Роберт Льюис Стивенсон
Катриона
XXIX. Мы встречаемся в Дюнкерке
В общем, я в последующие дни, несмотря на свое несчастие, пережил много счастливых и полных надежды минут. С большим прилежанием я возобновил свои занятия и всячески старался не унывать, пока не приедет Алан или пока не получу известия от Джемса о Катрионе. За время нашей разлуки я имел от него всего три письма. В первом Джемс объявлял о своем прибытии в город Дюнкерк, во Франции, откуда он в скором времени уехал один по какому-то секретному делу. Он ездил в Англию на свидание с лордом Гольдернэс, и мне всегда было горько думать, что мои деньги пошли на расходы по этой поездке. Но тот, кто побратался с чертом или, что то же, с Джемсом Мором, должен быть готов на многое. Во время его отсутствия настал срок отправки второго письма. А так как письмо это служило условием высылки ему пособия, то Джемс предусмотрительно заготовил его заранее и поручил Катрионе отослать его. Наша с ним переписка показалась ей подозрительной, и не успел он уехать, как она сломала печать на конверте. Письмо начиналось страницами, написанными рукой Джемса:
Дорогой сэр, ваше почтенное послание со вложением условленной суммы получено мною своевременно, что сим и подтверждаю. Все будет истрачено на мою дочь, которая здорова и просит напомнить о себе своему дорогому другу. Я нахожу, что она в довольно меланхоличном настроении, но надеюсь, что с божьей помощью поправится. Мы ведем довольно уединенную жизнь, но утешаемся песнями родных гор и прогулками по берегу моря, ближайшему к Шотландии. Для меня было лучше, когда я с пятью ранами лежал в поле у Гладсмуйра. Я нашел себе занятие на конном заводе французского дворянина, где ценят мою опытность. Но, дорогой сэр, жалованье настолько ничтожно, что мне совестно даже говорить о нем, так что ваши посылки необходимы для комфорта моей дочери, хотя, конечно, еще лучше было бы увидеть старых друзей.
Остаюсь, дорогой сэр, вашим любящим, покорным слугой
Джемсом Мак-Грегором Друммонд.
Далее было написано рукой Катрионы:
Не верьте ему, все это ложь.
К. М. Д.
Она не только сделала эту приписку, но даже, как мне кажется, собиралась задержать это письмо: оно пришло с большим опозданием, а вслед за ним я получил и третье письмо. В промежутке между ними приехал Алан и своими веселыми разговорами внес радость в мою жизнь. Он представил меня своему двоюродному брату, служившему в полку «голландских шотландцев», который пил больше, чем я считал возможным, и ничем другим не отличался. Меня приглашали на много веселых обедов, я сам задавал их, в свою очередь, но это не прогоняло моей печали. И оба мы – я говорю о себе и Алане, а вовсе не о двоюродном брате – много толковали о моих отношениях к Джемсу Мору и его дочери. Я из скромности не входил в детали, и комментарии Алана по поводу того, что я рассказывал, ничуть не меняли моего настроения.
– Я ничего не могу понять, – говорил он, – но мне кажется, что ты свалял дурака. Редко кто имеет такой опыт, как Алан Брек, а между тем я не припомню, чтобы когда-либо слыхал о девушке, похожей на твою Катриону. Невозможно, чтобы дело обстояло так, как ты его описываешь. Ты, должно быть, ужасно напутал, Дэви.
– Иногда мне самому так кажется, – отвечал я.
– Странно то, что ты, пожалуй, действительно любишь ее! – заметил Алан.
– Очень люблю, Алан, – сказал я, – и думаю, что унесу это чувство с собой в могилу.
– Ну, ты совсем запутал меня! – заключил он. Я показал ему письмо с припиской Катрионы.
– А! – воскликнул он. – Нельзя отрицать, что в этой Катрионе есть некоторая порядочность, не говоря уже об уме! Что же касается Джемса Мора, то он трещит, как барабан: он весь – утроба и пустые слова. Однако не могу отрицать, что он хорошо сражался при Гладсмуйре. То, что он говорит о пяти ранах, – правда. Но худо, что он хвастун.
– Видите ли, Алан, – сказал я, – мне неприятно оставлять девушку в таких бесчестных руках.
– Трудно найти хуже, – согласился он. – Но что ты можешь поделать? Так всегда бывает между мужчиной и женщиной, Дэви: у женщин совсем нет разума. Они или любят мужчину, и тогда все идет хорошо; или же они ненавидят его, и тогда, хоть умирай за них, ты ничего не поделаешь. Их можно разделить на две категории: одни готовы продать для тебя свои платья, другие не хотят даже смотреть на дорогу, по которой ты идешь. Иных женщин не бывает. А ты, кажется, такой дуралей, что не можешь отличить одних от других.
– Боюсь, что это действительно так, – сказал я.
– А между тем нет ничего легче! – воскликнул Алан. – Я легко мог бы научить тебя этому, но ты, должно быть, родился слепым, и в этом все затруднение.
– А вы не можете помочь мне? – спросил я. – Ведь вы так хорошо изучили это дело.
– Видишь ли, Давид, меня тут не было, – отвечал он. – Я похож на офицера, у которого все разведчики и фланкеры слепые. Разве он может что-нибудь знать? Мне думается, что ты сделал какой-то промах, и я, на твоем месте, снова попробовал бы счастья.
– Правда, Алан? – спросил я.
– Разумеется, – отвечал он.
Третье письмо я получил, когда мы вели подобные разговоры, и вы сейчас увидите, как оно пришлось кстати. Джемс писал, что его беспокоит здоровье дочери, которое, как мне думается, никогда не было лучше. Он рассыпался передо мной в любезностях и в заключение приглашал меня в Дюнкерк.
Вы теперь, вероятно, находитесь в обществе моего старого товарища мистера Стюарта, – писал он. – Отчего бы вам не проводить его до Дюнкерка, когда он будет возвращаться во Францию? У меня есть к мистеру Стюарту секретное дело, и, во всяком случае, я буду рад встретиться с таким энергичным товарищем-солдатом, как он. Что же касается вас, дорогой сэр, то и дочь моя и я будем счастливы принять вас, нашего благодетеля, на которого мы смотрим, как на брата и сына. Французский дворянин оказался грязным скупцом, и я был принужден оставить конский завод. Вследствие этого вы найдете нас в скромной, почти бедной гостинице некоего Базена на дюнах. Но местоположение ее очень красиво, и я не сомневаюсь, что мы проведем здесь несколько очень приятных дней: мистер Стюарт и я будем вспоминать нашу службу, а вы и дочь моя сможете развлекаться более свойственным вашему возрасту образом. Прошу, по крайней мере, мистера Стюарта приехать сюда: у меня к нему очень важное дело.
– Что этот человек хочет от меня? – воскликнул Алан, прочитав письмо. – От тебя он хочет денег – это ясно. Но что ему нужно от Алана Брека?
– О, это только предлог! – сказал я. – Он все еще надеется устроить нашу свадьбу, и я от души желаю, чтобы это наконец нам удалось. А вас он приглашает к себе, потому что, как он думает, я без вас не захочу приехать к ним.
– Хотелось бы мне знать наверное, что ему от меня надо, – сказал Алан. – Мы с ним никогда не собирались вместе, чтобы зубоскалить. Секретное дело, пишет он! Да у меня, может быть, для него найдутся кулаки, прежде чем мы покончим с этим делом! Честное слово, интересно будет поехать и посмотреть, что ему надо! И, кроме того, я увидел бы твою Катриону. Что ты на это скажешь, Дэви? Хочешь ты ехать с Аланом?
Можете быть уверены, что я не возражал, и мы немедленно отправились в путь, так как отпуск Алана приближался к концу.
В сумерках январского дня мы наконец приехали в Дюнкерк. Мы оставили своих лошадей на почтовой станции и взяли проводника до гостиницы Базена, расположенной за городскими стенами. Было уже совсем темно, когда мы последними покинули город и, пройдя по мосту, услышали, как за нами захлопнулись ворота. По другую сторону моста находилось освещенное предместье. Мы его прошли, а затем повернули по темной дороге и вскоре очутились в полном мраке. Мы слышали только скрип песка под ногами и близкий рокот моря. Некоторое время мы шли, ничего не видя, следуя за нашим проводником по звуку его голоса. Я начинал уже думать, что он заблудился, когда мы наконец взошли на вершину небольшого склона и увидели тусклый свет в окошке дома.
– Вот гостиница Базена, – сказал проводник. Алан чмокнул губами.
– Немного уединенное место, – сказал он, и по тону его я догадался, что он не особенно доволен.
Немного позже мы очутились в большой комнате, занимавшей весь нижний этаж дома. Скамьи вдоль стен и столы посредине составляли всю ее мебель. Дверь сбоку вела в номера. В одном конце комнаты был очаг, в другом – полки с бутылками и лестница, ведущая в погреб. Базен, высокий человек, подозрительный на вид, сообщил нам, что шотландский джентльмен ушел неизвестно куда, но что молодая леди наверху и он позовет ее.
Я вынул из кармана косынку с отрезанным уголком и повязал ею шею. Я чувствовал, как у меня сжалось сердце. И когда Алан стал хлопать меня по плечу, приговаривая смешные прибаутки, я едва мог удержаться от резкого слова. Но ждать пришлось недолго. Я услышал шаги Катрионы над головой и увидел ее на лестнице. Она спустилась вниз и спокойно поздоровалась со мною, но лицо ее было бледно. Меня поразила особенная серьезность в ее чертах.
– Мой отец Джемс Мор скоро вернется. Он будет очень рад видеть вас, – сказала она.
И вдруг лицо ее вспыхнуло, глаза загорелись, слова замерли на губах: я был уверен, что она заметила косынку. Смущение ее длилось только минуту, и она с оживлением обратилась к Алану.
– А вы его друг, Алан Брек?! – воскликнула она. – Много, много раз он говорил мне о вас, и я полюбила вас за вашу храбрость и доброту.
– Ну, ну, – сказал Алан, держа ее за руку и разглядывая, – так вот наконец молодая леди! Ну, Давид, ты очень плохо описываешь.
Я не помню, чтобы он когда-нибудь говорил так задушевно: голос его звучал как пение.
– Как, разве он описывал меня? – воскликнула она.
– С тех пор как я приехал из Франции, он только и делал это, – отвечал он, – не говоря уже об одной ночи, проведенной в Шотландии, в лесу около Сильвермилльса. Но радуйтесь, милая, вы красивее, чем это можно представить себе по его описаниям. А теперь вот что: мы с вами должны стать друзьями. Я точно паж Давида, я как собака у ног его: что интересует его, должно интересовать и меня, и, клянусь богом, его друзья должны любить меня! Теперь вы знаете, как относиться к Алану Бреку, и увидите, что вряд ли потеряете от такой сделки. Он не особенно красив, милая, но верен тем, кого любит.
– От души благодарю вас за ваши добрые слова, – сказала она. – Я чувствую такое уважение к храброму, честному человеку, что не нахожу слов для ответа ему.
Пользуясь привилегией путешественников, мы не стали ждать Джемса Мора и сели за ужин втроем. Около Алана сидела Катриона и угощала его. Он заставил ее выпить первой из его стакана и все время мило ухаживал за нею, не давая мне, впрочем, никакого повода ревновать. Он завладел разговором и поддерживал его в таком веселом тоне, что и она и я забыли свое смущение. Если бы кто-нибудь увидел нас, то подумал бы, что Алан – старый друг, а я – чужой. У меня было много оснований любить и уважать этого человека, но я никогда не любил и не восхищался им более, чем в этот вечер. Я не мог не заметить, хотя иногда забывал об этом, что у него было не только много жизненной опытности, но и своеобразного врожденного такта. Катриона казалась совсем очарованной им. Смех ее звучал как колокольчик, и лицо ее было весело, как майское утро. Сознаюсь, что хоть я и был в хорошем настроении, но мне немножко взгрустнулось – таким я показался себе скучным и необщительным в сравнении с моим другом.
Мне казалось, что я недостоин того, чтобы играть какую-то роль в жизни девушки, чью веселость я так легко омрачал.
Вскоре я заметил, что таким человеком был не я один. Едва домой вернулся Джемс Мор, как Катриона словно окаменела. Пока она, извинившись, не пошла спать, я не спускал с нее глаз. Могу поручиться, что она больше ни разу не улыбнулась, еле-еле говорила и все смотрела на буфет перед собой. Я чрезвычайно удивился, увидев, как такая сильная привязанность к отцу, какую я видел прежде, превратилась в ней в ненависть.
О Джемсе Море нет надобности говорить много. Вы знаете об этом человеке все, что о нем можно знать, а повторять его лживые слова мне надоело. Достаточно сказать, что он много пил и очень мало говорил толкового. Дело его к Ллану было отложено до следующего дня, когда он должен был секретно сообщить его.
Отложить это было тем легче, что Алан и я порядочно устали от поездки и вскоре вслед за Катрионой ушли спать.
Мы остались в комнате, где стояла только одна кровать, которую мы должны были с ним разделить. Алан посмотрел на меня со странной улыбкой.
– Ах ты осел! – сказал он.
– Что вы хотите этим сказать? – воскликнул я.
– Что я хочу сказать? Прямо удивительно, Давид, – сказал он, – что ты так глуп.
Я попросил его высказаться яснее.
– Вот что я хочу тебе сказать, – отвечал он. – Я говорил тебе, что есть два сорта женщин: те, которые продали бы для тебя последнюю рубашку, и остальные. Попробуй догадаться сам, мой милый! Что это за косынка у тебя на шее?
Я объяснил ему.
– Я и думал, что это что-нибудь в этом роде, – сказал он.
Больше он не хотел сказать ни слова, хотя я еще долго продолжал приставать к нему.
XXX. Письмо с корабля
При свете дня мы увидели, как уединенно стояла гостиница. Она находилась очень близко к морю, которого, однако, не было видно, и со всех сторон была окружена неровными песчаными холмами. Только в одном месте открывалось нечто похожее на красивый вид – там, где над склоном виднелись два крыла ветряной мельницы, точно два уха осла, который сам оставался скрытым. Поутру была мертвая тишина, потом поднялся ветер, и странно было видеть, как эти два громадных крыла над пригорком завертелись одно за другим. Дорог здесь почти не было, но в траве по всем направлениям пролегало множество тропинок, шедших от двери мистера Базена. Дело в том, что он занимался многими ремеслами, среди которых не было ни одного честного, и расположение его гостиницы благоприятствовало его занятиям. Ее посещали контрабандисты; политические агенты и лишенные прав люди ожидали здесь возможности отправиться за море; думаю, что бывали дела и хуже, так как тут можно было убить целое семейство так, что никто и не узнал бы об этом.
Я спал мало и неспокойно. День еще не наступил, как я уже выскользнул из постели, в которой еще лежал мой товарищ. Я пробовал согреться у огня, потом походил взад и вперед перед дверью. Рассвет был пасмурный, но немного позже с запада подул ветер, прогнавший тучи, так что выглянуло солнце и крылья мельницы пришли в движение. Чувствовалось что-то весеннее в солнечном свете, а может быть, и в моем сердце. Большие крылья, появлявшиеся одно за другим из-за холма, очень забавляли меня; по временам я слышал даже скрип мельницы. Около половины девятого утра в доме раздалось пение Катрионы. При этих звуках я готов был бросить шляпу в воздух, и это скучное, пустынное место показалось мне раем.
Но время шло, никто не приближался к гостинице, и я стал испытывать какое-то беспокойство, которое не сумел бы объяснить. Казалось, вокруг было что-то тревожное: вращавшиеся над холмом крылья ветряной мельницы словно высматривали что-то; и, даже отбросив в сторону воображение, надо было сознаться, что дом и его окрестности – странное место для пребывания молодой леди.
Во время позднего завтрака было заметно, что Джемс Мор в каком-то затруднении или чего-то боится, а также, что Алан настороже и внимательно наблюдает за ним.
Притворство одного и бдительность другого держали меня точно на горячих угольях. Не успел кончиться завтрак, как Джемс, очевидно приняв какое-то решение, начал извиняться. У него было назначено конфиденциальное свидание в городе с французским дворянином, сказал он, и он просил разрешить ему удалиться часов до двенадцати. Затем, отозвав дочь в дальний угол комнаты, он, казалось, говорил с ней очень серьезно, а она слушала его без особой охоты.
– Мне все менее нравится этот Джемс, – промолвил Алан. – Что-то в нем неладное, и мне думается, что Алану Бреку следует понаблюдать за ним сегодня. Мне бы очень хотелось посмотреть на французского дворянина, Дэви. А ты, я думаю, мог бы сам себе найти занятие, а именно: выведать у девушки что-либо относительно твоего дела. Говори с ней совсем откровенно, скажи ей, что ты осел. А затем я бы на твоем месте, если бы ты только мог сделать это естественно, намекнул ей, что я в какой-нибудь опасности: все женщины любят это.
– Я не умею лгать, Алан, я не могу делать это «естественно», – отвечал я, передразнивая его.
– И очень глупо, – заметил он. – Тогда можешь сказать ей, что я тебе это посоветовал, – это рассмешит ее и, может быть, окажется столь же полезным. Но взгляните только на них! Если бы я не был так уверен в девушке и в том, что она очень рада нам, в особенности Алану, то подумал бы, что они готовят мне ловушку.
– Разве она так рада вам, Алан? – спросил я.
– Она обо мне чрезвычайно высокого мнения, – сказал он. – Я не похож на тебя, я умею разбираться в этом. О, она действительно очень высокого мнения об Алане. И, честное слово, я сам разделяю это мнение. С твоего позволения, Шоос, я пойду немного на холмы, чтобы видеть, куда отправится этот Джемс.
Все ушли, и я остался один за столом. Джемс отправился в Дюнкерк; Алан пошел выслеживать его, а Катриона поднялась в свою комнату. Я отлично понимал, что она будет избегать меня, но от сознания этого мне было не легче, и я решил добиться с ней свидания до возвращения Алана и Джемса. Я подумал, что мне лучше всего поступить так же, как Алан. Если я скроюсь из виду среди песчаных холмов, то чудное утро выманит ее из дому. А как только она будет на воздухе, я постараюсь встретиться с ней.
Сказано – сделано. И не успел я немного просидеть под защитой пригорка, как Катриона показалась в дверях гостиницы, оглянулась вокруг и, не видя никого, пошла по тропинке, которая вела прямо к морю. Я следовал за ней. Я не торопился открыть ей свое присутствие. Чем дальше она уйдет, тем дольше ей придется слушать мои признания. А так как почва была песчаная, то легко было неслышно следовать за ней. Тропинка поднималась в гору и привела наконец на вершину холма. Отсюда я в первый раз ясно увидел, в каком пустынном, диком месте пряталась гостиница: поблизости не было видно ни одной живой души и ни одного строения, кроме дома Базена и ветряной мельницы. Немного далее виднелось только море и на нем – два или три корабля, красивые, как на картине. Один из них стоял очень близко, и я вздрогнул, узнав оснастку «Морского коня». Зачем было английскому судну находиться так близко к французскому берегу? Зачем завлекли Алана в такое соседство, в место, где нельзя было надеяться на помощь? Случайно или с тайным намерением вышла сегодня дочь Джемса Мора на морской берег?
Я следом за ней вышел из-за песчаных холмов и вступил на берег. В этом месте он был узкий и пустынный; неподалеку стояла лодка, спущенная с военного корабля, которую сторожил офицер, шагавший взад и вперед по песку, точно ожидая чего-то. Я сейчас же опустился в прибрежную траву, которая почти скрыла меня, и ждал, что будет дальше. Катриона направилась прямо к лодке; офицер вежливо приветствовал ее; они перекинулись несколькими словами; я видел, как он передал ей письмо; потом Катриона пошла обратно. В то же время, точно ей ничего больше не оставалось делать на суше, лодка отплыла, направляясь к «Морскому коню». Я заметил, однако, что офицер остался на берегу и исчез среди холмов.
Мне все это очень не понравилось. Чем больше я думал, тем больше у меня являлось подозрений. Кто был нужен офицеру: Алан или Катриона? Она приближалась ко мне с опущенной головой, со взглядом, устремленным на песок, и казалась мне такой трогательной, что я не в силах был сомневаться в ее невинности. Но вот она подняла голову и увидела меня; она остановилась, немного поколебавшись, и снова продолжала идти, но медленнее, чем раньше, и с изменившимся цветом лица. И при виде ее все остальное – опасения, подозрения, забота о жизни друга – все исчезло, я встал и, опьяненный надеждой, стал ждать ее.
Когда она поравнялась со мной, я во второй раз по желал ей доброго утра, и она с большим самообладанием ответила мне.
– Вы простите мне, что я последовал за вами? – спросил я.
– Я знаю, что вы всегда желаете мне добра, – отвечала она. Затем, вспыхнув, продолжала: – Но зачем вы посылаете деньги этому человеку? Не надо этого.
– Я никогда не посылал их для него, – сказал я, – но для вас, как вы сами знаете.
– Вы не имеете права посылать их ни ему, ни мне, – отвечала она. – Это нехорошо, Давид.
– Сознаю, что нехорошо, – сказал я, – и молю бога, чтобы он помог этому глупцу, если только возможно, устроить все лучше. Катриона, вам нельзя вести более такую жизнь, и простите меня, но ваш отец недостоин того, чтобы заботиться о вас.
– Не говорите мне о нем! – воскликнула она.
– Мне больше нечего о нем говорить. Я думаю не о нем, поверьте мне! – сказал я. – Я думаю только об одном. Все это долгое время я провел один в Лейдене, и, хотя был занят учением, беспрестанно думал о том же. Затем приехал Алан. Я бывал в обществе военных, присутствовал на их обедах, но меня все не покидала та же мысль. Так же было и прежде, когда вы были со мной. Катриона, видите эту косынку на моей шее? Вы отрезали от нее уголок, а потом бросили его. Теперь это ваши цвета, и я ношу их в сердце. Дорогая моя, я не могу жить без вас! О, постарайтесь терпеливо переносить меня! – Я стал перед нею, чтобы помешать ей идти дальше. – Постарайтесь переносить меня, – продолжал я, – и мириться с моим характером.
Она все еще молчала, и в душе моей начинал подниматься смертельный страх.
– Катриона, – воскликнул я, пристально глядя на нее, – неужели я опять ошибся?! Неужели все потеряно?
Она, едва дыша, подняла ко мне лицо.
– Вы действительно хотите, чтобы я была вашей женой, Дэви? – спросила она так тихо, что я едва расслышал ее вопрос.
– О да! – воскликнул я. – Вы сами знаете, как я желаю этого.
– Мне нечего отказывать вам или не отказывать, – сказала она. – Я с первого дня была ваша, если бы вы только захотели позвать меня с собой.
Мы стояли на вершине склона. Место было ветреное и открытое; нас можно было видеть даже с английского корабля. Но я опустился перед ней на песок, обнял ее колени и разразился такими рыданиями, что казалось, они убьют меня. Сильное волнение прогнало все другие мысли. Я не знал, где нахожусь, и я не понимал, почему я так счастлив. Я знал только, что она наклонилась ко мне, прижала мою голову к своей груди, и как в каком-то вихре я слышал ее слова.
– Дэви, – говорила она, – о Дэви, так вот что вы думаете обо мне? Так вот как вы любили меня, бедную? О Дэви, Дэви!
Тут и она заплакала: слезы наши смешались, и мы были совершенно счастливы.
Было около десяти часов, когда я наконец ясно понял, какое счастье выпало на мою долю. Сидя рядом с Катриоиой, держа ее руки в своих, я глядел ей в лицо, громко смеялся от радости, точно ребенок, и называл ее самыми нежными именами. Я никогда не видал такого красивого места, как эти холмы у Дюнкерка, а скрип крыльев ветряной мельницы, вертевшихся над холмом, казался мне чудной музыкой.
Не знаю, сколько времени мы бы еще находились в таком состоянии, забыв обо всем на свете, кроме самих себя, если бы я случайно не заговорил об ее отце. Это возвратило нас к действительности.
– Мой маленький друг, – повторял я, находя удовольствие этими словами напоминать о прошедшем, – мой маленький друг, вы теперь совсем моя, навсегда моя, мой маленький друг, вы совсем не принадлежите больше этому человеку.
Вдруг лицо ее страшно побледнело, и она отняла у меня руки.
– Дэви, заберите меня от него! – воскликнула она. – Здесь творится что-то неладное: он нечестен. Я знаю: случится что-то дурное. Я чувствую ужасный страх в душе. Какие у него могут быть дела с королевским судном? Что написано тут? – И она показала мне письмо. – Я предчувствую, что здесь кроется что-то дурное для Алана. Откройте его, Дэви, откройте и прочтите.
Я взял письмо, посмотрел и покачал головой.
– Нет, – сказал я, – я не способен на это: я не могу открывать чужие письма.
– Даже для того, чтобы спасти друга?! – воскликнула она.
– Не могу сказать, – отвечал я. – Думаю, что нет. Если б я только знал наверное!
– Вам стоит только сломать печать! – сказала она.
– Знаю, – сказал я, – но я не могу этого сделать.
– Дайте письмо сюда, – попросила она, – я сама открою его.
– И вам этого делать нельзя, – сказал я, – вам в особенности. Это письмо имеет отношение к вашему отцу и к его чести, дорогая, в которой оба мы сомневаемся. Разумеется, это место опасное, за нами, может быть, следят с английского судна, а тут еще и это письмо к вашему отцу, и офицер, который остался на берегу! Он, вероятно, не один, с ним должны быть и другие. Да, без сомнения, письмо следует открыть, но только открыть его должны не вы и не я.
Меня уже начинал одолевать страх и предчувствие скрытой опасности, когда я увидел Алана, одиноко шедшего среди песчаных холмов. На нем был мундир, придававший ему очень изящный вид, но я содрогнулся при мысли, как мало этот мундир сможет помочь ему, когда его поймают, бросят в лодку и отправят на «Морского коня» в качестве дезертира, мятежника и человека, обвиняемого в убийстве.
– Вот, – сказал я, – вот кто имеет право открыть письмо, если найдет это нужным.
С этлми словами я окликнул Алана, и мы с Катрионой встали, чтобы он мог увидеть нас.
– Если это правда, если это новое бесчестие, сможете ли вы перенести его? – спросила она, глядя на меня сверкающими глазами.
– Мне уже ставили подобный вопрос, когда я только увидел вас впервые, – сказал я. – Как вы думаете, что я ответил? Что если я буду любить вас, как любил тогда, – о, теперь я люблю вас гораздо больше! – то женюсь на вас даже у подножия виселицы.
Кровь бросилась ей в лицо. Она подошла совсем близко и прижалась ко мне, держа меня за руку, и в этом положении мы ожидали Алана.
Он подошел, улыбаясь лукавой улыбкой.
– Что я говорил вам, Давид? – сказал он.
– Всему свое время, Алан, – отвечал я, – а теперь время серьезное. Что вам удалось узнать? Вы можете говорить откровенно при нашем друге.
– Я прогулялся понапрасну, – сказал он.
– Мне кажется, что мы в таком случае сделали больше, – заметил я, – по крайней мере, есть многое, что нам следует обсудить. Видите ли вы это? – продолжал я, указывая на корабль. – Это «Морской конь», его капитана зовут Паллизер.
– Я тоже знаю его, – сказал Алан. – Он доставил мне немало затруднений, когда стоял в Форте. Но зачем ему понадобилось подходить так близко?
– Я скажу вам, зачем он пришел сюда, – сказал я. – Он привез это письмо Джемсу Мору. А почему он продолжает стоять, когда письмо уже доставлено, почему между холмами прячется офицер, и один ли он, или нет – это вы сообразите сами.
– Письмо адресовано Джемсу Мору? – спросил он.
– Да, – отвечал я.
– Ну, могу сказать вам еще больше, – сказал Алан. – Прошлою ночью, когда ты крепко спал, я слышал, как человек этот разговаривал с кем-то по-французски и как затем дверь гостиницы отворилась.
– Алан, – воскликнул я, – вы спали всю ночь, я могу доказать это!
– Ну, нельзя никогда поручиться, спит ли Алан или нет! – сказал он. – Однако дело выглядит довольно скверно. Покажите мне письмо.
Я дал ему.
– Катриона, – сказал он, – прошу у вас прощения, но дело идет о моей жизни, и мне придется сломать печать.
– Я хочу этого, – отвечала Катриона.
Он открыл письмо, прочитал и всплеснул руками.
– Подлый негодяй! – воскликнул он, скомкав бумагу и сунув ее в карман. – Скорей соберем наши вещи – это место для меня сущая смерть. – И он пошел по направлению к гостинице.
Катриона заговорила первая.
– Он продал вас? – спросила она.
– Продал, милая моя, – сказал Алан, – но благодаря вам и Дэви я еще могу перехитрить его. Только бы мне добраться до моей лошади, – прибавил он.
– Катриона должна ехать с нами, – сказал я, – она не может более оставаться с этим человеком. Я женюсь на ней.
Тут она прижала к себе мою руку.
– Так вот как у вас обстоит дело! – сказал Алан, оглядываясь на нас. – Это самое лучшее, что вы когда-либо могли сделать. Должен вам сказать, моя милая, вы и вправду составляете прекрасную пару.
Тропинка, по которой он шел, привела нас к ветряной мельнице, где я заметил человека в матросских брюках. Спрятавшись за нею, он, казалось, наблюдал. Но мы, конечно, видели его.
– Смотрите, Алан! – сказал я.
– Тсс… – отвечал он, – это мое дело.
Человек, вероятно, был немного оглушен шумом мельницы, так как не замечал нас, пока мы не подошли совсем близко. Тогда он обернулся, и мы увидели, что это высокий матрос со смуглым лицом.
– Надеюсь, сэр, – сказал Алан, – что вы говорите по-английски?
– Non, monsieur[11], – отвечал он с невероятно дурным французским акцентом.
– «Non, monsieur»! – передразнил его Алан. – Так-то вас учат французскому языку на «Морском коне». Ах ты толстобрюхое животное! Вот тебе шотландский кулак для твоей английской спины!
И, подскочив к нему, прежде чем тот смог убежать, нанес ему удар, от которого матрос упал ничком. Затем Алан с жестокой улыбкой стал смотреть, как тот поднялся на ноги и удрал за песчаные холмы.
– Однако мне давно пора убраться отсюда, – сказал Алан и быстрым шагом продолжал путь к задней двери гостиницы Базена.
Мы следовали за ним.
Случилось так, что, войдя в одну дверь, мы лицом к лицу встретились к Джемсом Мором, входившим в другую.
– Скорей, – сказал я Катрионе, – ступайте наверх и собирайте свои вещи – это для вас неподходящая сцена.
Между тем Джемс и Алан встретились на середине длинной комнаты. Катриона прошла мимо них. Поднявшись немного по лестнице, она оглянулась, но не остановилась. Действительно, на них стоило посмотреть. Когда они встретились, в Алане, несмотря на самый любезный и дружеский вид, чувствовалось что-то несомненно воинственное, так что Джемс почуял опасность – так же, как по дыму узнают, что в доме пожар, – и стоял, готовый ко всему.
Время было дорого. Положение Алана, окруженного врагами в этом пустынном месте, устрашило бы даже Цезаря. Но в нем не было заметно никакой перемены, и он начал разговор в своем обычном насмешливом тоне.
– Доброго утра еще раз, мистер Друммонд, – сказал он. – Какое же у вас было ко мне дело?
– Так как дело это секретное и рассказывать его довольно долго, – сказал Джемс, – то, я думаю, лучше будет отложить его на после обеда.
– Я не вполне уверен в этом, – отвечал Алан. – Мне думается, что это должно случиться теперь или никогда. Я и мистер Бальфур получили письмо и думаем скоро уехать.
