомиться с вами, мистер Бальфур, – сказал он, окончив чтение. – Позвольте предложить вам стаканчик кларета.
– Осмелюсь заметить, милорд, что вряд ли это будет хорошо для меня, – заметил я. – Как видите из письма, я пришел по довольно важному делу, а я не привык к вину, и оно может дурно повлиять на меня.
– Вам лучше знать, – сказал он. – Но если позволите, я сам не прочь выпить бутылочку.
Он позвонил, и, как по сигналу, явился лакей с вином и стаканами.
– Вы решительно не хотите составить мне компанию? – спросил адвокат. – В таком случае пью за наше знакомство! Чем могу служить вам?
– Мне, может быть, следует начать с того, милорд, что я пришел сюда по вашему собственному настоятельному приглашению, – сказал я.
– У вас есть передо мной некоторое преимущество, – отвечал он, – должен сознаться, что до этого вечера я не слыхал о вас.
– Совершенно верно, милорд. Мое имя вам действительно незнакомо, – сказал я. – А между тем вы уже довольно давно желаете познакомиться со мной и даже заявили об этом публично.
– Мне бы хотелось получить от вас некоторое разъяснение, – возразил он.
– Не послужит ли вам некоторым разъяснением, – сказал я, – то, что если бы я желал шутить – а я вовсе не расположен это делать, – я, кажется, имел бы право требовать от вас двести фунтов.
– В каком это смысле? – спросил он.
– В смысле награды, объявленной за мою поимку, – ответил я.
Он сразу поставил стакан и выпрямился на стуле, на котором сидел развалившись.
– Как мне понимать это? – спросил он.
– «Высокий, здоровый, безбородый юноша, лет восемнадцати, – процитировал я, – с лоулэндским произношением».
– Я узнаю эти слова, – сказал он. – И если вы явились сюда с неуместным намерением позабавиться, то они могут оказаться гибельными для вас.
– У меня совершенно серьезное намерение, – отвечал я, – и вы отлично меня поняли. Я – молодой человек, который разговаривал с Гленуром перед тем, как тот был убит.
– Могу только предположить, видя вас здесь, что вы хотите убедить нас в своей невиновности, – сказал он.
– Вы сделали совершенно правильное заключение, – согласился я. – Я верный подданный короля Георга, иначе не пришел бы сюда, в логово льва.
– Очень этому рад, – заметил он. – Это такое ужасное преступление, мистер Бальфур, что нельзя допустить и мысли о возможности снисхождения. Кровь была пролита варварским образом и людьми, о которых всем известно, что они враждебно настроены против его величества и наших законов. Я придаю этому очень большое значение и настаиваю на том, что преступление направлено лично против его величества.
– К сожалению, милорд, – несколько сухо прибавил я, – считается, что оно направлено лично против еще одного важного лица, которое я не хочу называть.
– Если вы этими словами желаете на что-нибудь намекнуть, то должен заметить, что считаю их неуместными в устах верного подданного. И если бы они были произнесены публично, я счел бы своим долгом обратить на них внимание, – сказал он. – Мне кажется, что вы не сознаете опасности своего положения, иначе были бы осторожнее и не усугубляли бы ее, бросая тень на правосудие. В нашей стране и в моих скромных возможностях правосудие нелицеприятно.
– Вы слишком многое приписываете мне, милорд, – сказал я. – Я только повторяю общую молву, которую слышал везде по пути от людей самых различных убеждений.
– Когда вы станете благоразумнее, то поймете, что не следует всякому слуху верить, а тем более его повторять, – сказал адвокат. – Я верю, что у вас не было дурного намерения. Положение почитаемого всеми нами вельможи, который действительно был задет этим варварским убийством, слишком высоко, чтобы его могла достигнуть клевета. Герцог Арджайльский – вы видите, я с вами откровенен, – смотрит на это дело так же, как я: мы оба должны смотреть на него с точки зрения наших судейских обязанностей я службы его величеству. Я бы желал, чтобы в наше печальное время все были бы так же свободны от чувства семейной вражды, как он. Но случилось, что жертвой своего долга пал Кемпбелл. Кто, как не Кемпбеллы, всегда был впереди других на пути долга? Я не Кемпбелл и потому могу смело сказать это. К тому же оказывается, к нашему общему благополучию, что глава этого знатного дома в настоящее время председатель судебной палаты. И вот на всех постоялых дворах по всей стране дали волю своим языкам люди с ограниченным умом, а молодые джентльмены вроде мистера Бальфура необдуманно повторяют эти толки. – Всю свою речь он произнес, пользуясь известными ораторскими приемами, точно выступал на суде. Затем, обращаясь ко мне снова как джентльмен, он сказал: – Но это все не относится к делу. Остается только узнать, как мне быть с вами?
– Я думал, что скорее я узнаю от вас это, милорд, – отвечал я.
– Верно, – сказал адвокат. – Но, видите ли, вы пришли ко мне с хорошей рекомендацией. Это письмо подписано известным честным вигским именем, – продолжал он, на минуту взяв его со стола. – И, помимо судебного порядка, мистер Бальфур, всегда есть возможность прийти к соглашению. Я заранее говорю вам: будьте осторожнее, так как ваша судьба зависит лишь от меня. В этом деле – осмеливаюсь почтительно заметить – я имею больше власти, чем сам король. И если вы понравитесь мне и удовлетворите мою совесть вашим последующим поведением, обещаю вам, что сегодняшнее свидание останется между нами.
– Что вы хотите этим сказать? – спросил я.
– Я хочу сказать, мистер Бальфур, – отвечал он, – что если ваши ответы удовлетворят меня, то ни одна душа не узнает, что вы здесь были. Заметьте, я даже не зову своего клерка.
Я увидел, к чему он клонит.
– Я думаю, что нет надобности объявлять кому-либо о моем посещении, – сказал я, – хотя не вижу, чем это может быть особенно выгодно для меня. Я не стыжусь, что пришел сюда.
– И не имеете ни малейшей причины стыдиться, – отвечал ок одобрительно, – так же как и бояться последствий, если будете осмотрительны.
– С вашего позволения, милорд, – возразил я, – меня нелегко запугать.
– Уверяю вас, что вовсе не хочу вас запугивать, – продолжал он. – Но займемся допросом. Предостерегаю вас: не говорите ничего, не относящегося к моим вопросам. От этого в значительной степени будет зависеть ваша безопасность. Есть границы и моей власти.
– Постараюсь последовать вашему совету, милорд, – сказал я.
Он положил на стол лист бумаги и написал заголовок.
– Из ваших слов явствует, что вы были в Леттерморском лесу в момент рокового выстрела, – начал он. – Было это случайностью?
– Да, случайностью, – сказал я.
– Каким образом вы вступили в разговор с Колином Кемпбеллом? – спросил он.
– Я спросил у него дорогу в Аухари, – ответил я. Я заметил, что он не записывает моего ответа.
– Гм… – сказал он, – я об этом совершенно забыл. Знаете ли, мистер Бальфур, я на вашем месте как можно менее останавливался бы на ваших сношениях с этими Стюартами. Это только усложняет дело. Я пока не расположен считать эти подробности необходимыми.
– Я думал, милорд, что в подобном случае все факты одинаково существенны, – возразил я.
– Вы забываете, что мы теперь судим этих Стюартов, – многозначительно ответил он. – Если нам придется когда-нибудь судить вас, то будет совсем другое дело: я тогда буду настаивать на вопросах, которые теперь согласен обойти. Однако покончим: в предварительном показании мистера Мунго Кемпбелла сказано, что вы немедленно после выстрела побежали наверх по склону. Как это случилось?
– Я побежал не немедленно, милорд, и побежал потому, что увидел убийцу.
– Значит, вы увидели его?
– Так же ясно, как вас, милорд, хотя и не так близко.
– Вы знали его?
– Я бы его узнал.
– Ваше преследование, значит, было безуспешно, и вы не могли догнать убийцу?
– Не мог.
– Он был один?
– Один.
– Никого более не было по соседству?
– Неподалеку в лесу был Алан Брек Стюарт.
Адвокат положил перо.
– Мы, кажется, играем в загадки, – сказал он. – Боюсь, что это окажется для вас плохой забавой.
– Я только следую вашему указанию, милорд, и отвечаю на ваши вопросы, – отвечал я.
– Постарайтесь одуматься вовремя, – сказал он. – Я отношусь к вам с самой нежной заботой, но вы, кажется, нисколько этого не цените. И если не будете осторожнее, все может оказаться бесполезным.
– Я очень ценю ваши заботы, но думаю, что вы не понимаете меня, – отвечал я немного дрожащим голосом, так как увидел, что он наконец прижал меня к стене. – Я пришел сюда, чтобы дать показания, которые могли бы вас убедить, что Алан не принимал никакого участия в убийстве Гленура.
Адвокат с минуту казался в затруднении; он сидел со сжатыми губами и бросал на меня взгляды разъяренной кошки.
– Мистер Бальфур, – сказал он наконец, – я говорю вам ясно, что вы идете дурным путем и от этого могут пострадать ваши интересы.
– Милорд, – отвечал я, – я в этом деле так же мало принимаю в соображение свои собственные интересы, как и вы. Видит бог, у меня только одна цель: я хочу, чтобы восторжествовала справедливость и были оправданы невинные. Если, преследуя эту цель, я вызываю ваше неудовольствие, милорд, то мне придется примириться с этим.
При этих словах он встал со стула, зажег вторую свечу и некоторое время пристально глядел мне в глаза. Я с удивлением заметил, что лицо его изменилось, стало чрезвычайно серьезным и, как мне показалось, почти бледным.
– Вы или очень наивны, или, наоборот, чрезвычайно хитры, и я вижу, что должен обращаться с вами более доверительно, – сказал он. – Это дело политическое, да, мистер Бальфур, приятно нам это или нет, но дело это политическое, и я дрожу при мысли о том, какие последствия оно может вызвать. К политическому делу – мне вряд ли есть надобность говорить это молодому человеку с вашим образованием – мы должны относиться совсем иначе, чем просто к уголовному. Salus populi suprema lex[2] – принцип, допускающий большие злоупотребления, но он силен той силой необходимости, которую мы находим в законах природы. Если позволите, мистер Бальфур, я объясню вам это подробнее. Вы хотите уверить меня…
– Прошу прощения, милорд, но я хочу уверить вас только в том, что могу доказать, – сказал я.
– Тише, тише, молодой человек, – заметил он, – не придирайтесь к словам и позвольте человеку, который мог бы быть вашим отцом, употреблять свои собственные несовершенные выражения и высказать собственные скромные суждения, даже если они, к несчастью, не совпадают с суждениями мистера Бальфура. Вы хотите уверить меня, что Брек невиновен. Я придал бы этому мало значения, тем более что мы не можем поймать его. Но дело не только в этом. Допустить, что Брек невиновен – значит отказаться от обвинения другого, совершенно иного преступника, дважды поднимавшего оружие против короля и дважды прощенного, сеятеля недовольства и бесспорно – кто бы ни произвел выстрел – инициатора этого дела. Мне нет надобности объяснять вам, что я говорю о Джемсе Стюарте.
– На что я вам так же чистосердечно отвечу, что о невиновности Алана и Джемса я именно и пришел объявить вам честным образом, милорд, и готов засвидетельствовать это в суде, – сказал я.
– На что я вам так же чистосердечно отвечу, мистер Бальфур, – возразил он, – что в данном случае я не требую вашего свидетельства и желаю, чтобы вы вовсе воздержались от него.
– Вы находитесь во главе правосудия в этой стране, – воскликнул я, – и предлагаете мне совершить преступление!
– Я всей душой забочусь об интересах Шотландии, – отвечал он, – и внушаю вам то, чего требует политическая необходимость. Патриотизм не всегда бывает нравственным в точном смысле этого слова. Мне кажется, что вы должны быть этому рады: в этом ваша защита. Факты против вас. И если я все еще стараюсь помочь вам выйти из очень опасного положения, то делаю это отчасти потому, что ценю вашу честность, которая привела вас сюда, отчасти из-за письма Пильрига, но главным образом потому, что в этом деле я на первое место ставлю свой политический долг, а судейский долг – на второе. По тем же самым причинам, откровенно повторяю вам, я не желаю выслушивать ваше свидетельство.
– Я желал бы, чтобы вы не приняли моих слов за возражение. Я только хочу верно определить наше взаимное положение, – сказал я. – Если вам, милорд, не нужно мое свидетельство, то противная сторона, вероятно, будет очень рада ему.
Престонгрэндж встал и начал ходить взад и вперед по комнате.
– Вы не так юны, – заметил он, – чтобы не помнить ясно сорок пятый год и смуту, охватившую всю страну. Пильриг пишет, что вы преданы церкви и правительству. Но кто же спас их в тот роковой год? Я не говорю о королевском высочестве и его войске, которое в свое время принесло большую пользу. Однако страна была спасена, и сражение выиграно еще прежде, чем Кумберлэнд наступил на Друммоси. Кто же спас ее? Повторяю: кто спас протестантскую веру и весь наш государственный строй? Во-первых, покойный лорд-президент Каллоден: он много сделал и мало получил за это благодарности. Так и я отдаю все свои силы той же службе и не жду другой награды, кроме сознания исполненного долга. А кроме него, кто же еще? Вы сами знаете это не хуже меня. О нем много злословят, и вы сами намекнули на это, когда вошли сюда, и я остановил вас. То был герцог великого клана Кемпбеллов. И вот теперь Кемпбелл во время отправления своих служебных обязанностей подло убит. И герцог и я – мы оба гайлэндеры. Но мы цивилизованные гайлэндеры, а громадное большинство наших кланов и семейств не цивилизованы. Они отличаются добродетелями и недостатками диких народов. Они еще варвары, как и Стюарты. Только варвары Кемпбеллы стоят за законную страну, а варвары Стюарты – за незаконную. Теперь судите сами. Кемпбеллы ожидают мщения. Если они не получат его – если Джемс избегнет смерти, – среди Кемпбеллов будет волнение. А это значит, будут волнения во всем Гайлэнде, который и так не спокоен и далеко не разоружен. Разоружение – одна лишь комедия.
– В этом я могу поддержать вас, – сказал я.
– Волнения в Гайлэнде на руку нашему старинному бдительному врагу, – продолжал лорд, вытягивая палец и продолжая шагать. – И я даю вам слово, сорок пятый год может вернуться, с той разницей, что Кемпбеллы будут на противной стороне. Неужели для того, чтобы спасти этого Стюарта, который уже без того несколько раз осужден, если не за это, то за разные другие дела, вы предлагаете вовлечь нашу родину в междоусобную войну, подвергнуть опасности веру своих отцов, рисковать жизнью и имуществом многих тысяч совершенно невинных людей? Эти соображения перевешивают в моем мнении и, надеюсь, перевесят и в вашем, мистер Бальфур, если вы любите свою родину, правительство и религиозную истину.
– Вы говорите со мной откровенно, и я вам за это благодарен, – сказал я. – Я, со своей стороны, постараюсь поступить так же честно. Я верю, что ваша политика совершенно правильна. Я верю, что на вас лежат такого рода тяжелые обязанности. Я верю, что вы приняли на себя эти обязанности, когда вступали на высокий пост, занимаемый вами. Но я простой человек, почти мальчик, и с меня достаточно простых обязанностей. Я могу думать только о двух вещах: о несчастном, несправедливо осужденном на немедленную и позорную смерть, и о слезах его жены, которые не выходят у меня из головы. Я не могу не обращать на это внимание. Таков уж мой характер. Если стране суждено погибнуть, пускай она гибнет. Если я ослеплен, то молю бога, чтобы он просветил меня, пока еще не слишком поздно.
Слушая меня, он стоял неподвижно и, когда я кончил, еще некоторое время оставался в прежнем положении.
– Это непредвиденное препятствие, – произнес он громко, разговаривая сам с собой.
– Как вы намерены распорядиться относительно меня, милорд? – спросил я.
– Знаете ли вы, – сказал он, – что вы могли бы ночевать в тюрьме, если бы я захотел?
– Я ночевал в худших местах, милорд, – отвечал я.
– Вот что, мой милый, – сказал он, – из нашего разговора мне ясно, что я могу положиться на ваше честное слово. Обещайте мне, что сохраните в тайне не только то, что произошло между нами сегодня, но и все, что знаете об аппинском деле, и я отпущу вас.
– Я могу обещать хранить это до завтра или до любого ближайшего дня, назначенного вами, – возразил я. – Я не хочу, чтобы вы думали обо мне слишком дурно. Но если бы я дал слово без ограничения, то вы, милорд, достигли бы своей цели.
– Я не хотел поймать вас, – заметил он.
– Я в этом уверен, – сказал я.
– Подождите, – продолжал он, – завтра воскресенье. Приходите в понедельник, в восемь часов утра, а до тех пор обещайте молчать.
– Охотно обещаю, милорд, – сказал я. – Что же касается ваших слов, то даю слово молчать до конца моих дней.
– Заметьте, – прибавил он, – что я не прибегаю к угрозам.
– Это вполне согласуется с вашим благородством, милорд, – сказал я. – Но я не настолько туп, чтобы не почувствовать их, хотя они и не были произнесены.
– Ну, – заметил он, – спокойной ночи. Желаю вам хорошо спать. Я же на это не рассчитываю.
Он вздохнул, взял свечу и проводил меня до выхода.
V. В доме адвоката
На следующий день, в воскресенье 27 августа, я имел возможность слышать несколько известных эдинбургских проповедников, о которых мне рассказывал когда-то раньше мистер Кемпбелл. Увы, я с таким же успехом мог бы находиться в Иссендине и слушать самого мистера Кемпбелла! Сумятица в моих мыслях, которые постоянно возвращались к свиданию с Престонгрэнджем, мешала мне быть внимательным. На меня гораздо меньшее впечатление произвели рассуждения духовных лиц, чем вид громадного сборища народа в церкви, похожего, как я думал, на толпу в театре или – при моем тогдашнем расположении духа – в залах суда. Такое впечатление на меня произвела в особенности Весткирка с ее тремя ярусами галерей, куда я пришел в напрасной надежде увидеть мисс Друммонд.
В понедельник я в первый раз в жизни пошел к цирюльнику и остался очень доволен результатами его работы. Отправившись оттуда к адвокату, я у дверей его дома снова увидел красные мундиры солдат, выделявшиеся ярким пятном в переулке. Я посмотрел вокруг, желая найти молодую леди и ее спутников, но нигде не было видно их следа. Зато как только меня ввели в комнату, где я провел такие томительные часы в субботу, я в углу заметил высокую фигуру Джемса Мора. Он, казалось, находился в мучительном беспокойстве, все время двигал руками и ногами, а глаза его тревожно бегали по стенам маленькой комнаты. Я с жалостью вспомнил о его отчаянном положении. То ли поэтому, то ли потому, что я все еще интересовался его дочерью, я заговорил с ним.
– Доброе утро, сэр, – сказал я.
– Желаю вам того же, сэр, – отвечал он.
– Вы ожидаете свидания с Престонгрэнджем? – спросил я.
– Да, сэр, и молю бога, чтобы ваше дело к этому джентльмену было приятнее моего, – отвечал он.
– Надеюсь, по крайней мере, что вас ненадолго задержат, так как, вероятно, вас примут прежде меня, – сказал я.
– Всех принимают прежде меня, – возразил он, пожимая плечами и поднимая руки. – Прежде было иначе, сэр, но времена меняются. Не так было, когда и шпага что-нибудь значила, молодой джентльмен, и когда было достаточно называться солдатом, чтобы обеспечить себе пропитание.
Он произнес эту тираду немного в нос, с той гайлэндской манерой, которая выводила меня из себя.
– Ну, мистер Мак-Грегор, – сказал я, – мне кажется, что главное достоинство солдата – молчание, а первая добродетель его – покорность судьбе.
– Я вижу, что вы знаете мое имя… – и, скрестив руки, он поклонился мне, – хотя сам я не смею его произносить. Оно слишком хорошо известно, враги слишком часто видели мое лицо и слышали мое имя. Поэтому я не должен удивляться, если и то и другое известно людям, которых я не знаю.
– Которых вы совсем не знаете, сэр, – заметил я, – так же как не знают и другие. Но если вы желаете знать, то мое имя Бальфур.
– Это прекрасное имя, – вежливо ответил он, – его носят порядочные люди. Я припоминаю теперь, что один молодой джентльмен, носивший то же имя, в сорок пятом году был врачом в моем батальоне.
– Это, вероятно, был брат Бальфура из Бэса, – отвечал я, так как теперь был уже подготовлен к вопросу о враче.
– Он самый, сэр, – сказал Джемс Мор, – а так как ваш родственник был мне товарищем по оружию, то позвольте пожать мне вашу руку.
Он долго и нежно жал мне руку, все время радостно глядя на меня, точно отыскал родного брата.
– Да, – сказал он, – времена переменились с тех пор, как вокруг меня и вашего родственника свистели пули.
– Он приходился мне очень дальним родственником, – сухо отвечал я, – и должен признаться, что я никогда не видел его.
– Все равно, – заметил он, – я в этом не вижу разницы. А вы сами, я думаю, тогда не были в деле; я что-то не могу припомнить ваше лицо, которое забыть довольно трудно.
– В тот год, о котором вы упоминаете, мистер Мак-Грегор, я поступил в приходскую школу, – ответил я.
– Вы так еще молоды! – воскликнул он. – О, тогда вы никогда не поймете, что значит для меня эта встреча. Встретиться в минуту несчастия здесь, в доме моего врага, с родственником товарища по оружию – это придает мне бодрости, мистер Бальфур, так же как звук гайлэнд-ских флейт! Да, сэр, многим из нас приходится с грустью, а некоторым и со слезами вспоминать прошлое. В своей стране я жил как король: с меня было достаточно моего палаша, моих гор и верности моих земляков и друзей. Теперь меня содержат в вонючей тюрьме. И знаете ли, мистер Бальфур, – продолжал он, взяв меня за руку и расхаживая со мною по комнате, – знаете ли, сэр, что я не имею самого необходимого! Злоба моих врагов лишила меня средств. Как вам известно, сэр, я заключен по ложному обвинению в преступлении, в котором так же невинен, как и вы. Меня не осмеливаются судить, а пока держат голого и босого в тюрьме. Желал бы я встретить вашего родственника или его брата из Бэса! И тот и другой были бы рады помочь мне. Тогда как вы сравнительно чужой…
Мне совестно рассказывать все, что он наговорил мне, как он клянчил и жаловался, а также то, как я отрывисто и сердито ему отвечал. Иногда мне хотелось заткнуть ему рот какой-нибудь мелочью. Но это было свыше моих сил, из чувства ли стыда и самолюбия, из-за себя ли самого или Катрионы, оттого ли, что я считал такого отца недостойным его дочери, или потому, что меня сердила лживость этого человека, не знаю. Он продолжал льстить мне и восхвалять меня, расхаживая со мной по этой маленькой комнате, всего в три шага длины. Я несколькими краткими ответами успел уже значительно рассердить, хотя не совсем еще лишить надежды этого попрошайку, когда Престонгрэндж появился в дверях и любезно пригласил меня в большую комнату.
– Я буду некоторое время занят, – сказал он, – а чтобы вы не сидели без дела, я хочу представить вас моим трем прекрасным дочерям, о которых вы, может быть, слышали, так как они, пожалуй, более известны, чем их отец.
Он провел меня в длинную комнату, помещавшуюся этажом выше, где за пяльцами с вышиванием сидела худощавая старая леди, а у окна стояли три самые красивые девушки в Шотландии, так мне, по крайней мере, показалось.
– Это мой новый друг, мистер Бальфур, – сказал адвокат, взяв меня под руку. – Давид, это моя сестра, мисс Грант, которая так добра, что заведует моим хозяйством, и будет очень рада, если чем-нибудь сможет помочь вам. А вот, – прибавил он, – обращаясь к молодым девушкам, – вот мои три прекрасные доче-р и. Как вы находите, мистер Давид, которая лучше всех? Держу пари, что он никогда не дерзнет ответить, как честный Алан Рамсэй!
Все трое, а также старая мисс Грант громко возмутились против этой выходки, которая и у меня – я знал стихи, на которые он ссылался, – вызвала румянец стыда. Мне казалось, что отцу непростительно цитировать подобные вещи, и я был очень поражен, что молодые леди, порицая его или делая вид, что порицают, в то же время смеялись.
Они все еще смеялись, когда Престонгрэндж вышел из комнаты и оставил меня, как рыбу на песке, в этом совсем неподходящем для меня обществе. Оглядываясь теперь назад, на то, что последовало, я не могу отрицать, что был поразительно бесчувствен и что леди, должно быть, были очень хорошо воспитаны, если терпели меня так долго. Тетка, положим, сидела за своим вышиванием и только иногда поднимала голову и улыбалась, но барышни, в особенности старшая, притом и самая красивая, оказывали мне большое внимание, за что я совсем не умел отплатить им. Я напрасно убеждал самого себя, что у меня есть некоторые достоинства и хорошее поместье, что мне нет причины чувствовать себя смущенным в обществе молодых девушек, из которых старшая немногим превосходила меня годами и ни одна, вероятно, не была наполовину так образованна, как я. Но рассуждения не меняли дела, и по временам я краснел при мысли, что в этот день брился в первый раз.
Так как разговор, несмотря на их старания, шел очень вяло, то старшая сжалилась над моей неловкостью, села за клавикорды, на которых играла мастерски, и некоторое время занимала меня игрой и пением шотландских и итальянских мелодий. Это придало мне немного развязности, и, припомнив мотив, которому Алан научил меня в пещере близ Карридена, я решился даже просвистеть один или два такта и спросить, знает ли она его.
Она покачала головой.
– Никогда не слыхала, – отвечала она. – Просвистите-ка его до конца… Повторите еще раз, – прибавила она, когда я просвистел.
Она подобрала мотив на клавикордах; сейчас же, к моему удивлению, украсила его звучным аккомпанементом и, играя, стала петь с очень комичным выражением и настоящим шотландским акцентом:
Разве я неверно подобрала вам мотив,
Не та ли это песня, что вы просвистели?
Видите ли, – прибавила она, – я умею сочинять и слова, только они у меня не рифмуются. – Потом продолжала:
Я мисс Грант, адвоката дочь.
Вы, кажется, Давид Бальфур?
Я сказал ей, что поражен ее талантом.
– Как называется ваша песня? – спросила она.
– Я не знаю ее настоящего названия, – отвечал я, – и называю ее «Песнью Алана».
Она взглянула мне прямо в лицо.
– Я буду называть ее «Песнью Давида», – сказала она. – Впрочем, если песни, которые ваш израильский тезка играл Саулу, хоть немного походили на эту, то меня нисколько не удивляет, что царь не сделался добрее: уж очень это меланхолическая музыка. Ваше название песни мне не нравится. Если вы когда-нибудь захотите услышать ее снова, то спрашивайте ее под моим названием.
Она это произнесла так выразительно, что у меня забилось сердце.
– Почему, мисс Грант? – спросил я.
– Потому, – отвечала она, – что если когда-нибудь вас повесят, я переложу на музыку ваши последние слова и вашу исповедь и буду их петь.
Я не мог больше сомневаться, что она отчасти знакома с моей историей и грозившей мне опасностью. Но каким образом и что ей известно, было трудно угадать. Она, очевидно, знала, что в имени Алана было что-то опасное, и предостерегала меня не упоминать о нем; очевидно, знала также, что на мне тяготеет подозрение в преступлении. Я понял, кроме того, что последними резкими словами, за которыми последовала чрезвычайно шумная пьеса, она хотела положить конец нашему разговору. Я стоял рядом с ней, притворяясь, что слушаю ее и восхищаюсь ее музыкой, но на самом деле унесся далеко в вихре собственных мыслей. Я находил, что эта молодая леди очень любит таинственное; при первом же свидании я натолкнулся на тайну, которая была выше моего понимания. Значительно позже я узнал, что воскресенье не пропало даром, что молодые леди разыскали и допросили рассыльного из банка, открыли мое посещение Чарлза Стюарта и вывели заключение, что я замешан в деле Джемса и Алана и, весьма вероятно, поддерживаю с последними постоянные сношения. Оттого мне и был сделан этот ясный намек за клавикордами.
Не успела она доиграть свою пьесу, как одна из младших барышень, стоявшая у окна, выходившего в переулок, закричала сестрам, чтобы они шли скорее, так как опять пришла «Сероглазка». Все сейчас же бросились к окну и столпились там, чтобы что-нибудь увидеть. Окно, к которому они подбежали, было расположено в углу комнаты над входной дверью и боком выходило в переулок.
