Сергей Беляков
Парижские мальчики в сталинской Москве

Полная версия

Странная война

Весной и летом 1940-го Мура волновали не одни лишь московские девушки, квартирные хлопоты и консультации художников. На его родине произошла настоящая катастрофа. “Все наши личные переживания и сражения, вся наша личная жизнь меркнут, теряют свое значение перед событиями, происходящими в области мировой политики и в области войны, на западе, за границей”³⁰⁷, – запишет он на второй день оккупации Парижа германскими войсками.

Мур и прежде часто вспоминал Францию. 28 марта Цветаева привезла Муру (одолжила у Мули Гуревича) учебники французского языка за 6, 7 и 8 классы. Вряд ли Муру они были так уж нужны: он свободно говорил и писал по-французски. Но Мур был доволен: “Приятно читать опять по-французски – это замечательно красивый и элегантный язык”.³⁰⁸ Весной у Мура под рукой еще не было других французских книг. Одни книги были брошены на болшевской даче, другие застряли на таможне. Библиотека иностранной литературы была тогда далеко. Но как же тосковал Мур по французскому языку, если обрадовался даже учебнику!

Вообще-то он гнал от себя мысли о Франции, старался не жалеть о прошлом: “О Париже я не тоскую – раз тот Париж, который я знал, безвозвратно исчез – так оно и должно быть”.³⁰⁹ Нет большего критика отечества, чем недавний эмигрант. Он старается самого себя убедить, что решение принял правильное, что уехать надо было и пути назад нет. В этом и Мур, и Митя еще в апреле были согласны: “Франция, в сущности, кончилась с нашим отъездом оттуда. Действительно, вскоре после моего отъезда началась война, и всё остроумие, весь блеск, всё, что я так любил во Франции, абсолютно сошло на нет”. Они почему-то решили, будто там не выходит других книг, кроме военных, что кафе опустели, а Париж “потерял свой привлекательный облик всемирного культурного центра”³¹⁰.

Между прочим, всё было не так. Париж мало изменился за время “странной войны”, которую Франция в союзе с Англией вела против Германии. В театрах шли премьеры, газеты обсуждали крах очередного банка и дебаты в парламенте. Проститутки стояли на улицах с противогазами, но вскоре всем надоел этот маскарад и противогазы спрятали подальше. Парижане заклеивали бумагой оконные стёкла, чтобы не треснули от взрывной волны при бомбежке или артобстреле, но заботились больше о красоте, чем о безопасности. Это полтора года спустя в прифронтовой Москве и осажденном Ленинграде окна будут заклеивать крестообразной сеткой. Парижане же в 1940-м заклеивали их “затейливыми узорами”. Люди зарабатывали и проматывали деньги в ресторанах и кафе. Разве что весной начались некоторые “лишения”: в ресторанах можно было заказать только три блюда, из них лишь одно – мясное.³¹¹ На старинной и тихой Rue du Cherche-Midi, по которой гулял еще д’Артаньян, дремали “и антиквары, и весельчак-сапожник, и цветочница. Спали посетители «Курящей собаки». Спали коты. Редко проходили запоздалые пешеходы”.³¹² Морис Шевалье, самый популярный шансонье Франции, пел “Париж остается Парижем”.

Из газет парижане узнали, что солдатам на фронте скучно. Чтобы их поддержать, отправляли на фронт посылками футбольные мячи, патефоны, игральные карты, “различные игры, полицейские романы, крепкие напитки, шелковые платочки”.³¹³ “Любящие жёны посылали офицерам жилеты из шерсти, наполеоновский коньяк, консервы, изготовленные лучшими поварами столицы”.³¹⁴ Французские солдаты, случалось, играли в футбол с немецкими. А если с германской стороны вдруг раздавалась пулеметная очередь, то немцы оправдывались: простите, французы, это у нас один дурак, новобранец-неумеха, нечаянно на гашетку нажал.

За четверть века между 1914-м и 1939-м переменился сам характер народа. Летом 1914-го французы буквально рвались в бой: надеялись на быструю и легкую победу, на “увеселительную прогулку в Берлин”. Война оказалась совсем другой. Бесконечно долгой, кровопролитной, очень тяжелой. Но французы всё выдержали. Они отразили несколько мощнейших наступлений кайзеровской армии. Несли большие потери, но сравнительно редко сдавались в плен: доля пленных³¹⁵ в структуре потерь всего 11,6 %.³¹⁶ Для сравнения: у итальянцев – 25,8 %, у португальцев, вступивших в ненужную им войну под давлением Великобритании, – 37,2 %. Даже у сербов, героически защищавших свою родину, – 14,6 %. Потери России пленными даже страшно упоминать – 51,8 %.^[37]

Но Франция надорвалась на этой войне. Люди вспоминали газовые атаки, артобстрелы, окопы, вшей, продовольственные карточки для мирного населения. По улицам Парижа и Лиона, Марселя и Гавра еще возили инвалидов в колясках – живое напоминание о кошмарах мировой войны. Один из героев романа Ильи Эренбурга “Падение Парижа” объясняет настроения парижан историческим опытом, воспоминанием о недавнем прошлом, о “Великой войне”, которая навсегда изменила страну: “Когда началась война, они еще были детьми; вместе с толпой они жгли молочные «Магги», кричали «в Берлин!», восхищались шароварами зуавов и высокими неуклюжими такси, которые увозили солдат к Марне. Потом они увидали безногих, изуродованных, отравленных газами. Тыл вонял карболкой, чернел вдовьими платьями. Приезжая в отпуск, отцы говорили о вшах, о грязи окопов, о трупах, разлагающихся среди проволочных заграждений”.³¹⁷

В двадцать межвоенных лет миллионы французов и британцев повторяли: “Только бы это не повторилось”. Близкое к нашему “Лишь бы не было войны”.

ИЗ РОМАНА ИЛЬИ ЭРЕНБУРГА “ПАДЕНИЕ ПАРИЖА”: Женщины, запасаясь рисом и сахаром, приговаривали: “Хоть бы не было войны”. И повсюду находились люди, которые отвечали: “Ее и не будет. Какое нам дело до чехов?”³¹⁸

Мур хорошо помнил Францию в сентябре 1938-го, во время политического кризиса, который завершится Мюнхенским сговором. Но пока “сговор” не состоялся, казалось, “всё кончено, война неизбежна”. “Я шел по Итальянскому бульвару и повторял: «Нет, это невозможно. Неужели в такой райский день, когда такое синее небо, неужели разразится война?»”³¹⁹²⁰

Но война не разразилась, Даладье, Чемберлен и Муссолини подписали с Гитлером соглашение, по которому Чехословакия, даже не приглашенная на переговоры, вынуждена была передать Германии Судетскую область. И тогда “по Парижу <…> пронеслось одно и то же слово «сговорились»”, но оно принесло парижанам “огромное облегчение, как глоток воздуха задыхающемуся. <…> Слава богу, на этот раз миновало”.³²⁰

Когда война все-таки началась, буржуа возмущался: “Нет, вы мне скажите, кому нужна эта война? Наплевать мне на поляков!”³²¹ Как же французы 1939-го отличаются от французов 1914-го!

Илья Эренбург был профессиональным пропагандистом высочайшего класса. Но его слова подтверждаются многими французскими источниками: от воспоминаний историка Марка Блока до дневника феминистки Симоны де Бовуар. Симона писала, как далеки от патриотизма были разговоры французов: “Они с издевкой распевают патриотические песни минувшей войны, потом антимилитаристские песни…”³²² Дух у солдат был “отвратительный”. Рассуждали “лишь о том, как бы повредить себе глаз, чтобы не идти на фронт”.³²³ Антимилитаризм пропагандировали коммунисты. Морис Торез дезертировал из армии и уехал в СССР. Французские коммунисты трактовали войну с Гитлером как “вторую империалистическую”, чуждую интересам народа.

Обыватели надеялись, что война так и останется “странной”, что французская армия отсидится за линией Мажино и вместе с англичанами задушит Германию блокадой и экономическими санкциями. Верили “в «дипломатическую» войну, где не будет сражений”.³²⁴

Странное поражение

И вот 10 мая 1940 года вермахт и люфтваффе начали операцию “Гельб”. Огромная и неповоротливая, укомплектованная в основном пехотными дивизиями группа армий “Б” генерал-полковника фон Бока вторглась в Голландию и Бельгию. Этого ожидали и французские генералы, и британские генералы, и бельгийский король Леопольд. На помощь Бельгии и Голландии тут же выдвинулись британский экспедиционный корпус и три французские армии. Так они угодили в ловушку, подготовленную немцами. Южнее группа армий “А” генерал-полковника Рунштедта прорвала слабую оборону бельгийцев и французов в Арденнах и вышла во фланг и тыл всей франко-англо-бельгийской группировке. Так футбольный нападающий ловит вратаря на противоходе: вратарь бросается в угол ворот, а мяч влетает в сетку ровно в том месте, где вратарь был секунду назад.

Союзники оказались в клещах двух немецких групп армий. Британцы успели эвакуировать и свои войска, и даже часть французских. Но положение Франции было отчаянным. Дорогостоящую линию Мажино, на которую так полагались французы, немцы просто обошли. Французских войск было еще много, но они оказались деморализованы. Случалось, что целые подразделения разбегались из-за нескольких разорвавшихся вблизи немецких снарядов. Один только вой сирены пикирующего бомбардировщика Ю-87 вызывал у французских солдат панику, делая их совершенно небоеспособными.

Правительство бежало из Парижа в Бордо. Столицу не стали защищать, объявив открытым городом. Вскоре открытыми объявят все города с населением больше 20 000 жителей.

Войска на линии Мажино попали в окружение. На этот раз пленные составили 82,7 % потерь французской армии. Наши солдаты “позволили слишком легко себя победить”³²⁵, – писал Марк Блок, выдающийся историк, капитан французской армии.

14 июня немцы вошли в столицу: “Париж пуст; улицы тоже; ушли даже памятники: их зачем-то увезли или зарыли. Только роденовский Бальзак, вдохновенный и смутный, всё еще смотрит на человеческую комедию. <…> На фасадах старинных домов германские флаги”³²⁶, – писал Илья Эренбург. Сам он едва успел спрятаться в советском полпредстве.

Мур следил за этими событиями с первого дня германского наступления. Каждый день ходил за газетой. В Голицыно – на станцию, в Москве покупал в ларьках “Правду”, “Известия”, “Комсомольскую правду”, “Вечернюю Москву”. Поначалу он занимает позицию наблюдателя, скорее даже – болельщика: война для него – как грандиозный международный матч. Одновременно он и аналитик, делающий прогнозы.

10 мая 1940 года: Произошла первая бомбежка французских городов немецкими самолетами: бомбили Кольмар, Лилль, Лион, Нанси и Понтуаз. Немцы замечательно воюют. <…> Германия победит – в этом я уверен. Возможно, что в какое-то время Америка войдет в войну на стороне Англии и Франции, и тогда положение немцев будет серьезным.

13 мая 1940 года: Война разгорелась, и идет очень решающий момент. Пока поражение за англичанами и инициатива операций у немцев.

Отложив книгу Стендаля “О любви”, Мур с увлечением следит за победоносной немецкой кампанией.

17 мая 1940 года: Немцы повсюду бьют англичан и французов и, уже на французской территории, взяли город Седан (знаменитый город). Немцы быстро и блестяще ведут военные операции, пока что они явно наносят поражение за поражением союзникам. Но еще всё же рано предугадать конечный исход этой войны, потому что еще не все карты в игре <…>. Мне лично кажется, что немцы в этой войне искрошат союзников…

18 мая 1940 года: Сегодня прочел в «Правде» сообщение о занятии Брюсселя немцами, прорыва бельгийской линии Диля, занятия Лувена и Малина немцами, прорыва французских укреплений на фронте в 100 км от Любежа до Кариньяна (на фронте реки Маас – бои около Седана). Пока что немцы быстро продвигаются вперед и вошли уже на французскую территорию. Их операции развиваются в сторону Реймса (взятие Седана). Америка, возможно, в скором времени представит займы союзникам – сейчас это дело обсуждает Конгресс, в Вашингтоне. Объявлено военное положение в парижском районе. Как и немцы, так и союзники говорят, что скоро предстоит небывалый бой за всю войну между германской армией и армией союзников…

Записи становятся всё обширнее. Сражения увлекают Мура сильнее, чем девушки-художницы и тем более одноклассницы (их он почти не замечает). Мур всё чаще думает о Франции, даже если и повторяет, будто с его отъездом она “кончилась”. В начале июня Мур уже не зритель. Разгром Франции становится всё очевиднее, и Мур как будто невольно, возможно, незаметно для себя меняет свой взгляд. Он больше не болельщик. Он негодует, он возмущен, но не немцами, а французским правительством, что довело страну до катастрофы.

На одной волне

Люди одной национальности, даже живя за тысячи километров от своей родины, в момент опасности, в момент испытания становятся частью целого, думают, действуют в унисон, словно настроившись на одну волну. Поддерживают своих, просто потому что они – свои. Способны бросить всё, чтобы разделить судьбу своей нации. Виктор Шкловский в “Сентиментальном путешествии” рассказывает, как ассирийцы (айсоры) из Америки, узнав о геноциде своих соплеменников на Ближнем Востоке, отправились им на помощь: “Айсоров в Америке много, есть у них там даже две газеты. Узнав о боях от Оромара до Урмии, положили они свои сапожные щетки на землю и закрыли свои лавки, оставили свои дела, купили у американцев ружья за золото и поехали воевать за родину. <…> Потому что айсоры – великий народ”.³²⁷

В 1903 году на день Ильи-Пророка (2 августа) македонские болгары, находившиеся под властью турецкого султана, подняли восстание. Болгарское государство тогда не могло им помочь, но добровольцы часто переходили болгаро-турецкую границу: “Кто идет?” Ответил за всех Георгий Тренев: “Я, капитан Тренев из [2-го артиллерийского] полка. Иду умереть туда, где родился и где живут мои братья, сёстры, мать и отец”.³²⁸

Но есть и другая форма солидарности со своей нацией. Она далека от героизма. Может быть, не всегда даже осознанна. Человек, оторванный от своего народа, всё же чувствует неразрывную связь с ним, с отечеством, с родной землей. Известный, даже хрестоматийный пример – Бунин в годы Второй мировой войны. Иван Алексеевич ненавидел большевиков, ненавидел глубоко и страстно. Он проклинал “московского антихриста” и молил Бога, чтобы Он поддержал “святую ненависть к русскому Каину”. Бунин с презрением писал о советской России: “Хотят, чтобы я любил Россию, столица которой – Ленинград (так в тексте. – С.Б.), Нижний – Горький, Тверь – Калинин – по имени ничтожеств, типа метранпажа захолустной типографии!”³²⁹

2 июля 1941-го, узнав о первых тяжелых поражениях Красной армии, Бунин записывает в дневнике: “Верно, царству Сталина скоро конец. Киев, вероятно, возьмут через неделю, через две”.³³⁰

Но очень скоро взгляд его на войну переменился. По свидетельству литературоведа Александра Бахраха, Бунин всё больше интересовался ходом военных действий: “Бунин привез из Ниццы огромные карты приграничных областей Советского Союза, начал было отмечать булавками ход военных действий. <…> Когда гитлеровские армии проникли вглубь страны, он заявил, что ему не под силу передвигать тесемку, отмечавшую линию фронта, и он не может доверять германским сводкам. <…> Он был особенно мрачен, когда в сводках стали появляться знакомые ему названия – Елец, Орел, Тула”.³³¹ Бунин остался частью русского народа. Он был своим для тех, кто сражался с немцами на берегах Волги, на Курской дуге, под Ржевом и Ленинградом: “Взят Псков. Освобождена уже вся Россия! Совершено истинно гигантское дело!”³³² – запишет Бунин 23 июля 1944 года.

Бунин был на одной волне со своими русскими соотечественниками в далекой и враждебной ему советской России. Мур – на одной волне с французами.

За четыре года и месяц до этой записи Бунина Мур сидел у радиоприемника в московской квартире на улице Герцена, читал “Правду” и ловил французские и британские радиостанции. Муля Гуревич принес Муру и Цветаевой радиоприемник, который они прежде отдали ему на хранение. Тогда радиоприемники (если не считать “тарелок”, транслировавших только одну радиостанцию) были довольно громоздкими. В Голицыно и тем более в маленькой квартире у Лили Эфрон для него просто не было места. А в квартире на улице Герцена места хватало. Мур часами слушал западные радиостанции. В июне он поймал волну явно пропагандистского французского радио “Le Front de la ” (“Фронт Мира”). “Спикер горячо призывал всех французов вести борьбу против этой абсолютно ненужной, идиотской и кровопролитной войны. Он говорил, что сдача Парижа немцам является первой победой «Фронта Мира», что под давлением французских масс военные власти были вынуждены объявить Париж открытым городом, чтобы избежать участи Дюнкерка, абсолютно разгромленного немцами во время бомбардировок. «Фронт Мира» призывает к немедленному заключению мира с Германией, чтобы спасти то, что остается от Франции. Довольно ненужного кровопролития! Долой войну. В голосе спикера я услышал весь французский народ, абсолютно осуждающий эту идиотскую, преступную войну, я услышал голос народных масс <…>. Я был страшно взволнован: да, борьба продолжалась, много людей во Франции есть, которые вместе с коммунистами борются за спасение Франции!”³³³

“Всеми уважаемый” маршал Петен и “разжалованный дурак” де Голль

1

Спасение Франции – в капитуляции. В национальных интересах французского народа – поскорее сдаться на милость победителей. Именно так смотрели на войну в самой Франции. Взгляд на оккупантов – вполне доброжелательный.

ИЗ ДНЕВНИКА СИМОНЫ ДЕ БОВУАР, 1 ИЮЛЯ 1940 ГОДА: Когда машина остановилась у моста, немецкий солдат бросил нам с грузовика плитку шоколада. Кое-кто весело болтает на обочине дороги с красивыми девушками. И водитель говорит мне: «Наверняка понаделают маленьких немцев!» Эту фразу я слышала десять раз, и никогда в ней не ощущалось осуждения.³³⁴

Мур понимал, что Франции придется согласиться на условия победителей. Их требования он считал “справедливыми”. А особенной угрозы от немецкой оккупации Мур не ожидал. В общем, многие французы, современники Мура, думали приблизительно так же.

Симона де Бовуар вспоминала, как французские крестьяне, сначала напуганные рассказами о жестокостях оккупантов, быстро пришли в себя, вернулись в покинутые было дома. Снова заработали закрытые недавно кафе и рестораны: “Немцы не отрезали детям руки, они платили за напитки и за яйца, купленные на фермах, разговаривали вежливо…”³³⁵

2

Немцы не были озлоблены на французов. Мол, вы не виноваты, что сражались против нас. Это вас евреи и англичане с толку сбили. И многие французы, разумеется, были рады обвинить во всех грехах именно англичан, а потом и евреев. Мура евреи не интересуют, но об англичанах он не преминул сказать пару теплых слов: “Больше всего меня бесит глупое, мерзкое и в то же время традиционное лицемерие англичан, которые втянули Францию в войну, минимально ей помогли, покинули ее армии в Дюнкерке, а теперь, видите ли, разрывают с французским правительством отношения, потому что Франция не может продолжать войну”.³³⁶ “Франция была вассалом, лакеем английского империализма”³³⁷, пора наконец-то с этим покончить. Парижский мальчик убежден, что “Англия поплатится, и скоро, за все свои предательства”.³³⁸

Англофобия была во Франции явлением обыкновенным, привычным. Образованные люди извлекали из исторической памяти “злобные призраки Питта и Пальмерстона”, хорошо знакомые и грамотному русскому англофобу. Простые крестьяне припоминали грубых английских солдат, от которых успели натерпеться за несколько месяцев войны: “Английский солдат (à la Киплинг) подчиняется приказам и хорошо сражается <…>. Но он в то же время кутила и мародер”³³⁹, – замечает Марк Блок. Этот французский историк симпатизировал англичанам, союзникам по борьбе с нацизмом, но и он считал, что англичане “на континенте” ведут себя просто вызывающе. У себя на родине британец законопослушен, но стоит ему пересечь Ла-Манш, как он начинает путать европейца “с «колониальным туземцем», человеком низшего сорта”³⁴⁰. На такого неприятного союзника легче всего было свалить вину за позорное поражение. И французы летом 1940-го дали волю англофобии. Англичан обвиняли в том, что они втравили Францию в войну и недостаточно ей помогали. Обвиняли, впрочем, и собственное правительство. Таким образом, вину разделили между иностранцами (англичанами), евреями и политиками, уже потерявшими власть: “Эти покойники заслуживают лишь того, чтобы на их могилы была презрительно брошена горсть земли теми, кто поверил им, а затем обманулся”.³⁴¹

Юный Мур писал куда темпераментнее. Он тоже винил в поражениях правительство, что вовлекло Францию в ненужную войну, и негодовал на премьер-министра Поля Рейно, который хотел продолжать борьбу: “Преступное правительство Рейно, эта банда идиотов, решили продолжать войну. Чтобы спасти Францию от полного разорения и разгрома, нужно сейчас же было заключить мир с Германией, а эти сволочи Рейно и Кº решили жертвовать французской армией… для чего? Всё равно Франция проиграла войну”.³⁴²

В отличие от Марка Блока, участника Сопротивления, Мур рассуждает как настоящий французский пораженец и коллаборационист.

3

15 июня президент Франции Лебрен назначил премьер-министром 84-летнего маршала Филиппа Петена^[38], героя Первой мировой войны. Но не в силах маршала было остановить наступление немцев и воодушевить французов на борьбу. Германские войска уже готовились форсировать Луару и прорваться на юг Франции. Петен запросил мира. “Бесспорно, Пэтен прав. Это старый маршал, всеми уважаемый во Франции”, – записывал Георгий Эфрон в московской квартире. В этот день, 25 июня 1940-го, Мур ничего не пишет даже об арестованном отце, о сестре. Не обращает внимания на Марину Ивановну. Не вспоминает ни своих девушек, ни Мулю, ни даже Митю. Единственное упоминание о нефранцузской жизни – запись о походе в библиотеку иностранной литературы, где Мур читал французские журналы, а также “декадентскую и идиотскую книгу Кокто «Les enfants terribles»” (“Ужасные дети”). И это чтение снова возвращает его к французской катастрофе. У Франции нет идеала, она ни во что не верит. Это глубокий моральный упадок, из которого Францию спасет коммунистическая партия. В этих записях видна не только вера Мура в коммунизм, но и его безграничная любовь к родине. Разумеется, к Франции, а не к России.

10 июля 1940 года Национальное собрание Франции провозгласило Петена главой французского государства. Третья республика фактически прекратила свое существование. Петен уверял французов, что честь Франции не запятнана, что французы сражались хорошо, но в интересах Франции войну прекратить. Мур не только с ним соглашался, но переписывал в дневник целые фрагменты из речей Петена: “Мы понимаем скорбь Черчилля. Черчилль беспокоится об интересах Англии. Он исходит из этих интересов, а не из интересов Франции, честь которой не поколеблена. Наш флаг не запятнан. Наша армия сражалась мужественно и лояльно. Недостаток оружия и численное превосходство противника заставили нас просить о прекращении войны. Ничто не может разделить нашу страну в момент ее страданий. Франция не щадила ни своих сил, ни своей крови”.³⁴³³⁴⁴

В 1945 году Петена будут судить за измену. Но в 1940-м изменниками считались как раз его враги. 17 июня бригадный генерал Шарль де Голль улетел в Лондон, а 18-го уже обратился с исторической речью к французскому народу: “Франция проиграла сражение, но она не проиграла войну! Ничего не потеряно, потому что эта война – мировая. Настанет день, когда Франция вернет себе свободу и величие…”^[39] Де Голль призывал к борьбе. В Лондоне он уже создавал свой комитет “Свободная Франция”, что станет основой для возрождения независимого и свободного от нацизма французского государства. Сейчас речь 18 июня почитается как историческое событие, во многих французских городах есть улицы имени 18 июня. Но в 1940-м всё было иначе. Де Голля поддерживала лишь кучка французских патриотов в стране и за ее пределами. Мур с презрением говорит о них как о “французских кретинах”, что создали в Лондоне свой “«марионеточный комитет» во главе с разжалованным дураком де Голлем”. Дурацкая бутафория, “которая всё равно ни к чему не приведет”. Так Мур оценивал перспективы де Голля и его соратников.