С. В. Веджвуд
Тридцатилетняя война. Величайшие битвы за господство в средневековой Европе. 1618—1648
8
В конце второго десятилетия XVII века империя так и продолжала опасно дрейфовать между подводными рифами, и в Европе никто не сомневался в том, что окончание перемирия в Голландии в 1621 году станет сигналом к германской войне.
Амброзио Спинола, генуэзский полководец, командующий испанской армией, тщательно подготавливал свой план нападения. Если ему удастся задействовать во Фландрии людские ресурсы равнин Северной Италии и обеспечить связь между Миланом и Брабантом, он выиграет войну. Силы и деньги голландцев когда-нибудь истощатся. Получая серебро из Испании и пушечное мясо из Северной Италии через Геную и долину Вальтеллину, Спинола измотает врага. Его путь из Милана в Брабант шел через долину Вальтеллину по северному берегу Боденского озера (озеро Констанц), оттуда через Эльзас, на север по левому берегу Рейна, через католическое епископство Страсбург. Нижний Рейн находился в дружественных руках – епископов Кёльна и Трира и нового герцога Йюлиха и Берга. Но между возделанными землями Страсбурга и Трира лежали 80 километров Пфальца, принадлежавшие князю-кальвинисту. Пока этот князь остается союзником голландцев, сухопутный маршрут по Рейну представлял опасность, так что пришлось бы доставлять испанские войска и деньги по морю, что на неопределенный срок затормозит планы Спинолы. Поэтому было чрезвычайно важно овладеть этим участком земли.
Замысел Спинолы, о котором давно уже подозревала противная сторона, сделал Рейнский Пфальц краеугольным камнем европейской политики и выдвинул его молодого государя в первые ряды дипломатических интриг. Курфюрст Пфальцский был не одинок. Страх, охвативший немецкие города после нападения на Донауверт, и еще более сильная паника протестантских князей из-за имперской оккупации Клеве позволили советникам курфюрста убедить по меньшей мере некоторых правителей княжеств и городов позабыть о своей вражде и заключить союз, известный как уния. Формально протестантская, уния по преимуществу была кальвинистской. Она стала отнюдь не малочисленным ядром оппозиции Габсбургам в Германии и получила моральную поддержку от венецианцев и финансовую – от голландцев. Вдобавок король Англии отдал в жены курфюрсту Пфальцскому свою единственную дочь.
Королевские браки в начале XVII века привлекали всеобщее внимание, так что свадьба английской принцессы вызвала ажиотаж. Принцесса Елизавета, единственная оставшаяся в живых дочь Якова I, была одной из самых завидных невест в Европе, и ее прочили в жены и французскому дофину, и наследнику испанского короля, не говоря уже о короле Швеции. Немецкие курфюрсты редко попадали в список претендентов рядом с такими соперниками, и вплоть до последнего момента сторона жениха опасалась, что все их планы сорвутся. Но желание короля выдать дочь за протестанта, решительное вмешательство принца Уэльского и то, что обаятельный молодой жених сразу же завоевал расположение и короля, и его министров, и невесты, и лондонской толпы, – все это способствовало триумфу пфальцской дипломатии. Победа, однако, ни к чему не привела; договаривающиеся стороны преследовали разные цели. Европейские политики видели в курфюрсте главную проблему для Габсбургов, незаменимого союзника голландцев и протестантских правительств, пешку, пусть и огромной важности, но всего лишь пешку в их игре. При этом в самой империи он был вождем протестантской партии и избранным защитником германских свобод. Курфюрст и его министры были немцами; для них главной задачей было ослабление императора, упрочение в Германии княжеских прав и безусловной религиозной свободы. Вражда между Бурбонами и Габсбургами, предстоящая война с голландцами были для них всего лишь картами в игре, которые нужно было так хитроумно разыграть, чтобы заполучить поддержку иностранных держав.
Для курфюрста и его друзей очаг европейской напряженности находился не в Мадриде, Париже, Брюсселе или Гааге, а в Праге. Причина была проста: правящий император Маттиас[9] был стар и бездетен, так что на очередных выборах императора представлялась возможность не дать Габсбургам снова сесть на императорский трон, и протестантское большинство в коллегии курфюрстов получало отличный шанс добиться успеха. В ней числилось три курфюрста-католика, все трое епископы, и трое курфюрстов-протестантов – Саксонский, Бранденбургский и Пфальцский. Седьмым же курфюрстом был король Богемии, где на большинстве предыдущих выборов неизменно побеждал католик и Габсбург. Однако корона Чехии была выборной, а не наследственной, а среди чехов было много протестантов, и если бы какой-то смелый германский принц поднял восстание в Чехии, вырвал бы из рук Габсбургов чешскую корону и вместе с нею право голоса на выборах императора, то протестантская партия в коллегии курфюрстов получила бы численное преимущество над католиками в соотношении 4 к 3, и участь императорской династии была бы решена.
Подобные же намеки делались и во время бракосочетания курфюрста Пфальцского. Таким образом, о чешском проекте знали все, кто подписал брачный союз, но если советники курфюрста рассчитывали на то, что английский король поможет им осуществить планы, то король Англии со своей стороны предполагал, что эта блажь далеких германских олухов никогда не будет играть роли в настоящей европейской политике.
Две проблемы сошлись на одном человеке: европейская дипломатия, образовывавшая широкий круг, включавший Мадрид, Париж, Брюссель и Гаагу; и германская дипломатия, искавшая подходов к императорской власти и короне
Чехии. Обе они упирались в курфюрста Пфальцского. Редко в истории Европы случалось так, чтобы столь многое зависело от личных качеств одного-единственного человека.
В 1618 году курфюрсту Фридриху V шел двадцать второй год от роду, и он девятый год находился у власти. У стройного, хорошо сложенного юноши приятные черты лица и красивые глаза дополнялись необыкновенно располагающими манерами. Не считая того, что порой его охватывало уныние, он был любезным хозяином и приятным собеседником, веселым и непритязательным. Мягкий и доверчивый, одинаково неспособный гневаться, ненавидеть и проявлять решительность, он добросовестно стремился исполнять свои обязанности, хотя очень любил охотиться, играть в теннис, плавать и даже просто поваляться в постели. Судьба-шутница не наделила его никакими пороками, зато одарила всеми достоинствами, совершенно бесполезными для государя. Он не был силен ни телом, ни духом, и нежное воспитание, которое по идее должно было расшевелить его робкую натуру и подготовить к предстоящей архисложной задаче, совсем ослабило даже те ростки твердости характера, которые у него имелись.
Его мать, дочь Вильгельма I Молчаливого, с необыкновенной силой духа хранила преданность своему болезненному мужу-пьянице, но все же удалила сына от неуправляемых вспышек его отца, отправив на воспитание к сестре в Седан, где он жил при дворе ее супруга герцога Буйонского (Бульонского). Этот дворянин был признанным вождем кальвинистской партии во Франции.
Застенчивым мальчиком четырнадцати лет Фридриха после смерти отца вернули в Гейдельберг (Хайдельберг), где он завершил свое образование под присмотром еще отцовского канцлера Христиана Ангальтского (Анхальтского). Чувствительный и ласковый, юный принц поддался влиянию взрослых, которые лепили его по своему желанию, безоговорочно верил в ту миссию, которую они наметили для него, покорно подчинялся их мнению и обращался за советом к своему капеллану или Анхальтскому, как прежде к герцогу Бульонскому.
Никто из них не обладал качествами, необходимыми для разрешения европейского кризиса; герцог Бульонский (Буйонский) был типичным неукротимым дворянином прежнего века, храбрым, благородным, честолюбивым, но не способным видеть что-либо дальше собственного носа. Капеллан Шульц не отличался от большинства своих коллег: фанатичный педант, опьяненный властью над своим чрезмерно совестливым повелителем.
Христиан Анхальтский, самая важная фигура из троих, сам родился князем, но предоставил управление своим крошечным государством Анхальт-Бернбург помощникам, чтобы найти лучшее применение своим талантам в Пфальце. Это был безгранично самоуверенный, энергичный человечек с копной необычайно рыжих волос. Он выказал некоторый талант в военных делах, управлении и дипломатии. Как блестяще, например, он устроил брак с английской принцессой! Однако он и не задумывался о том, что однажды для него настанет день расплаты, когда король Англии поймет, что его втянули в германскую войну. Дипломатические игры Анхальтского с Англией, с Соединенными провинциями, с немецкими князьями, а затем с герцогом Савойским основывалась на простом принципе: он обещал всегда и все. Он рассчитывал, что, когда разразится германский кризис, его союзники выполнят свою часть сделки, прежде чем заставят его выполнить обещанное. Но он просчитался: когда пришла пора, ни один из союзов, которых он так упорно добивался, не выдержал напряжения.
Его величайшим достижением за пределами Германии был английский брак, а в самой Германии – Евангелическая уния. Воспользовавшись паникой, вызванной решением по Донауверту, он создал этот альянс и с тех самых пор поддерживал в нем жизнь. Однако Христиан Анхальтский не относился к тем, кто внушал доверие, и князья, равно как и города унии, уже начали подозревать, что он использует дело протестантов и германских свобод для усиления позиций курфюрста Пфальцского. Сам же курфюрст настолько явно был марионеткой в руках своего министра, что никоим образом не мог развеять этих растущих сомнений. К несчастью, Фридрих оказался совершенно безобидным, но категорически неспособным решать поставленные задачи, так что его союзники плыли вместе с ним по течению к неминуемой пропасти, не имея достаточной уверенности ни для того, чтобы поддержать его, ни для того, чтобы найти повод с ним порвать.
Единственная причина столь явной нечестности Христиана Анхальтского заключалась в том, что он каждый раз обманывал и самого себя; мало кто мог быть так же безапелляционно уверен в том, что является хозяином положения. Вдобавок к самонадеянности он обладал и другими качествами, которыми рассчитывал вызвать рабское поклонение своего господина. Он казался примером всех человеческих добродетелей, преданнейшим мужем и любимейшим отцом, а его дом бы мог послужить образцом для всех германских князей. Легко понять, почему курфюрст по-прежнему в нарушение всех условностей своего времени звал министра mon pere[10], а подписывался словами «ваш смиренный и покорный сын и слуга».
Среди домочадцев курфюрста Пфальцского был и еще один человек, обладавший влиянием, с которым нельзя было не считаться, – это его жена Елизавета. В принцессе крепкое здоровье и жизнерадостность сочетались с твердым характером, умом и красотой. Ее очарование заключалось в яркой внешности и оживленности, и ее почерневшие и выцветшие от времени портреты доносят до нас лишь следы ее былого великолепия. Блеск золотисто-каштановых волос, нежность румянца на щеках и быстрота жестов, меняющееся выражение умных, проницательных глаз и лукавых губ, зеркало того «буйного нрава», который шокировал и очаровывал ее современников, – все это утеряно для нас навсегда. Ее письма дают представление об отдельных вспышках ее храброй и своевольной души, но и о более твердой сердцевине, о смелости и решимости, не лишенной упрямства и гордости.
Брачный союз, заключенный в самых прозаических целях, быстро перерос в брак по любви. Елизавета презирала родной язык мужа и так и не выучилась на нем говорить, ссорилась с его родственниками и устроила беспорядок в его домашних делах, но с курфюрстом она жила в непрерывном медовом месяце, называя его именем героя из модного тогда любовного романа[11], посылая маленькие подарки и предаваясь прелестным перепалкам и примирениям. Однако это было неподходящее для идиллии время, да и курфюрст Пфальцский для нее не годился.
Протестантская партия в Европе и сторонники германских свобод возлагали надежды на Фридриха и его элегантный двор в Гейдельберге (Хайдельберге). Те же, кто верил в политическое и религиозное предназначение династии Габсбургов, обращали взоры в сторону Граца в Штирии, где находился скучный двор эрцгерцога Фердинанда, кузена правящего императора. После смерти в 1598 году Филиппа II семейство испытывало нехватку способных людей. Его преемник в качестве главы династии – Филипп III Испанский (правил в 1598–1621) – был человеком бездарным и непримечательным. Его дочь, талантливая инфанта Изабелла, которая в то время правила в Нидерландах вместе со своим супругом эрцгерцогом Альбрехтом, по причине своего пола и бездетности была лишена возможности играть ведущую роль в династической политике. Ее кузен, старый император Матиас (Матвей), думал только об одном: как оттянуть наступление кризиса до тех пор, пока он сам благополучно не сойдет в могилу. Матвей тоже не имел детей, и семья избрала преемником его кузена Фердинанда Штирийского. Поддержку Филиппа III купили значительной уступкой: после избрания на имперский трон Фердинанд обещал передать феоды Габсбургов в Эльзасе своим испанским кузенам. Это было все равно что пообещать испанскому королю всемерную помощь в транспортировке войск для голландской войны. Задолго до фактического подписания договора по соответствующим условиям были проведены консультации со Спинолой. И опять внутренние проблемы Германии переплелись с европейскими.
Крестник Филиппа II Фердинанд задумал довести до конца труд, начатый крестным отцом. Ему еще в детстве внушили чувство долга перед церковью, ведь он обучался в иезуитском коллеже в Инголынтадте. Впоследствии он совершил паломничество в Рим и Лорето, где, как многие ошибочно полагали, якобы дал клятву искоренить ересь в Германии. Фердинанду ни к чему было клясться. Его не мучили никакие сомнения, и миссия, для которой его воспитали, была для него такой же естественной, как способность дышать.
Сразу же по достижении совершеннолетия Фердинанд ввел в Штирии католичество, проявив при этом непоколебимую убежденность, а не осторожность. Протестанты составляли столь значительное меньшинство, что его отец так и не осмелился выступить против них; Фердинанд же рискнул – позднее рискованные действия стали визитной карточкой его политики. Как-то раз он заявил, что лучше потеряет все, но не потерпит ереси, однако ему хватило проницательности понять, что его собственная власть во многом зависит от усиления католичества. В его семье не без оснований полагали, что всякое сопротивление светскому правительству исходит от протестантов.
В политике Фердинанда хитрость сочеталась со смелостью; он подрывал позиции протестантов ограничениями гражданских прав, завлекал на свою сторону молодое поколение воспитанием и пропагандой и постепенно затягивал гайки, пока протестанты с опозданием не осознали, что у них больше нет никаких способов для противодействия. Триумф этой политики в Штирии послужил предостережением для всей Германии. Религиозный мир 1555 года основывался всего лишь на обычае; по странному недосмотру его так и не ратифицировали. А что, если появится император, который решит просто не обращать на него внимания?
В 1618 году эрцгерцогу Фердинанду было 40 лет. Это был веселый, дружелюбный краснолицый человек невысокого роста, у которого для всех готова была приветливая улыбка. Его веснушчатое лицо и близорукие выпуклые голубые глаза лучились искренностью и добродушием. Рыжеволосый, грузный и суетливый, он совершенно не производил внушительного впечатления, а фамильярная манера поведения побуждала придворных и слуг пользоваться ею. И друзья, и враги сходились на том, что трудно найти более покладистого человека. Штирией он правил добросовестно и благодушно; он организовал общественные программы по предоставлению помощи больным и нуждающимся и бесплатной юридической защите для бедных в судах. Его благотворительность не имела границ; он помнил в лицо своих самых скромных подданных и интересовался их личными бедами. Он питал две непреодолимые страсти: церковь и охота; он пунктуально выполнял все религиозные обязанности и ездил на охоту раза три-четыре в неделю. У него были необычайно счастливые отношения с детьми и женой. Он вел совершенно обычную частную жизнь, и только привычка к некоторым патологическим самоограничениям рисует ее в неожиданном свете.
И в общественном мнении, и в частных разговорах все восхваляли достоинства эрцгерцога, но не его способности. Большинство современников с пренебрежительной мягкостью отзывалось о нем как о добродушном простаке, который полностью находился в руках своего главного министра Ульриха фон Эггенберга. И все же столь явное отсутствие личной инициативы у Фердинанда, возможно, было лишь позой; еще в юности иезуиты научили его перекладывать ответственность за политические решения на других, чтобы не обременять свою совесть. Похоже, он не прислушивался к политическим советам своих исповедников, и послушание церкви не мешало ему при случае жестко разобраться с кардиналом или бросить вызов папе, когда его целью было то, что сам он считал правильным. Не раз за свою жизнь он превращал неудачу в преимущество, внезапно обращал в свою пользу огромную опасность, вырывал победу из поражения. На современников это не производило впечатления, и они объясняли все его поразительной везучестью. Если это везучесть, то она была в самом деле поразительной.
Сбитые с толку явным противоречием между всем известной добротой Фердинанда и его беспощадной политикой, его современники придумали объяснение, что в политическом смысле он был всего лишь марионеткой, и не сумели понять того, что для марионетки он проявлял феноменальную находчивость и последовательность. В качестве единственного доказательства в поддержку этой распространенной точки зрения приводились отношения Фердинанда и Эггенберга. Конечно, он был привязан к своему министру, в котором его очень привлекали учтивость, невозмутимость и ясность суждений. Когда Эггенберг заболел, Фердинанд то и дело заходил к нему в комнату обсудить государственные дела. Это лишь доказывает, что Фердинанд не действовал без одобрения Эггенберга. Но это совсем не доказывает того, что Эггенберг инициировал политику Фердинанда. Когда много позже место Эггенберга постепенно занял другой министр, политика Фердинанда не изменилась. Нет никаких сомнений, что Фердинанд доверял Эггенбергу больше, чем кому-либо другому, и во многом полагался на его советы; но между ними никогда не было такого подчинения одной воли другой, как между курфюрстом Фридрихом и Христианом Анхальтским.
Личное добродушие и политическая беспощадность не являются взаимоисключающими качествами, и, если таланты Фердинанда были не из тех, что проявляются в разговорах и письмах, это еще не доказывает того, что способностей у него не было. По существу, люди надеялись на приход Фердинанда к власти или боялись его потому, что считали его инструментом в руках династии и иезуитов, поскольку верили в то, что он дал священную клятву искоренить ересь, поскольку думали, что у него нет иной воли, помимо стоящих за ним громадных сил воинствующего католицизма. Но им следовало бы опасаться его потому, что он был одним из самых смелых и целеустремленных политиков, которых когда-либо производила на свет династия Габсбургов.
9
Фердинанд Штирийский был кандидатом на императорский трон. Фридрих, курфюрст Пфальцский, возглавлял партию германских свобод. Ни тот ни другой не стояли за единство германской нации. Однако между двумя крайностями были еще два человека, чьи интересы лежали исключительно в Германии, чья политика придерживалась среднего курса и чей переход на ту или иную сторону сыграл бы решающую роль. Курфюрст Иоганн-Георг Саксонский и герцог Максимилиан Баварский – эти два человека могли бы основать центристскую партию, которая еще имела шансы вытащить германский народ из-под развалин Священной Римской империи.
Иоганну-Георгу, курфюрсту Саксонскому, было чуть за тридцать; этот белокурый мужчина с широким квадратным лицом и нездоровым румянцем придерживался консервативных и патриотичных взглядов на жизнь. Он носил бороду в народном духе, стриг волосы и ни слова не понимал по-французски. Одевался он богато, просто и благоразумно, как и подобает князю, доброму христианину и отцу семейства, а его стол ломился от местных плодов, дичи и пива. Три раза в неделю он со всем своим двором ходил на службу и причащался в лютеранской церкви. По своему собственному разумению, Иоганн-Георг не отступал от принципов и вел безупречную частную жизнь в удушающе домашней атмосфере. При маниакальной любви к охоте он не был бескультурным человеком, интересовался ювелирными изделиями, но больше всего – музыкой. При его покровительстве Генрих Шютц сотворил чудо, соединив немецкие и итальянские веяния в музыке, опередившей свой век.
Несмотря на эти культурные притязания, Иоганн-Георг сохранил старый добрый немецкий обычай кутежей, чем шокировал людей, подпавших под французское или испанское влияние, – Фридриха Пфальцского и Фердинанда Штирийского. Известно, что Иоганн-Георг, презиравший иностранные деликатесы, мог просидеть за столом семь часов кряду, поглощая домашнюю снедь и местное пиво и прерываясь только затем, чтобы отодрать за уши придворного карлика или вылить остатки из кружки на голову слуге, давая тому понять, чтобы принес еще. Он не был завзятым пьяницей; его ум, когда он трезвел, был совершенно ясным, и пил он по привычке и за компанию, а не по слабости. Однако он пил слишком много и слишком часто. Позже стали говорить, что курфюрст был навеселе всякий раз, когда он допускал глупость в политике, и по меньшей мере у одного посла депеши усыпаны пометками вроде: «Вино его несколько разгорячило» и «Мне показалось, что он сильно пьян». Попробуй тут остаться дипломатом.
Но это ничего не меняло, потому что Иоганн-Георг, пьяный или трезвый, был весьма загадочной личностью. Никто не знал, на чью сторону он встанет. Возможно, не было никакого вреда в том, чтобы заставлять обе партии гадать, кого он поддержит, если бы сам Иоганн-Георг это знал; к несчастью, он блуждал во тьме так же, как и те, кто его обхаживал. Прежде всего, он хотел для Германии мира, коммерческого процветания и единства; в отличие от Фридриха и Фердинанда он не видел перед собой высокого предназначения и не хотел рисковать нынешним удобством ради сомнительных будущих благ. Видя, что Священная Римская империя германской нации угрожает рухнуть, он не представлял иного средства ее спасти, кроме как снова подставить подпорки. Стоя между двумя партиями, которые разрушали здание империи, между партией германских свобод и партией абсолютизма Габсбургов, он выступал за укрепление древних традиций. В первую очередь Иоганн-Георг был конституционалистом.
Из трех лидеров Иоганн-Георг, по-видимому, был умнее всех, но он не обладал ни самоуверенностью Фердинанда, ни доверием Фридриха к советникам; он принадлежал к числу тех, кто видит обе стороны любой медали, но не имеет достаточной смелости, чтобы сделать выбор. Когда он действовал, то исходил из мудрых, честных и конструктивных мотивов, но всегда начинал действовать слишком поздно.
Большое, хотя и не решающее влияние на него оказывали два человека: жена и придворный священник. Курфюрстина Магдалена-Сибилла была женщиной с характером, благонравной, доброй, энергичной и без причуд. Она была недалекого ума; считала, что лютеранство – самая правильная вера, что низшие классы должны знать свое место и что политический кризис, видимо, можно преодолеть всеобщим постом. Она превосходно заботилась о детях и домашнем хозяйстве курфюрста, и отчасти благодаря ей курфюрст и его подданные питали друг к другу симпатию, так как она была одной из первых правительниц, которые осознали важность респектабельного и скромного образа жизни для укрепления престижа правящего семейства.
Придворный капеллан доктор Хеэ, легковозбудимый венецианец из знатного рода, воспитывался среди католиков и в силу этого получил некоторое представление об их взглядах. У кальвинистов в вероучении, говаривал он, в сорок четыре раза больше ошибок. С другой стороны, он был убежденным протестантом и, как и его господин, конституционалистом. Язвительный автор и красноречивый оратор, он питал неуемную страсть к печатному слову, впервые проявившуюся, когда ему было 16 лет, и во всей Германии был известен как полемист. Кальвинисты, обыгрывая произношение его имени, прозвали Хеэ «первосвященником» – Hohepriester. Чванясь своим интеллектом и происхождением, ученый доктор легко становился мишенью для насмешек. «Не знаю, как и благодарить Господа за все те великие и возвышенные дары, которыми он в своем божественном всемогуществе наделил меня» – так выражался он, по словам современников.
Потомки оказались неблагосклонны к Иоганну-Георгу и его советникам. Как защитники невразумительной конституции и расколотого народа, они взвалили на свои плечи неблагодарную задачу и, как показали дальнейшие события, плохо выполнили ее, но, однако, надо отдать должное курфюрсту хотя бы за некоторые качества, которые довольно редко встречались среди князей в последующие годы. Он всегда был честен, всегда говорил, что думал, искренне трудился ради мира и общего блага Германии, и если порой он ставил Саксонию на первое место и нахватал для себя больше, чем следовало, то вина лежит на обычаях того времени, и, по крайней мере, он никогда не просил помощи у иноземцев. В историю курфюрст вошел человеком, который предал протестантов в 1620 году, императора – в 1631 году, шведов – в 1635-м. На самом же деле он был едва ли не единственным, кто проводил последовательную политику среди переменчивых интриг и врагов, и союзников. Будь он другим человеком, возможно, он нашел бы средний путь к спасению страны от катастрофы. В этом и состоит одна из главных трагедий германской истории, что Иоганн-Георг не был великим человеком.
Среди германских правителей наилучшей репутацией за рубежом пользовался герцог Максимилиан Баварский, хоть и не был курфюрстом. Дальний родственник курфюрста Пфальцского, он тоже принадлежал к роду Виттельсбахов, которые в некоторых частях Германии почитались больше, чем не такая древняя династия Габсбургов. По мнению современников, он был самым способным из германских правителей; человек бесконечно находчивый, терпеливый и расчетливый, он правил Баварией больше 20 лет со времени отречения отца. Теперь же ему было 45 лет, и он был одним из самых преуспевающих и самых малоприятных правителей в Европе. За счет бережливости и неусыпного контроля он скопил такое богатство в своей казне, что мог не только распоряжаться баварским ландтагом, когда позволял ему собираться, но и диктовать общую политику союзникам, когда заключал с ними альянсы и оплачивал львиную долю расходов.
Холодно благожелательный, педантично справедливый и неукоснительно нравственный, Максимилиан не щадил себя, выполняя нелегкий труд по управлению страной. Он построил больницы, организовал общественное вспомоществование, поощрял образование и искусство и дал своему народу то чувство безопасности, которое бывает при стабильном и платежеспособном правительстве. Однако он ввел смертную казнь за прелюбодеяние; ежегодно отправлял преступников на галеры и помогал допрашивать ведьм с помощью пыток. Он содержал постоянную армию и проводил набор призывников по всей стране. Он вмешивался даже в самые личные дела своих подданных: никому, даже дворянину, не позволялось иметь экипаж, пока ему не исполнится 55 лет, чтобы не ухудшилась порода верховых лошадей и мастерство его кавалеристов; за три года он семь раз издавал предписания об одежде, чтобы его подданные одевались не только более пристойно, но и более практично для войны. Не было ни одного уголка, куда бы герцог не сунул нос в поисках преступлений. Шокированный безнравственностью крестьян, он запретил им танцы и потребовал, чтобы работники-мужчины и работницы-женщины не спали в одном помещении, и ему не пришло в голову, что у бедняков и без того мало удовольствий и они не всегда отвечают за те условия, в которых живут. Его скаредность стала в Европе притчей во языцех: он урезал содержание престарелого отца, посчитав сумму слишком большой для того, кто уже отошел от власти, и слугам герцог платил хотя и регулярно, но очень мало, и управлял своим хозяйством за счет страха и почтения.
Максимилиан, отталкивающий в политике, был таким же малоприятным и в человеческих качествах. Судьба немилостиво наделила его весьма невыразительной внешностью; это был нескладный, худой, небольшого роста человек с волосами мышиного цвета и одутловатым лицом, аденоиды сильно портили его речь и черты. Он имел отточенные манеры, умел вести непринужденный и эрудированный разговор, но его пронзительный голос пугал неподготовленных собеседников. В угоду жене, принцессе Лотарингской, он завел у себя французскую моду, чье изящество вряд ли могло скрыть его физические недостатки.
Более способный и политически продуктивный, чем Иоганн-Георг, Максимилиан не обладал той бескомпромиссной прямотой, которая искупала изъяны курфюрста Саксонского. Осторожный сверх меры, герцог всячески избегал брать на себя обязательства и тем самым вселял пустые надежды во всех, кто пытался чего-то добиться от него. Как и Иоганн-Георг, он искренне стремился к общему благу для Германии, но, в отличие от того, имел ясное понимание политики и четкие взгляды. Тем больше его вина, когда он, подобно курфюрсту, ставил личные интересы на первое место. В этом смысле и курфюрст Саксонский, и герцог Баварский подвели свою страну, но Максимилиан – с куда более бесстыдным эгоизмом. Как никто другой, он желал, чтобы остальные жертвовали своей выгодой ради общего блага, и, как никто другой, ревниво и губительно цеплялся за собственные.
Связанный с эрцгерцогом Фердинандом двумя браками[12], Максимилиан начал правление пламенным сторонником Контрреформации, и считалось, что на его землях по сравнению с остальной Германией ереси меньше всего. В 1608 году его выбрали для того, чтобы исполнить судебное решение по Донауверту. Максимилиан сразу же согласился, тем самым твердо встав на сторону императорской власти. Он стал настолько непопулярен среди защитников германских свобод, что ему пришлось основать Католическую лигу чуть ли не для самозащиты в пику Евангелической унии Христиана Анхальтского.
