С. В. Веджвуд
Тридцатилетняя война. Величайшие битвы за господство в средневековой Европе. 1618—1648
Лишь отправление правосудия оставляло императору некоторую свободу действий, но и тут она была ограничена. Орган, именуемый Reichskammergericht, или имперский камеральный суд, рассматривал все апелляции из местных судов, за исключением тех случаев, а их было немало, когда правящий князь сам имел право выносить окончательное решение. Однако, если даже привилегированный правитель отказывал в правосудии или препятствовал ему, имперский камеральный суд мог взять дело в свои руки, но это право могло осуществиться лишь в том случае, если правитель был слаб, а центральная власть пользовалась сильной местной поддержкой. Помимо этого имперский камеральный суд разбирал споры между прямыми вассалами императора и случаи вооруженного нарушения мира. В этом последнем случае император имел также право собрать имперские войска и направить их против мятежников.
Имперский камеральный суд состоял из двадцати четырех членов и председателя. Габсбурги как императорская династия, эрцгерцоги Австрийские и герцоги Бургундские имели право назначать шестерых из них, а оставшиеся восемнадцать назначались князьями и главами округов. Для рассмотрения постановлений этого суда и придания им силы законов в Германии ежегодно собиралась комиссия в составе одного из курфюрстов, двух князей, свободного графа, церковного сановника, делегата от вольного города и полномочных представителей курфюрста Майнцского и императора. В 1608 году председателем был избран протестант, и члены-католики отказались ему подчиниться; с этого момента всякие разбирательства были прекращены вплоть до решения этой неразрешимой проблемы.
Приостановка деятельности суда позволила императору упрочить свою власть. В империи издавна существовал еще один судебный орган, через который император имел возможность выводить из ведения камерального суда дела, касавшиеся прав наследования и владения. Это был Reichshofrat – имперский надворный совет, орган, состоявший исключительно из императорских советников, который занимался вопросами преемственности и привилегий и разбирал преступления, совершенные прямыми вассалами императора. Имперский камеральный суд имел право выносить решения только в случаях фактического мятежа или нарушения мира в империи, когда под угрозой оказывалась безопасность всего государства. Его крах, таким образом, автоматически расширил полномочия надворного совета.
Имперская конституция представляла непреодолимые трудности для кодификации. Поэтому после каждых выборов императора приводили к присяге, где утомительно долго перечислялись все привилегии его подданных. Он обязывался править только с согласия рейхстага, не назначать иностранцев на имперские посты, не начинать войну и не объявлять вне закона никого из своих подданных без общего согласия. Эта присяга, или капитуляция, слегка изменялась на каждых новых выборах, и бывали такие случаи, когда многие ее положения нарушались, если не все вообще. В конечном итоге власть императора опиралась не на конституцию, а на силу.
Имперская армия набиралась за счет контингентов отдельных государств, а оплачивалась из средств, выделенных голосованием рейхстага. Субсидии почему-то назывались «римскими месяцами» и составляли 128 тысяч гульденов, то есть такую сумму, в которую обходилось месячное содержание армии. Однако в случае вооруженного конфликта, который неизбежно становился последним аргументом в споре за власть, император, вероятно, смог бы собрать только ту армию, которую мог содержать из собственных ресурсов. А так как династия Габсбургов обладала куда большими ресурсами, чем любые ее предшественники, она сравнительно эффективно сохраняла свои позиции.
Несмотря на то что в 1618 году императорский титул по сути был пустышкой, Габсбурги не оставляли надежд вернуть ему реальную власть. У такого приверженного традициям народа, как германский, в глубине души всегда таилось почтение к императору даже среди самых рьяных защитников «германских свобод» – и расчетливый император всегда мог воспользоваться этим чувством.
Выражение «германские свободы» набрало популярность в XVI веке. В теории оно означало конституционные права отдельных правителей империи, а фактически – все то, что диктовали прихоти и выгоды князей, но эта неприкрытая правда ничуть не умаляет той личной искренности, с которой большинство из них верило в свои возвышенные мотивы. У менее многочисленной группы сторонников державной власти, сплотившейся вокруг императора, был свой объединяющий лозунг – «справедливость»; у одних на первом месте стояло правительство, у других – независимость. В конце концов разрыв не мог не наступить.
Если бы разногласия между императором и его подданными проявились очевиднее, может быть, катастрофа имела бы не такие разрушительные последствия. Но такова была участь Германии, что ее разногласия были скрыты под пеленой. Вольные города опасались князей даже больше, чем князья опасались императора, и, разделяя теорию «германских свобод», сомневались в искренности князей, выступавших за них. С подозрением относясь к земельной аристократии, из рук которой они когда-то силой вырвали свободу, вольные города предпочли бы оставить все, как есть, чем пытаться выиграть хоть что-нибудь, если плодами победы придется делиться с классом, который вызывал у них такое недоверие. Высшее католическое духовенство, с другой стороны, поддерживало императора-католика, рассчитывая на то, что он защитит их от враждебно настроенных князей, нередко принадлежавших к еретическим церквям. Высокоразвитое классовое сознание разделяло землевладельцев, бюргеров, церковников и крестьян, и общее благо приносилось в жертву частным интересам. А появление у каждой из этих групп своей военной организации сделало и без того опасную ситуацию еще более угрожающей.
И даже при этом между этими партиями не существовало четких политических границ. Одни вольные города питали к соседям острую зависть конкурентов: Линдау и Брегенц на Боденском озере отказывались пускать в свои порты корабли друг друга, Любеку на Балтике не давало покоя процветание Гамбурга. Слабый князь, боясь сильного соседа, мог обратиться к императору за защитой, а спор из-за наследства мог рассорить и королевский дом, как рассорились династии, правившие в Саксонии, Гессене и Бадене. Из-за личных страхов и мелочных интересов партия германских свобод размежевалась на бесчисленные враждебные друг другу фрагменты.
Среди всех этих независимых князей, прелатов, графов, рыцарей и дворян лишь около дюжины обладали достаточным авторитетом, чтобы считаться фигурами в европейской политике; вокруг этих выдающихся деятелей сосредотачивалась муравьиная политика империи. С дипломатической точки зрения они находились в двойственном положении: мелкие пешки в европейской игре, но крупные фигуры дома. Их политика отражала одновременно и ничтожество, и величие их положения, колеблясь между респектабельной дипломатией и закулисными интригами, между показной пышностью и скупостью в зависимости от того, что диктовали их интересы.
Первыми по статусу стояли семь курфюрстов. Возглавлял их курфюрст Майнцский, который вместе с курфюрстами Кёльна и Трира обладал приоритетом над всеми германскими князьями. Эти трое выражали в правительстве империи интересы религии, а точнее, католической церкви, и их престиж опирался больше на традиции, чем на власть. Остальные четыре курфюрста были светскими князьями: король Богемии (Чехии), правители Пфальца, Саксонии и Бранденбурга.
Монархами Чехии, как и Венгрии, уже почти век оставались представители дома Габсбургов. Не считая императорского семейства, высшим светским правителем в Германии считался курфюрст Пфальцский. Этот титул в течение многих поколений передавался по наследству в южногерманском роду Виттельсбахов, которому когда-то принадлежала и сама императорская корона. Столицей Пфальца был Гейдельберг (Хайдельберг) на реке Неккар, и курфюрст владел большей частью богатого винодельческого района между Мозелем, Сааром и Рейном – неправильным треугольником, в который вдавались земли епископств Шпейер (Шпайер), Вормс, Майнц и Трир. Область носила название Рейнского или Нижнего Пфальца, но курфюрсту также принадлежал и Верхний Пфальц, сравнительно небогатый сельскохозяйственный район между Дунаем и горами Чешский Лес и Шумава. Другие князья, возможно, были богаче, но курфюрст Пфальца занимал две ключевые позиции в Германии: выгодное положение на Рейне и на Дунае, откуда мог угрожать путям сообщения между разбросанными владениями Габсбургов.
У шестого курфюрста – Саксонского – столица находилась в Дрездене, откуда он правил плодородными равнинами рек Эльба и Мульде. Это была богатая, густонаселенная провинция, процветание которой зиждилось на Лейпциге – рынке всей Восточной Европы. Лейпциг был не вольным городом, а ценнейшей собственностью курфюрста. Старшей линии того же семейства, лишенной прав наследства, принадлежала вереница «малых Саксоний» – с центрами в городах Гота, Веймар, Альтенбург, – лежавших к западу от метрополии.
Седьмой курфюрст – Бранденбургский – обладал самыми крупными, но и самыми бедными владениями: песчаной равниной на северо-востоке Германии, не имеющей торговых морских портов. Его земли питали Эльба и Одер, но в устье одной стоял вольный город Гамбург, а устье другой находилось совсем в другом герцогстве – Западной Померании. Столица Бранденбурга, малонаселенной сельскохозяйственной страны, располагалась в небольшом городке Берлине с деревянными постройками и населением менее 10 тысяч человек. Лишь в 1618 году курфюрст унаследовал Пруссию с ее прекрасным Кёнигсбергом, но эта отдаленная область за Вислой не входила в империю, а была феодом польской короны.
Помимо курфюрстов, в Германии было и еще несколько правителей высокого статуса. Герцог Баварский, властелин почти миллиона подданных, занимал настолько важное положение, которое никто не мог превзойти. Дальний родственник курфюрста Пфальцского, он был главой младшей ветви династии Виттельсбахов, и его земли образовывали бастион между Австрией и князьями Центральной Германии. Баварское герцогство в основном было сельскохозяйственным, и в нем было немного городов. Сам Мюнхен, несмотря на новый герцогский дворец, собор и внушительные ворота, больше походил на разросшуюся деревню в предгорьях, чем на столичный город.
Герцог Вюртембергский со столицей в Штутгарте, маркграфы Баденские и ландграфы Гессенские также были не последними фигурами. Герцог Лотарингский, контролировавший один из путей во Францию, играл более важную роль в европейской дипломатии, нежели в имперской политике. Герцоги Брауншвейгские, князья из династии Вельфов, а восточнее герцоги Мекленбургские и Померанские доминировали в политике северной части империи.
6
Если в такой ситуации, когда столько течений шло против главного потока, формирование даже двух партий по вопросу о реформе империи становилось делом весьма нелегким, то религиозные распри делали его окончательно невозможным.
Лишь единая вера поддерживала единство распадающейся империи. Когда же протестантизм в клочки разорвал слабо скрепленные княжества, когда самые предприимчивые князья ухватились за него как за новое оружие в борьбе против императора, пятисотлетние теории развеялись словно дым. В 1555 году в тексте Аугсбургского религиозного соглашения был сформулирован принцип cujus regio, ejus religio («чья страна, того и вера»), согласно которому князьям разрешалось вводить на своей земле католическую или лютеранскую веру, а их подданным, не желавшим подчиниться, полагалось эмигрировать. Этот необычайный компромисс спас теорию религиозного единства в каждом отдельном государстве, но разрушил ее в рамках всей империи.
Религиозная рознь лишь яснее выявила разногласия между князьями и императором, поскольку семейство Габсбургов принадлежало к католической вере и не пользовалось популярностью у подданных-протестантов, притом что захват лютеранами многих епархий в Северной Германии усилил территориальную власть князей. Однако кальвинизм, возникший в течение десяти лет после Аугсбургского мира, уничтожил всякие шансы мирного исхода.
«Дракон кальвинизма, – заявлял один лютеранский автор, – чреват всеми ужасами магометанства». Яростный пыл, с которым некоторые германские правители приняли и распространяли новый культ, в какой-то степени оправдывал это утверждение. Например, курфюрст Пфальцский самым грубым образом продемонстрировал, что не верит в пресуществление. Громко смеясь, он разорвал гостию на кусочки со словами: «Что из тебя за Бог! Думаешь, ты сильнее меня? Поглядим!» У него в аскетично побеленных монастырях купелью служил оловянный таз. Ландграф Гессен-Кассельский принял дополнительные меры: велел раздавать на причастии самый черствый хлеб, чтобы у его подданных не осталось никаких сомнений в материальной природе того, что они вкушают.
Лютеране были потрясены вдвойне. Сами они уже не почитали святынь старой веры, но все же почтительно сохранили их в качестве внешних символов своего культа и питали естественное уважение к договору, который гарантировал им свободу вероисповедания. Они боялись, что кальвинисты дискредитируют все протестантское движение, и пришли в настоящую панику, когда в прямое нарушение Аугсбургского договора кальвинисты беззастенчиво и скрупулезно начали обращать в свою веру новых приверженцев. Принцип cujus regio, ejus religio претерпел одно разумное изменение. Отныне любой владетельный прелат, аббат, епископ или архиепископ лишался своих земель в том случае, если переходил в протестантство. Это важное правило – «духовную оговорку», Reservation Ecclesiasticum, – кальвинисты уважали не больше, чем сам Аугсбургский мир, положения которого не упоминали никаких иных протестантских вероисповеданий, кроме лютеранского.
Теперь, однако, лютеране стали опасаться, что будет подорван и сам договор, который обеспечивал им право на существование. Игнорирование имперских эдиктов стороной, которая считала врагами всех, кто не с ними, угрожало лютеранам не меньше, чем католикам, и правители обоих вероисповеданий стали неуверенно нащупывать пути друг к другу. Между бескомпромиссными католиками, с одной стороны, и кальвинистами – с другой, начала возникать центристская партия.
У католичества, лютеранства и кальвинизма было нечто общее: все они использовались князьями и другими правителями для усиления своего могущества. Это было весьма характерно для Габсбургов, которые во всех своих действиях неуклонно придерживались принципа абсолютизма; а вот со стороны князей с их громкими призывами к свободе это было вопиющее лицемерие. Они требовали от императора того, в чем отказывали собственному народу. Движение за свободы, судорожные всплески мятежей в торговом и крестьянском сословии приводили в ужас злосчастных правителей, зажатых между бунтом снизу и притеснением сверху. Шли одновременно две битвы: одна между князьями и императором, другая – между князьями и их подданными, и князья несли на себе бремя обеих, принимая удары с обеих сторон, неся факел свободы в одной руке и меч тирана – в другой.
Естественный союз между теми, кто требовал свободы совести, и теми, кто требовал политической свободы, помимо их воли развалился. Религиозная политика князей-реформа-тов создала дымовую завесу и затушевала, но не устранила антагонизм между католическими авторитарными государствами и их протестантскими оппонентами. Выиграли от этого католики. Их позиция оставалась четкой, в то время как протестанты, кальвинисты и лютеране тонули в противоречиях.
Личные прихоти и требования князей вредили благополучию их подданных. Саксония, Бранденбург и Пфальц метались от лютеранства к кальвинизму и обратно, оставляя за собой след из лишений, изгнаний и насилия. В Пфальце регент-кальвинист силой увез в сектантский молельный дом ребенка – наследника князя-лютеранина, который отбивался и кричал. В Бадене умер правитель, оставив беременную жену, и регент бросил вдову в тюрьму, а после рождения наследника забрал его, чтобы воспитать в своей вере. В Бранденбурге курфюрст заявил, что скорее сожжет свой единственный университет, чем допустит, чтобы в него пролезла хоть одна кальвинистская доктрина. И тем не менее его преемник стал кальвинистом и поставил нового пастора в Берлине, тогда толпа лютеран ворвалась в его дом и разграбила его до такой степени, что на следующий день, в Страстную пятницу, ему пришлось читать проповедь в зеленых подштанниках, которые только и оставили ему мятежники.
Извращенные усилия образованного класса тратились на сочинение ругательных книг, охотно читавшихся неразборчивой публикой. Кальвинисты призывали всех истинно верующих к насилию и особо предпочитали самые кровожадные псалмы. Но и католики с лютеранами не были невинными жертвами, и повсюду доказательством истинной веры становилась грубая сила. Лютеране нападали на кальвинистов на улицах Берлина; католические священники в Баварии носили при себе ружья для самообороны; в Дрездене толпа остановила похоронную процессию одного итальянца-католика и разорвала его труп в клочки; протестантский пастор и католический священник подрались прямо на улице во Франкфурте-на-Майне, а в Штирии иезуиты часто срывали богослужения у кальвинистов: они тайно пробирались на собрание, умыкали молитвенники из рук молящихся и ловко подсовывали вместо них свои требники.
Подобное происходило не каждый день и не везде. Бывали относительно спокойные годы; встречались не тронутые враждой области; представители всех трех направлений христианства заключали браки, дружили и мирно обсуждали противоречия. Но ни в чем нельзя было быть уверенным. Человек мог быть великодушен или безразличен, местный священник или пастор мог пользоваться уважением всех трех сторон, но везде, явно или подспудно, оставалась опасность вспышки, а центральная власть была слишком слаба или слишком пристрастна, чтобы не допустить пожара.
7
Из-за хронических болезней администрации и нравственного упадка интеллектуальный авторитет Германии и ее социально-культурные достижения начали вырождаться. То тут, то там над толпой современников возвышались великие люди: в Саксонии композитор и музыкант Генрих Шютц, в Силезии поэт Мартин Опиц, в Аугсбурге архитектор Элиас Холль, а в Вюртемберге теолог Иоганн Валентин Андреэ. Однако они выделялись самой своей редкостью; их были единицы. Кое-где предпринимались попытки улучшить систему образования и развивать немецкую культуру, особенно среди правящего класса, но добивались они немногого. Как в политической, так и в интеллектуальной и общественной жизни Германию затмевали соперницы – Франция и Испания; при императорском дворе завели повадки, искусство и одежду на испанский манер, при дворах Штутгарта и Гейдельберга (Хайдельберга) – на французский. Дрезден и Берлин отвергали иностранное влияние и расплачивались за это культурной отсталостью. Музыка, танцы и поэзия ввозились из Италии, картины – из Нидерландов, романы и мода – из Франции, пьесы и даже актеры – из Англии. Мартин Опиц, красноречиво призывая сделать немецкий язык средством литературного творчества, сам писал на латыни, чтобы наверняка быть услышанным. Принцесса Гессенская сочиняла изящные вирши по-итальянски, курфюрст Пфальца писал любовные письма по-французски, а его жена-англичанка так и не посчитала нужным выучиться говорить по-немецки.
Фактически в ту эпоху Германия славилась в Европе только обжорством да пьянством. «Вол перестает пить, когда утоляет жажду, – говорили французы, – а немцы только начинают». Путешественников из Испании и Италии поражали чудовищный аппетит и неумение поддерживать разговор в стране, где богатые люди любого сословия целыми часами молча ели и пили под оглушительный грохот духового оркестра. Немцы не отрицали обвинений. «Мы, немцы, – гласила народная поговорка, – съедаем и выпиваем наши деньги». Valete et inebriamini[6] – такими словами один вельможа, вечно навеселе, имел обыкновение заканчивать письма к друзьям. Ландграф Гессенский основал общество трезвости, но его первый же президент умер от пьянства; Людвиг Вюртембергский по прозвищу Благочестивый перепил двух собутыльников до потери сознания и, сохранив достаточную трезвость, велел отправить их домой в телеге со свиньей. Пьянство охватило все слои общества; молодые господа в Берлине, возвращаясь домой после кутежа, врывались в дома мирных бюргеров и гонялись за ними по улицам. На крестьянских свадьбах в Гессене на еду и питье тратили сбережения, накопленные за год и больше, и свадебный кортеж чаще добирался до церкви уже пьяным, чем трезвым. В Баварии и еще с меньшим успехом в Померании правительство раз за разом принимало законы, пытаясь запретить подобные излишества.
Такой репутацией не стал бы гордиться немецкий интеллектуал, однако патриоты попроще были не прочь прославить национальную любовь к мясу и вину. Они опирались на авторитет Тацита, утверждая, что их предки вели себя примерно так же. Эта своеобразная разновидность национальной гордости, впоследствии достигшая в Германии своего апогея, зародилась еще в XVI веке. Арминия[7] оптимистично превратили в Германа (Германна) и уже начали создавать из него национального героя, а как минимум один ученый пытался вывести прямое происхождение всей германской нации от четвертого сына Ноя, который родился на свет уже после потопа. Словом Teutsch[8] называлось все честное и смелое, и любой правитель, желавший заручиться народной поддержкой, ссылался на текущую в нем германскую кровь и присущие ему германские добродетели. Национальное самосознание германской нации сохранялось нетронутым и служило едва ли не единственной гарантией существования государства, чья культурная и политическая жизнеспособность, казалось, угасла.
Это интеллектуальное бесплодие имело под собой и другую, более глубокую причину, нежели то, что все силы народа поглощал религиозный конфликт. Начали исчезать сами условия, в которых складывалось величие Германии. Ее культура опиралась на города, но города пришли в упадок. Ненадежность транспорта в политически нестабильной стране и сокращение итальянской торговли губительно сказались на немецкой коммерции. Кроме того, в ее денежном обращении царил полный хаос; не было эффективной центральной власти, которая бы контролировала выпуск денег бесчисленными монетными дворами; и князья, и города, и прелаты наживались на чеканке монет, как хотели. Саксонская династия распоряжалась сорока пятью монетными дворами, герцоги Браунншвейгские – четырьмя десятками; в Силезии их было восемнадцать, в Нижнерейнском округе – шестьдесят семь.
Между тем кредитоспособность Германии упала, а из-за рискованных спекуляций один за другим терпели крах крупные банковские дома. Фирма Манлиха в Аугсбурге разорилась еще в 1573 году, а фирма Хауга – год спустя; более крупное предприятие Вельзеров обвалилось в 1614 году, и всемирно известные Фуггеры не сумели пережить бури и вскоре объявили о закрытии, потеряв в общей сложности больше 8 миллионов гульденов.
Все это время шведская, голландская и датская конкуренция душила Ганзейский союз, и во всей Германии только Гамбург и Франкфурт-на-Майне показывали признаки стабильности и растущего процветания.
В сельском хозяйстве упадок проявился даже хуже, чем в городах. После крестьянской войны взаимные страхи между крестьянами и землевладельцами полностью сменили собой прежние отношения взаимных обязательств. Землевладельцы использовали любую возможностью для упрочения своей власти, и крепостной гнет либо ничуть не ослаб, либо даже усилился. Секуляризация церковных земель на севере Германии добавила причин для недовольства, поскольку крестьяне – хотя давно уже протестанты – не были столь же привязаны к сеньору-мирянину, как прежде к епископам и аббатам. Мелкий свободный землевладелец из класса «рыцарей» не отличался высокой нравственностью; как правило, это были ленивые, безответственные и взыскательные хозяева. Пристрастие аристократов к охоте заставляло тщательно охранять опасную дичь, наносившую вред хозяйствам, и крестьяне были вынуждены даром обслуживать охотничьи кампании своего хозяина, которые порой опустошали целые поля.
Нищета, политические беспорядки, религиозные распри, конфликт интересов и личная зависть – все это угрожало в любой момент вспыхнуть войной. А в огне не было недостатка.
В 1608 году столкновение между католиками и протестантами в Донауверте, вольном городе на Дунае, несколько месяцев держало империю на грани катастрофы. Надворный совет с одобрения императора лишил Донауверт прав и вернул католикам тамошнюю церковь, неправомерно захваченную протестантами. Протестантская Германия встретила этот указ бурей возмущения, и, если бы у нее нашелся вождь, могла бы начаться война. Однако межпартийные ссоры затушили костер, ибо города не желали объединяться с князьями, а лютеране – с кальвинистами.
В 1609 году восстание в Чехии вынудило императора гарантировать в стране свободу вероисповедания, но, не считая некоторого ослабления императорского авторитета, инцидент не привел ни к каким заметным последствиям.
В 1610 году смерть герцога Клеве-Йюлиха, не оставившего наследников, вызвала третий и самый опасный кризис. Его земли – Йюлих (Юлих), Клеве, Марк, Берг и Равенсберг – были разбросаны по Рейну от голландской границы до Кёльна и могли служить важным военным плацдармом как для Габсбургов, так и для их противников. Двое претендентов, оба протестанты, заявили о своих правах, и император тотчас же ввел в регион войска в ожидании того, чем решится дело. Это было самое меньшее, что мог сделать император для того, чтобы предотвратить серьезное столкновение между соперниками, но протестантские князья увидели в его действиях попытку захватить земли для собственной династии, а французский король Генрих IV усмотрел в них козни испанского короля Филиппа III, который стремился обеспечить себе этот важный район для операций против голландцев. Генрих IV не колебался; действуя вместе с германскими союзниками, он стал готовиться к вторжению, и лишь его случайное убийство предотвратило европейскую войну. Когда у конфликта не стало вождя, он перешел в затяжные переговоры, пока один из претендентов не попытался решить проблему переходом в католичество. Его соперник, курфюрст Бранденбургский, в надежде заручиться поддержкой крайней протестантской партии обратился в кальвинизм, но из-за этого шага у него возникло столько личных затруднений, что в конце концов ему пришлось согласиться на временное урегулирование вопроса, по которому Йюлих и Берг отошли к его сопернику, а ему остались только Клеве, Марк и Равенсберг.
Пока империю бросало из кризиса в кризис, из которых она каждый раз выходила все с большим трудом, отдельные правители стремились обеспечить собственную безопасность. Первоочередной задачей казалась сильная оборона. Одного путешественника в 1610 году поразило, что даже в самых маленьких городках люди грозили друг другу оружием. Один заезжий англичанин, которого быстро и беспардонно выдворили за ограду герцогского дворца, с негодованием заявил, что дома «этих недостойных князей охраняются голодными алебардистами и заплесневелыми стражниками да парой головорезов, так что их дворцы больше похожи на тюрьму, чем на свободный и благородный двор могущественного владыки». Оружие поставляли союзники, пока не образовалась паутина столь озлобленной вражды, что и самый дальновидный из тогдашних политиков не мог бы предсказать, где плотину прорвет в конце концов и кто на чью сторону встанет. Как выразился главный советник императора, даже сам Соломон не смог бы развязать узел Германии; в империи и за ее пределами каждый дипломат сам решал, что да как, и поступал соответственно в ожидании неминуемого взрыва.
