С. Т. Джоши
Лавкрафт. Я – Провиденс. Книга 2

Полная версия

Глава 18. Вселенская Отдаленность (1927–1928)

Работу над «Сомнамбулическим поиском неведомого Кадата» – повестью объемом в сорок три тысячи слов – Лавкрафт завершил двадцать второго января 1927 года. Еще в процессе написания он начал сомневаться, так ли уж она хороша:

«Я… очень боюсь, что читателям надоели приключения Рэндольфа Картера и что изобилие „странных“ образов могло разрушить силу того единственного, который должен создавать ощущение причудливости»².

«Что касается моего романа… это плутовские хроники невероятных приключений в мире грез, и, сочиняя его, я даже не надеюсь на профессиональную публикацию. Здесь нет никаких намеков на популярную нынче психологию, хотя в соответствии с настроением, сопутствовавшим его задумке, в романе чувствуется скорее наивная сказочная атмосфера чуда, чем бодлеровский декаданс. Если честно, получается не очень хорошо, однако это полезный опыт для дальнейших и более удачных попыток освоить форму романа»³.

В последнем предложении представлено очень точное суждение по поводу этой работы. Ни одно другое крупное произведение Лавкрафта не порождало настолько диаметрально противоположных отзывов даже от самых преданных его поклонников: Л. Спрэг де Камп сравнил повесть с романами Джорджа Макдональда «Лилит» и «Фантастес», а также с «Алисой в Стране чудес»⁴, а вот некоторые другие исследователи Лавкрафта считают ее практически нечитабельной. Лично мне кажется, что повесть получилась замечательной, но не очень сильной: приключения Картера в мире грез со временем действительно приедаются, и спасает произведение только необычайно интересный финал. Наибольшую значимость эта повесть имеет, пожалуй, с автобиографической точки зрения, ведь, по сути, она представляет собой рассказ о духовной жизни Лавкрафта на тот момент времени.

Думаю, нет смысла пересказывать здесь путаный сюжет повести, который своим извилистым развитием и отсутствием глав умышленно напоминает не только Дансени (хотя Дансени объемных работ такого рода никогда и не писал), но и «Ватека» Уильяма Бекфорда (1786). Некоторые детали сюжета и образов также отсылают к арабским фантазиям Бекфорда⁵. Лавкрафт снова рассказывает о Рэндольфе Картере, герое «Показаний Рэндольфа Картера» (1919) и «Неименуемого» (1923), который теперь путешествует по миру грез в поисках «закатного города», описанного следующим образом:

«Все в золоте и залитые лучами закатного солнца, сияли мраморные стены, храмы, колоннады и арочные мосты закатного города, сверкающие фонтаны посреди серебряных бассейнов на широких площадях и в источающих ароматы садах, широкие улицы тянулись среди тонких деревьев, вазонов с цветами и выстроившихся рядами мерцающих статуй из слоновой кости. По крутым северным склонам карабкались вверх черепичные крыши и старинные остроконечные фронтоны, меж которыми виднелись заросшие травой брусчатые проулки».

Не считая некоторых деталей в конце повести, все это напоминает некий воображаемый мир в стиле Дансени. Но что же обнаруживает Картер, уехав из родного Бостона ради утомительного путешествия по миру грез к трону Великих, обитающих на неведомом Кадате в замке из оникса? Об этом ему в необычайно трогательном отрывке расскажет Ньярлатхотеп, посланник богов:

«Знай же, что твой чудесный город из золота и мрамора – это лишь сумма, итог всего, что ты повидал и полюбил в юные годы. Прелестные крыши Бостона на склонах холмов и выходящие на запад окна, горящие закатом, аромат цветов в парке Коммон и гигантский купол на холме, бесконечные фронтоны и дымоходы, сплетающиеся в фиолетовой долине, по которой неторопливо течет река Чарльз, скованная множеством мостов. Ты видел все это, Рэндольф Картер, когда весной нянька впервые отвезла тебя в коляске на прогулку, и на все это ты в последний раз посмотришь с любовью и теплом от воспоминаний…

Это и есть твой город, Рэндольф Картер, поскольку все это – ты сам. Ты порожден Новой Англией, которая наполнила твою душу бессмертной красотой. И красота эта, отлитая, затвердевшая и отшлифованная годами воспоминаний и мечтаний, и является твоим волшебным городом с неуловимыми закатами. Если желаешь найти этот мраморный парапет с причудливыми вазонами и резным перилами и наконец спуститься по бесконечным ступеням к городу просторных площадей и радужных фонтанов, просто вернись мыслями к ностальгическим образам своего детства».

И тут мы вдруг понимаем, откуда в «закатном городе» взялись такие необычные фронтоны и мощеные проулки. Также становится ясно, почему встречи Картера с разнообразными фантастическими существами во время путешествия, среди которых были зуги, гуги, гасты, гули и лунные звери, не вызывают у нас никаких чувств: так и было задумано. Все они, конечно, чудесны (прямо как дрезденский фарфор, как ошибочно говорил Лавкрафт про Дансени), но ничего для нас не значат, так как не связаны с нашими воспоминаниями и мечтами. Поэтому Картеру остается лишь одно (именно так он и поступает в конце) – проснуться у себя дома в Бостоне, уйти из мира грез и осознать, что вся прелесть была прямо у него под носом: «В укромных садах пели птицы, благоухали беседки, увитые плетистыми растениями, которые сажал еще его дед. Красотой сиял камин вместе с резными карнизами и стенами причудливой формы, и дремавший у очага черный кот с блестящей шерстью поднялся, зевая, когда внезапный окрик хозяина нарушил его сон».

В более раннем эпизоде встречается восхитительный намек на финал: Картер встречает Короля Куранеса, главного героя рассказа «Селефаис» (1920), в котором Куранес, писатель из Лондона, в детстве видел сны о стране необычайной красоты под названием Селефаис. В конце рассказа его тело умирает, но душа каким-то образом переносится в страну его грез. Картер сталкивается с ним в Селефаисе, однако Куранес не выглядит особенно счастливым:

«Похоже, земли эти его более не радовали – напротив, им завладела страшная тоска по английским скалам и холмам, знакомым ему с детства, по сонным деревушкам, где по вечерам из-за зарешеченных окошек доносились старинные английские песни, где серые церковные башни возвышаются над зеленью далеких долин… И хотя Куранес царствовал в стране грез, где в его распоряжении имелось полным-полно самых разнообразных богатств и чудес, роскоши и великолепия, восторга и радости, диковинок и наслаждений, он охотно отказался бы навсегда от своей власти, роскоши и свободы в обмен на то, чтобы всего на один чудесный день вернуться в детство, когда он был простым мальчишкой и спокойно жил в Англии, в любимой старинной Англии, что сформировала его как человека и неотъемлемой частью которой он навеки останется».

Неоднократно предполагалось, что повесть «Сомнамбулический поиск неведомого Кадата» выросла из давней задумки романа «Азатот» (1922), и хотя на первый взгляд это действительно кажется логичным, ведь в обоих произведениях герои отправляются на поиски некой чудесной страны, на самом деле работа 1926 года представляет собой тематически «перевернутую» идею 1922 года. Роман «Азатот» Лавкрафт собирался писать в самый разгар своего декадентского периода, и речь шла о безымянном рассказчике, который «двинулся за пределы своей жизни туда, куда пропали все грезы мира», однако поступил он так, потому что «на мир обрушилась старость, а из разума человеческого исчезли мысли о чуде». Таким образом, только в мире грез рассказчик мог скрыться от банальной реальности. Картер думает точно так же, но в конце все-таки осознает ценность и красоту своего мира, правда, изменившиеся под влиянием его грез и воспоминаний.

Конечно, в «Сомнамбулическом поиске неведомого Кадата» есть множество восхитительных фантазийных сцен и даже элементы ужаса, которые в сочетании делают это произведение очень увлекательным: например, когда Картер переносится с луны обратно с помощью кошек, когда на плато Ленг встречается со страшным верховным жрецом, чье имя нельзя называть, и, естественно, когда в кульминационный момент он попадает в Кадат к Ньярлатхотепу – эти моменты можно считать триумфом фантастического творения. Некая причудливость и даже легкомыслие придают повести характерный оттенок, что видно в необычной встрече Картера со старым другом Ричардом Аптоном Пикманом (впервые этот персонаж был упомянут в «Модели Пикмана», написанной за несколько месяцев до окончания повести), который теперь стал настоящим гулем:

«И там, на надгробном камне 1768 года, украденном с кладбища „Гранари“ в Бостоне, уселся гуль, некогда бывший художником по имени Ричард Аптон Пикман. Он был голым и скользким, а черты лица так сильно изменились, что от человеческого облика практически ничего не осталось. Впрочем, он еще мог связать пару слов на английском и даже поговорил с Картером, выбирая односложные слова и то и дело переходя на типичное для гулей невнятное бормотание».

В «Сомнамбулическом поиске неведомого Кадата» Лавкрафт также объединяет многие из своих произведений в стиле Дансени, открыто намекая на персонажей и детали таких рассказов, как «Селефаис», «Кошки Ултара», «Другие боги», «Белый корабль» и так далее, однако в связи с этим возникает серьезная путаница. В частности, место действия этих историй таким образом перемещается в мир грез, хотя при их прочтении мы прекрасно понимали, что они относятся к смутным доисторическим временам нашего мира. Конечно, в таких вещах Лавкрафт не обязан придерживаться строгих правил, но создается впечатление, что он не очень тщательно продумал метафизические тонкости мира грез, в котором часто встречаются неясности и парадоксы⁶. Вряд ли Лавкрафт стал бы исправлять эти погрешности при последующем редактировании повести, поскольку относился к этой работе всего лишь как к «полезной практике» написания прозы большого объема. При написании этого произведения он даже не задумывался о возможной публикации и не заботился о том, чтобы в результате все сошлось. Позже Лавкрафт открещивался от данной повести и долго не поддавался на уговоры коллег, предлагавших перепечатать ее на машинке, пока наконец не сдался под напором Р. Х. Барлоу. Барлоу напечатал меньше половины текста, однако со стороны Лавкрафта никаких дальнейших действий не последовало. Целиком повесть вышла только в 1943 году в сборнике «По ту сторону сна».

Стоит обратить внимание на то, почему Лавкрафт решил вновь задействовать Рэндольфа Картера именно в то время, тем более что к работе над «Кадатом» он наверняка приступил незадолго до того, как написал «Серебряный Ключ», и продумал всю повесть от начала до конца, поскольку описанные в ней события очевидно происходят после «Кадата». Лавкрафт явно хотел использовать персонажа, который мог бы служить в качестве альтер эго, и таким персонажем, как легкомысленно предполагают исследователи, как раз стал Картер. При этом мало кто замечает, каким разным предстает Картер в каждом из пяти произведений, где мы его встречаем. В «Показаниях Рэндольфа Картера» он всего лишь пассивный и малоинтересный свидетель событий; в «Неименуемом» он становится немного ворчливым автором «странной» прозы; в «Сомнамбулическом поиске неведомого Кадата» Картер с изумлением исследует мир снов; в «Серебряном ключе» он уже пресыщенный жизнью писатель, которому никакие интеллектуальные и эстетические стимулы не помогают справиться с чувством вселенской бессмысленности, а в более позднем рассказе «Врата серебряного ключа», написанном в соавторстве, мы видим динамичного героя в лучших (или худших) традициях бульварных романов. Надо откровенно признать, что Картер не является персонажем с конкретной целостной личностью и что в тех работах, где его характер хоть как-то проявляется (как минимум в трех, а именно в «Неименуемом», «Серебряном ключе» и «Сомнамбулическом поиске неведомого Кадата»), Лавкрафт использовал его просто как удобное средство выражения актуальных для него на тот момент взглядов.

Таким образом, в «Кадате» с помощью Картера Лавкрафт подчеркивает ценность наследия Новой Англии. В «Неименуемом» он лишь намекал на то, что Картер родом оттуда, а в повести Лавкрафт уже открыто называет его жителем Бостона, каковым, вероятно, мог бы стать и сам Лавкрафт, если бы в 1893 году не заболел его отец. Вымышленные странствия Картера в мире грез, вполне возможно, стали отражением путешествий самого Лавкрафта, особенно в Нью-Йорк, который во время поездок в 1922 года и первых месяцев жизни в 1924 году представал для него мерцающим царством из книг Дансени.

Подобным образом и использование языка Дансени, к которому Лавкрафт не прибегал со времен «Других богов» (1921), здесь является, скорее, не данью уважения, а отречением от Дансени – по крайней мере, того Дансени, какого он себе представлял. В 1922 году Лавкрафт, работавший над эссе «Лорд Дансени и его творчество», считал, что есть только один способ избежать разочарования в современности, а именно «вернуться к почитанию мелодии и красок божественного языка и находить эпикурейское наслаждение в сочетаниях идей и причуд, которые мы называем неестественными». И в 1926 году, после двух лет вдали от родной Новой Англии – его единственного, как он теперь понял, спасительного якоря среди всеобщего хаоса и бессмысленности, – Лавкрафт решил, что настала пора отказаться от всех декоративных элементов искусственности. К 1930 году – за семь лет до которого мечтательно заявлял: «Дансени – это я сам…» – он окончательно порвал со своим некогда почитаемым наставником:

«Думаю, в будущем я не стану часто использовать псевдопоэтический стиль Дансени – и не потому, что не восхищаюсь им, а потому, что мне он не кажется естественным. До того как начал читать Дансени, я лишь изредка прибегал к этому приему, а сразу после стал с ним переусердствовать, в связи с чем во мне зародилось подозрение в его неестественности. Для подобных вещей нужен поэт поталантливее, чем я»⁷.

Любопытно, что Дансени в своем творчестве стремился как раз именно к этому направлению, только Лавкрафт об этом не знал и даже возмущался из-за отхода Дансени от так называемой «дрезденско-фарфоровой» прелести «Богов Пеганы» и других ранних работ. К 1919 году сам Дансени окончательно отказался от «украшательского» стиля и создания излишнего количества воображаемых миров и в романах 1920-х и 1930-х годов, особенно в «Благословении Пана» (1927) и больше всего в «Проклятии мудрой женщины» (1933), все глубже опирался на собственные воспоминания о жизни в Англии и Ирландии. Лавкрафт же прилежно читал каждую новую книгу Дансени и не переставал жаловаться, что автор совсем забросил «старую» манеру письма.

На «Сомнамбулический поиск неведомого Кадата» также мог повлиять необычный роман Джона Ури Ллойда «Этидорпа» (1895) о приключениях в подземном мире, который Лавкрафт прочитал в 1918 году⁸. Судя по всему, произведение очень сильно его впечатлило, так как спустя десять лет Лавкрафт все еще вспоминал о романе, когда рассказывал о поездке в Бесконечные пещеры в Виргинии: «Первым делом я подумал о том странном старом романе „Этидорпа“ – как мы передавали его друг другу в „Клейкомоло“, где он вызвал самые разнообразные реакции» («Наблюдения о разных регионах Америки»). В этом причудливом романе полно поверхностных философских и научных рассуждений в защиту идеи о том, что Земля внутри полая, но при этом в нем можно обнаружить впечатляющие космические образы бесконечных приключений рассказчика в подземном мире, хотя мне так и не удалось найти какой-то конкретный отрывок, отразившийся впоследствии в «Кадате». И все же создается впечатление, что мир грез Лавкрафта тоже подземный (Картер преодолел семьсот ступеней, чтобы спуститься к вратам глубокого сна), поэтому, быть может, во время работы над повестью Говард вспоминал о герое романа, который на самом деле очутился под землей.

Что удивительно, почти сразу же после написания «Сомнамбулического поиска неведомого Кадата» в конце января 1927 года Лавкрафт взялся за еще один «новый роман»⁹ под названием «Случай Чарльза Декстера Варда». Поначалу речь шла даже не о романе, а о повести, и двадцать девятого января он заявил: «Я уже приступил к работе над новой историей меньшего объема»¹⁰. К девятому февраля Лавкрафт сочинил пятьдесят шесть страниц, а оставалось, предположительно, еще двадцать пять¹¹; к двадцатому февраля он наконец-то осознал, что так легко не отделается: он написал девяносто шесть страниц, однако «многое еще оставалось недосказанным»¹². На последней, сто сорок седьмой, странице оригинальной рукописи стоит дата окончания работы: первое марта. Произведение объемом около пятидесяти одной тысячи слов получилось самой длинной из его художественных работ. В романе чувствуется некоторая поспешность, и Лавкрафт наверняка бы его отредактировал, если бы решил подготовить к публикации, только он был так удручен качеством работы – и ее пригодностью для продажи, – что даже не пытался внести никаких улучшений. В результате роман опубликовали лишь спустя четыре года после смерти Лавкрафта.

Впрочем, возможно, в том, что Лавкрафт в невероятной спешке написал «Случай Чарльза Декстер Варда» через девять месяцев после возвращения в Провиденс, нет ничего удивительного, поскольку этот роман – второе из основных его произведений (после «Заброшенного дома»), где действие целиком происходит в его родном городе, – он вынашивал его как минимум год или даже больше. Как я уже упоминал, в августе 1925 года Лавкрафт обдумывал идею романа о Салеме, но в сентябре в библиотеке Нью-Йорка он прочитал «Провиденс в колониальные времена» (1912) Гертруд Селвин Кимбал, и эта историческая работа, написанная довольно сухим языком, подстегнула его воображение. Заканчивая «Кадат», он все еще не забывал про задумку с Салемом: «…однажды мне хочется написать роман с более натуралистичным местом действия, в котором жуткое колдовство будет уходить корнями в далекое прошлое мрачного старинного Салема, переполненного воспоминаниями»¹³. Возможно, под влиянием книги Кимбал и, конечно же, возвращения в Провиденс идея, связанная с Салемом, объединилась с произведением о родном городе Лавкрафта.

Сюжет романа кажется простым, хотя в нем немало мелких деталей. В 1692 году Джозеф Карвен, ученый и деловой человек, приезжает в Провиденс из Салема и спустя некоторое время возводит несколько изысканных домов в самом старом жилом районе города. На Карвена все обращают внимание, так как даже по прошествии пятидесяти и более лет он не выглядит постаревшим. Также из разных уголков мира он получает весьма странные вещества для химических – или, если точнее, алхимических – опытов, а еще часто ходит по кладбищам, и от этого его репутация только ухудшается. Когда к Карвену приезжает доктор Джон Мерритт и видит на полках огромное количество книг по алхимии и каббале, это зрелище его одновременно и поражает, и беспокоит, в особенности экземпляр книги Бореллия, где подчеркнут важный отрывок об использовании «главных Солей» людей и животных для воскрешения.

Ситуация доходит до критической точки, когда Карвен, желая восстановить репутацию, решает жениться на представительнице знатного рода Элизе Тиллингест. Отец невесты, капитан корабля, работает на Карвена. Это так сильно злит Эзру Видена, который сам надеялся жениться на Элизе, что он приступает к тщательному расследованию дела Карвена. После еще нескольких странных случаев городские старейшины, в том числе четверо братьев Браунов, преподобный Джеймс Мэннинг, глава недавно построенного колледжа (позже он станет Брауновским университетом), бывший губернатор колонии Стивен Хопкинс и другие понимают, что пора что-то предпринять. Однако налет на владения Карвена в 1771 году приводит лишь к смертям, разрушениям и психологическим травмам – никто из участников затеи не ожидал таких последствий. Карвена, естественно, убили, а тело передали жене для погребения. Разговоров о нем больше не заводят, а все касающиеся его записи в документах уничтожают.

Спустя полтора века, в 1918 году, Чарльз Декстер Вард, прямой потомок Карвена по линии его дочери Энн, случайно узнает о родстве с колдуном и пытается как можно больше о нем разведать. Хотя Вард всегда интересовался прошлым, подобные тайны раньше его не привлекали. Раскапывая все больше и больше информации о Карвене (чисто внешне он оказывается его настоящей копией), Вард хочет повторить каббалистические и алхимические подвиги предка. Он отправляется в длительное путешествие за границу, чтобы встретиться с потомками тех людей, с которыми Карвен общался в восемнадцатом веке. Затем Вард находит останки Карвена и с помощью «главных Солей» воскрешает его. Однако что-то идет не по плану. Вард присылает тревожное письмо семейному доктору Маринусу Бикнеллу Уиллетту, где сообщает следующее:

«Вместо триумфа я обнаружил нечто страшное, и в письме к вам не хвастаюсь победой, а молю о помощи и совете, чтобы спасти себя самого и весь мира от ужаса, который ни один человек даже представить не может… От нас зависит так многое, что не выразить словами, – вся цивилизация, все законы природы, возможно даже судьба Солнечной системы и Вселенной. Я привел в этот мир чудовищную аномалию, но сделал это лишь ради знаний. Теперь во имя жизни и Природы вы должны помочь мне отправить его обратно во мрак».

Странно, но в уговоренное время Вард не приходит на встречу с Уиллеттом. Доктор в итоге все-таки находит его, хотя понимает, что произошло нечто поразительное: Вард все еще выглядит молодо, а вот речь его звучит очень необычно и старомодно, и он почти ничего о себе не помнит. Позже Уиллетт отправляется в старый дом Карвена в Потаксете, который Вард восстановил, чтобы проводить там опыты. Среди прочих странностей на дне глубоких ям доктор видит всевозможные недоразвитые существа. Он сталкивается с Вардом, понимая теперь, что это и есть Карвен, в сумасшедшем доме, куда того поместили. Карвен пытается использовать против него заклинание, но Уиллетт в ответ произносит свое и превращает Карвена в «тонкий слой голубовато-серой пыли».

С помощью такого краткого пересказа невозможно передать все богатство текстур и оттенков «Случая Чарльза Декстера Варда», ведь этот роман, несмотря на скорость написания, остается одним из наиболее тщательно проработанных произведений Лавкрафта. Исторический экскурс во второй главе (всего их пять) получился необыкновенно выразительным.

Задумана эта работа была даже раньше августа 1925 года. Цитата из Бореллия, то есть Пьера Бореля (ок. 1620–1689), французского врача и химика, представляет собой перевод или пересказ, взятый из книги Коттона Мэзера «Магналия Кристи Американа» (1702), которая имелась в библиотеке Лавкрафта. Так как эпиграф из Лактанция, взятый для «Праздника» (1923), можно найти и в «Магналии», стало быть, к тому времени Лавкрафт обнаружил и отрывок из Бореллия. В «Тетради для заметок» он встречается как запись номер 87 – согласно Дэвиду Э. Шульцу, она относится предположительно к апрелю 1923 года.

В конце августа 1925 года Лавкрафт услышал от Лиллиан интересную историю: «Говорят, в доме Холзи водятся привидения! Ужас! Безумный Том Холзи держал там в подвале живых черепах – может, это как раз их призраки. В общем, этот чудесный старинный особняк – настоящая жемчужина великолепного старинного города!»¹⁴ Дом Томаса Ллойда Холзи на Проспект-стрит, 140, послужил вдохновением для жилища Чарльза Декстера Варда, хотя в романе Лавкрафт меняет адрес на Проспект-стрит, 100, возможно, желая скрыть его облик (и уберечь жильцов от чересчур любопытных читателей). Сейчас дом разделен на квартиры, но остается превосходным образцом позднего георгианского периода (ок. 1800 года постройки), несомненно, заслуживающим похвалы от Лавкрафта: «Он [Вард] жил в большом георгианском особняке на вершине отвесного холма к востоку от реки, а из задних окон беспорядочно разбросанных флигелей с высоты открывался головокружительной вид на теснившиеся шпили, купола, крыши и остроконечные башни нижней части города вплоть до далеких пурпурных холмов». Скорее всего, Лавкрафт не бывал внутри особняка Холзи, однако мог отчетливо рассмотреть его из дома на Барнс-стрит, 10, а именно из окна в комнате тетушки, выходившего на северо-запад.

Что касается связанных с домом легенд о привидениях, в «Путеводителе по Род-Айленду» (1937) сказано:

«[Холзи] в колониальные времена был известным бонвиваном и по легенде держал у себя в подвале живых черепах. Многие годы, пока особняк пустовал, жившие поблизости негры утверждали, что в доме обитает призрак, играющий на фортепиано. Внутрь они не заходили ни под каким предлогом, а ночью и вовсе обходили дом стороной. Также ходят слухи, что пятно крови на полу невозможно вывести уже на протяжении многих лет»¹⁵.

Несомненно, именно такого рода истории Лиллиан и слышала в 1925 году.

Лавкрафт начал читать «Провиденс в колониальные времена» в самом конце июля 1925 года. В библиотеке Нью-Йорка эту книгу нельзя было забрать на дом, поэтому изучать ее приходилось в рабочие часы читального зала, в связи с чем знакомство Лавкрафта с этой работой было нерегулярным и продвинулось только к середине сентября. Именно в то время он прочитал о Джоне Мерритте и о преподобном Джоне Чекли, «человеке остроумном и умудренном жизненным опытом»^16, – оба они впоследствии встретятся с Джозефом Карвеном. В письмах Лавкрафта за остаток того месяца содержится много других материалов из книги Кимбал, с помощью которых он, безусловно, укрепил свои знания о колониальном Провиденсе настолько, чтобы полтора года спустя использовать их в художественном произведении. Лавкрафт, конечно, не просто перерабатывает отдельные фрагменты истории, а смешивает факты из прошлого с вымыслом в сложную комбинацию, раскрашивает яркими красками сухие факты, собранные им за все время изучения родной местности, и изящно разбавляет исторические данные воображаемыми, фантастическими и «странными» элементами.

Здесь стоит поговорить об одном значительном литературном влиянии, а именно о романе Уолтера де ла Мара «Возвращение» (1910). Лавкрафт впервые начал читать де ла Мара летом 1926 года и отмечал, что британский автор «бывает очень сильным, когда захочет»¹⁷, а по поводу «Возвращения» писал в «Сверхъестественном ужасе в литературе»: «Мы видим, как душа мертвеца, захороненного два столетия назад, вырывается из могилы и находит себе живую плоть, и даже лицо жертвы меняется на лицо того, кто давно уж рассыпался в прах». В романе де ла Мара, в отличие от «Случая Чарльза Декстера Варда», говорится об одержимости духом, и все внимание сосредоточено на личной драме пострадавшего мужчины и в особенности его отношениях с женой и дочерью, а не на противоестественности его состояния, и все же Лавкрафт очевидно использовал общую канву истории в своем романе. Также на него повлиял и «Граф Магнус» М. Р. Джеймса, поскольку можно провести немало параллелей между характерами злобного колдуна графа Магнуса и Джозефа Карвена, а также между их жертвами, мистером Рексоллом и Чарльзом Декстером Вардом¹⁸.

Отметим и другие, менее заметные источники вдохновения. Имя Маринуса Бикнелла Уиллета определенно взято из книги, которую Лавкрафт в ноябре того года получил от Лиллиан¹⁹:

Фрэнсис Рид. «Вестминстер-стрит, Провиденс, какой она была в 1824 году». На основе рисунков Фрэнсиса Рида, которые его дочь, миссис Маринус Уилетт Гарднер, передала в Историческое общество Род-Айленда. Провиденс: напечатано для Общества, 1917 год.

Фамилия Бикнелл встречалась в Провиденсе еще с давних времен. Например, Томас Уильям Бикнелл был известным историком, написавшим «Историю штата Род-Айленд» (1920) в пяти томах. А вот откуда Лавкрафт позаимствовал имя Чарльза Декстера Варда¹⁸, точно сказать не могу. Фамилия Вард уходит корнями в колониальную историю Провиденса, и в романе Лавкрафт упоминает политические дебаты (ок. 1760 года) между партиями, поддерживающими каждая своего кандидата – Сэмюэла Варда и Стивена Хопкинса. Также у Лавкрафта была антология английской литературы, составленная Чарльзом Декстером Кливлендом. Декстер – еще одна знаменитая в Провиденсе фамилия.

Пусть мы не знаем, откуда взялась фамилия Варда, зато нам известно, с кого списан сам персонаж. Безусловно, Вард наделен многими автобиографическими чертами, о которых мы обязательно поговорим, однако большинство мелких деталей указывают на Уильяма Липпитта Морана (род. в 1910 году), который в то время как раз проживал в особняке Холзи. Скорее всего, Лавкрафт не был знаком с Мораном, но наверняка слышал о нем и видел на улице. Моран был болезненным ребенком, в детские годы медсестра часто возила его по улице в инвалидной коляске. Вот и в начале романа говорится, что Варда в детстве «возили… на коляске» перед «чудесным крыльцом классического кирпичного дома», где он тогда жил, – быть может, именно в таких обстоятельствах Лавкрафт впервые увидел Морана в начале 1920-х годов, еще до отъезда в Нью-Йорк. К тому же семье Моран, как и Карвену в романе, принадлежала еще и ферма в Потаксете. Другие детали характера Варда тоже отсылают нас скорее к Морану, нежели к Лавкрафту. Еще одна забавная шутка «для своих» связана с именем Мануэля Арруды, капитана испанского корабля «Форталеза», на котором в 1770 году Карвену доставили неизвестный груз. На самом деле португалец Мануэль Арруда был торговцем фруктами и в конце 1920-х работал на Колледж-Хилл!²⁰

Но каков же, помимо выражения признательности и шуток для посвященных, основной посыл «Случая Чарльза Декстера Варда»? Чтобы ответить на этот вопрос, сначала необходимо понять, для чего именно Карвен и его пособники собирали по всему миру «главные Соли». В нижеприведенном отрывке ближе к концу все становится слишком уж ясно – хотелось бы верить, что Лавкрафт опустил бы эту часть, реши он взяться за редактирование романа: «Теперь стало понятно, чем занимались или пытались заниматься эти жуткие существа – вместе с Чарльзом Вардом… Они грабили могилы самых разных поколений, в том числе мудрейших и величайших людей во всем мире, намереваясь возродить в давнем пепле хоть какие-то намеки на разум и знания, которыми те некогда обладали». Правда, не совсем ясно, как вскрытие мозга «мудрейших и величайших людей» может угрожать «всей цивилизации, всем законам природы, возможно даже судьбе Солнечной системы и Вселенной». В заметках и письмах Карвен иногда говорит о призывании существ из «неведомых сфер», включая Йог-Сотота, который впервые упоминается в этом романе, однако намеки эти довольно расплывчаты. Далее кое-что указывает на то, что в 1771 году Карвен погиб не во время налета жителей города, а в связи с тем, что вызвал какую-то безымянную сущность и не сумел с ней справиться. Тем не менее с учетом использования фаустовского поиска знаний Бартон Л. Сент-Арман, один из самых внимательных толкователей данной работы, заявил: «Мораль „Случая Чарльза Декстера Варда“ проста: знать слишком много, особенно о своих предках, – опасно»²¹.