Сергей Беляков
Парижские мальчики в сталинской Москве

Полная версия

Мирэль

Между тем претворить фантазии в жизнь и утолить желание Мур пока не может, хотя зимой 1940-го он знакомится с тремя советскими девушками. Не русскими. Две из них – еврейки, одна – армянка: Мирэль Шагинян, дочь известной писательницы Мариэтты Шагинян.

Она была почти на семь лет старше Мура, давно окончила школу и училась в Московском художественном институте. Все девушки, с которыми Мур познакомился зимой – весной 1940-го, были художницами. Мура и знакомили с ними как с будущими коллегами: он всерьез собирался заняться живописью. Еще во Франции Мур начал рисовать карикатуры, и столь удачные, что, как мы помним, на них польстились советские таможенники. В школе же карикатуры Мура произвели фурор.

Мирэль Муру понравилась, он составил ее подробный словесный портрет: “Она симпатичная, не сложная девушка, взбалмошная, веселая, чуткая. У нее армянское лицо: смуглая кожа, нос длинноват, но в меру, глаза черные, стан гибкий, волосы черные. Она довольно резвая, довольно умна и, бесспорно, добра. Впрочем, все мои знакомые девушки добры. Она имеет какую-то восточную широту, веселость. Она, конечно, глупее меня, она не вдумчивая, но, в общем, очень симпатичная. Конечно, она может нести чепуху, у нее не хватает логики и стройного взгляда на жизнь, но она коренно «хорошая» (хотя немножко избалована)”.²³²

Мур и Мирэль познакомились в Голицыно, куда девушка приезжала со своей матерью, тогда уже очень известной писательницей. Навещала Мура, когда он болел. Мур и Мирэль будут встречаться до июня 1940-го. Именно встречаться – в прямом смысле слова, то есть иногда видеться, беседовать о живописи. Мирэль доставала для Мура дефицитную бумагу для рисования. В июне Мирэль уехала в Коктебель, куда приглашала и Мура, обещала его там “устроить”. Коктебель был для Мирэль местом любимым, родным с детства, когда мать познакомила ее с Максимилианом Волошиным. Но Цветаева не пустила сына на юг. Может быть, совместная поездка стала бы для Мирэль с Муром началом настоящего романа, ведь прежде их отношения были исключительно дружескими. Однако Мур останется в Москве, а поездка в Коктебель определит всю дальнейшую жизнь Мирэль Шагинян. Ей с подругой Наташей понравились два мальчика, молодые художники Владимир Переславцев и Виктор Цигаль. Девушки бросили жребий, взяв по камушку, загадали: “Витя – это светлый камешек, а Володя – черный”. Мирэль достался светлый. “У моря происходил весь роман, плавно перешедший в мою беременность и регистрацию в ЗАГСе”²³³, – вспоминала много лет спустя Мирэль Яковлевна.

Мирэль Шагинян и Виктор Цигаль станут известными художниками и проживут вместе шестьдесят четыре года.

Мирэль и Мур останутся приятелями до самого лета 1941-го. Иногда они будут созваниваться. О неразлучной подруге Мирэль Майе Гальпериной Мур упоминает лишь мельком. Он познакомился с ней также в Голицыно, она показалась Муру “рассудительнее” Мирэль, но особенно не заинтересовала.

Иэта

Несколько больше внимания Мур уделяет Иэте (Иэтте, Етте) Квитко. Это была первая девушка, с которой познакомился Мур в Советском Союзе. Ее имя, видимо, соответствовало имени Этель, что встречается у евреев ашкенази.

Отец Иэты Лев (Лейба) Квитко был не русским писателем еврейского происхождения, как, скажем, Илья Ильф или Исаак Бабель, а настоящим еврейским поэтом. Он сочинял на идиш, что очень даже поощрялось в те годы. Идиш, в отличие от библейского иврита, был языком советских евреев, языком Переца Маркиша, Давида Бергельсона, Соломона Михоэлса. Стихи Льва Квитко часто переиздавали и охотно переводили на русский, среди его переводчиков – Анна Ахматова и Самуил Маршак. После войны Льва Моисеевича Квитко расстреляют по делу Еврейского антифашистского комитета, а в тридцатые годы он был чрезвычайно успешным литератором, обласканным властью и советскими издателями. Квитко “любит советскую власть поэтично и нежно”²³⁴, – писал Корней Чуковский.

Ко времени знакомства с Муром Иэте было двадцать лет, ее уже ценили как интересную, подающую надежды художницу. По словам Корнея Чуковского, она обладала “очень редким у женщин талантом: умением схвачивать (так в источнике. – С.Б.) типичнейшее в человеке. Она редко рисует лица, а главным образом – позы, походки, осанки. И фигуры у нее так характерны, словно у других художников портреты”.²³⁵

Иэта снабжала Мура бумагой для рисования и учила писать масляными красками – прежде он рисовал тушью. Муру девушка была интересна еще и тем, что жила за границей. Лев Моисеевич некоторое время работал в советском торгпредстве в Германии, так что Иэта могла рассказать Муру о Берлине. Впрочем, “я с ней как-то не сошелся”²³⁶, – замечает Мур. Она показалась Муру “довольно приятной, умной”, но “не исключительно красивой”. Только в июне, когда Мирэль Шагинян уехала в Крым, а и без того редкие встречи с Майей Левидовой прекратились, он снова обращает внимание на Иэту. Этому поспособствовал и случай.

22 июля 1940-го Мур возвращался из библиотеки и неожиданно встретил Иэту. Очевидно, дело было в Столешниковом переулке. Там в здании церкви Космы и Дамиана располагалась тогда библиотека иностранной литературы. На этот раз девушка показалась Муру “пресимпатичной” и к тому же самой умной среди знакомых женщин. Мур признался ей, что теперь мало занимается живописью, но зато записался в библиотеку. Иэта пригласила его к себе в гости. В двадцатых числах июня Мур пишет об Иэте почти каждый день. Она “дельная, активная”, сочувствует Франции, что для Мура очень важно.

29 июня Мур побывал у Иэты в гостях, очень похвалил ее: “…умеет связно, логически рассуждать, сохраняя при этом свою женственность”, что для Мура странно, ведь “логика и женственность редко идут вместе”.²³⁷ Эта фраза звучала в 1940-м вполне политкорректно, даже если бы Мур решился произнести ее вслух. Они с Иэтой долго сидели, беседовали, болтали. На этом их “роман” и закончился. Через день Иэта уехала на дачу, пригласила Мура к себе, но он не поехал. Вскоре имя Иэты Квитко снова исчезнет из дневников. Лишь осенью Мур обмолвится, что с Иэтой и Мирэль он больше не встречается.

“…Он отличался от наших мальчиков”

Всё это нельзя назвать даже любовными неудачами. Для неудачи надо хоть что-то предпринять, а Мур не решается прикоснуться к подружке или перевести разговор на тему, которая, вероятно, волновала не только его, но и самих девушек. Мур, при всём своем оптимизме и даже немалом самомнении, сомневается в своей мужской привлекательности: “Самое неприятное – то, что я совсем не знаю – может быть (вполне возможно), что я ничего интересного (для девушек) не представляю, может быть, объективно говоря, я просто противен?”²³⁸ Это мысли неопытного и неуверенного в себе пятнадцатилетнего мальчика. А сомневался он зря. Более того, его знакомым и в голову не приходило, будто Мур не верит в свои силы, обаяние, красоту. Он не всем нравился, но, кажется, трудно было найти женщину, что посмотрела бы на него равнодушно. Девочки обращали на него внимание: “Внешне он отличался от наших мальчиков, – вспоминала его одноклассница Ольга Вольф. – Они были худенькие, тоненькие. Этот был выше почти на голову, полный, интересный, хотя красивым бы я его не назвала. Волосы у него были темно-русые. Интеллигентное лицо”.²³⁹ Удивляла манера Георгия держаться независимо, не по-детски, и казаться взрослее других. Взрослее – это отмечают все. К лету он оправился от болезней и снова немного пополнел. Мария Белкина увидела высокого плотного блондина с тонкими, правильными чертами лица и серыми глазами: “Он был красив, в нем чувствовалась польская или немецкая кровь, которая текла и в Марине Ивановне. Держался он несколько высокомерно, и выражение лица его казалось надменным. Ему можно было дать лет двадцать или года двадцать два…”²⁴⁰

Пятнадцатилетний Мур был ровней Иэте и Мирэль (20 и 22 года, соотв.), а вот семнадцатилетняя Майя Левидова чувствовала себя гораздо моложе его.

В школе Георгия могли принять за молодого преподавателя. Серьезный мужчина в заграничном пиджаке, с портфелем – так не каждый учитель умел выглядеть. В 1941-м директриса школы-интерната будет обращаться к Муру только на “вы”, что “было беспрецедентно”. Взрослые обращались к нему с интонацией “придворного учителя, говорящего с королем-школьником: «Ваше Величество, Вы еще не приготовили уроки»”.²⁴¹

Одевался он особенно. Умение носить вещи отмечают, кажется, все, кто знал Мура. Даже в 1942–1943 годах в Ташкенте Мур, почти всегда голодный, без копейки денег, давно распродавший ценные вещи, изумлял своим умением носить пиджак. Старый, с истрепанной подкладкой, но всё же стильный и заграничный. “У меня чинный вид: темно-синяя фуражка, черное пальто, «шотландский» шарф, калоши, портфель, палочка… И я иду, медленно хлюпая по тающему снегу – и мне смешно, что у меня вид такого пай-мальчика”²⁴², – напишет он Але 22 февраля 1943-го.

А в 1939–1940-м у Мура был довольно приличный гардероб. Они с Цветаевой привезли из Парижа огромный багаж, который, правда, задержали на советской таможне. Получить его удалось только летом 1940-го. Но и до этого Муру хватало одежды. Одноклассницы Мура с удивлением глядели на этого высокого и полного молодого человека в брюках “с напуском”, “на пуговицах чуть ниже колен”, на его кожаные краги, на кожаную куртку со множеством кармашков. По словам Татьяны Дервиз, в конце тридцатых “курток как вида одежды еще не было и в помине. За одним исключением: кожаные куртки летчиков. Но это была недосягаемая мечта”.²⁴³ А ведь у Мура были еще непромокаемые парижские ботинки из моржовой кожи. Были желтый плащ, черные кожаные сапоги, пальто черное, и пальто бежевое “лохматое, плюшевое с поясом и шелковой подкладкой”²⁴⁴, и даже кожаное пальто.

Разумеется, в гардеробе Георгия Эфрона были и классические белые рубашки, и несколько галстуков. Один из них – “зеленый монпарнасский”. Другой – галстук в горошек, его Мур летом 1941-го отдаст Мите в обмен на три тома “Очерков по истории западноевропейской литературы” П.С.Когана.

Мур любил одеваться с детства. Уже в тринадцать лет, как раз на свой день рождения, он надел свою первую шляпу. Сергей Яковлевич поздравил его с этим, заметив: “…я здесь (в Советском Союзе. – С.Б.) хожу <…> в кепке <…> еще парижской”.²⁴⁵ Не знаю, можно ли считать любовь Мура наряжаться наследственной. Сергей Яковлевич на дореволюционных фотографиях одет элегантно. Позже ему было не до ходьбы по магазинам, даже парижским. Марина Ивановна, вопреки распространенному стереотипу, любила и одежду, и украшения. Недорогие, но изящные. Даже в страшном 1918-м она поехала в Тамбовскую губернию (менять мыло на хлеб и сало) в серебряных браслетах и кольцах. К счастью, ее не ограбили. Ценили золото, а его Цветаева не носила.

Одежда – настоящая страсть Мура. Он хотел одеваться стильно, изящно, дорого. Блистать, вызывать у всех зависть, быть самым красивым и самым ярким – везде. Когда стал хуже видеть, решил, что надо бы обратиться к врачу. Пусть пропишет ему очки. Но не только читать и беречь глаза – а носить очки и просто “ради шика”²⁴⁶.

Георгий прекрасно разбирался в одежде, причем не только в мужской. Майе Левидовой сшили в ателье модный шерстяной костюм, но она сомневалась: хорош ли он, не слишком ли велики карманы? Мур “принял очень горячее участие в обсуждении этого костюма, я помню, с большим удовольствием”, – вспоминала Майя. Тогда, в 1940-м, ее это очень удивило, ведь мальчиков такие вещи обычно не интересуют. Мур высоко оценил костюм и заметил, что “карманы точно такие, как нужно”. Майя согласилась, признав авторитет парижанина: “Позже выяснилось, что он был прав”.²⁴⁷

Георгий не только любил носить дорогую одежду, но и следил за ней, заботился о вещах. В Москве он будет чистить ботинки в лавочках у ассирийцев, ставших почти монополистами этого нехитрого бизнеса. Позднее станет чистить сам. В его портфеле всегда лежали две щетки – для одежды и для обуви: “Я потрясающе вычистил свои ботинки: всем грязнулям в зубы!!!”²⁴⁸

В Елабуге, в последние дни жизни Марины Ивановны, Мур озабочен тем, как бы местная грязь не повредила его парижским башмакам и “шикарным брюкам”. Ни на день не забудет о своей внешности: “…я хорошо причесан и поддерживаю свою репутацию элегантного мужчины”.²⁴⁹ Цветаева писала о необыкновенной страсти своего сына к парикмахерским.

Поразительно, но в сентябре 1941-го в Чистополе, через несколько дней после гибели матери, Мур продает часть вещей, но при этом… покупает себе несколько галстуков. Даже в октябре-ноябре 1941-го, в поезде, что увозил эвакуируемых из Москвы в Ташкент, Мур думал о своей красоте и элегантности: “По общему признанию, я – самый элегантный человек состава”.²⁵⁰ В Ташкенте Мур будет жить в крайней бедности, даже в нищете. Постоянно голодать. Но и там он будет думать об одежде. Он считает, что это совершенно необходимо в жизни: “Я неизмеримо выигрываю от хорошего костюма, а Ташкент – город шикарно одетых людей”²⁵¹, – напишет он Але 11 мая 1943 года. В тяжкой и бедной ташкентской жизни настоящая радость для Мура – “получить из стирки и глажки брюки и белье”. Всё это “заставит еще ярче сверкать мою классическую красоту, – снова пишет он Але уже 30 июня 1943-го. – Эх, люблю, грешным делом, приодеться!”²⁵²

“…Где лучше женщины умеют любить: здесь или в Париже?”

Одноклассницы и одноклассники были уверены, что Мур – настоящий донжуан. С такой внешностью, манерами, костюмом, с экзотическим французским обликом – и без девушки? Невероятно. Робкие старшеклассницы даже не решались флиртовать с таким мальчиком. “Все обо мне почему-то думают, что у меня куча любовниц, – очевидно, потому, что я нравлюсь девочкам”.²⁵³ Впрочем, они Мура и не интересовали. Слишком простые, неинтересные и некрасивые.

Красота русских девушек – общераспространенный стереотип. “Наши девчонки лучше всех!” С детства я слышал эту фразу от разных людей и в разных вариантах, читал в мемуарах и в публицистике, в частных письмах и в дневниках. Мур представляется странным, удивительным исключением. “Интересно, где лучше женщины умеют любить: здесь или в Париже?” – спрашивал он сам себя. Парижанки и в самом деле очень красивы, к тому же в тридцатые годы они умело пользовались косметикой и парфюмом, изящно и модно одевались. Но Мур был слишком маленьким, чтобы заводить романы с парижанками. А русские ему не очень нравились. Со временем он пришел к заключению, что русские девочки “довольно редко красивые, или они красоты очень выраженной и чувственной, и они хороши в кровати, но не иначе”.²⁵⁴

Может быть, русским сверстницам Мура не хватало той яркости, что подчеркивает хорошая косметика? Косметика, конечно же, была и в Советском Союзе. В наше время покупателя пытаются убедить, будто ему предлагают уникальный товар, придуманный и созданный именно для него. Эксклюзив, ручная работа и т. п. В СССР рубежа тридцатых-сороковых всё было наоборот. Воображение потребителя потрясали объемами. Корреспондент “Вечерней Москвы” Н.Королева на парфюмерной фабрике сравнивала себя с Гулливером в стране великанов: цистерны с цветочным одеколоном по 10 тонн каждая, баки с духами по 500 килограммов. Производственные планы: выпустить в 1940 году 31 миллион флаконов духов и 64 миллиона флаконов одеколона. Ленинградская фабрика “Главпарфюмер” предлагала “духи высшего качества” “Манон”, “Фреска”, “Нега”. Стоили они недешево – 27–28 рублей. Более скромные духи “Камея” стоили 17 рублей. Газеты рекламировали новые духи и одеколон “Крымская роза”. Столичная “Красная Москва” в рекламе и не нуждалась. В магазинах продавались даже подарочные наборы, выпущенные “Главпарфюмером” к 22-й годовщине Октябрьской революции: духи, одеколон, мыло и пудра в красивой коробочке с красными знаменами, красной звездой на кремлевской башне и большими цифрами XXII. Разумеется, выпускали подарочные парфюмерные наборы и к 8 Марта: духи, одеколон, пудра, мыло, губная помада.

Девушки, приехавшие из-за границы, знали толк в косметике. Ариадна Эфрон даже приучила Мулю Гуревича пользоваться кремом “Оникс”: “…по твоему совету, я пользуюсь им всё время, чтобы ты всегда меня любила, и никогда ни на капельку меньше”²⁵⁵, – напишет он Але в лагерь. Но это случай редкий. Тогда считалось, что косметика нужна не мужчинам и не юным девушкам, а дамам после тридцати лет. “Единственная косметика, которую признавали в восемнадцать лет женщины моего поколения, было мытье головы. Хочешь быть красивой – вымой лишний раз голову”²⁵⁶, – вспоминала Лидия Либединская.

Не случайно Георгию в СССР нравились или взрослые женщины, или девушки с ярко выраженной южной внешностью. Это всё представительницы южных этносов: еврейки (Иэта Квитко, Майя Левидова), армянки (Мирэль Шагинян), болгарки (дама из Голицыно) и даже украинки (Валя Предатько). А русские?

Весной 1940-го Мур считает москвичек привлекательными, но чем дальше, тем больше будет в них разочаровываться: “Все эти девочки очень хорошие, но они совсем не красивые, вот что жалко; нет, надо быть справедливым, некоторые из них довольно сносные, но ничего особо интересного. Поэтому мне и делать нечего”.²⁵⁷ Может быть, Мур просто рассуждал, как в басне лиса о винограде?

 
А кисти сочные как яхонты горят;
Лишь то беда – висят они высоко:
<…>.
Пробившись попусту час целый,
Пошла с досадою: “Ну, что ж!
На взгляд-то он хорош
Да зелен – ягодки нет зрелой…”
 

Нельзя сказать, будто советские девушки были так уж недоступны. Конечно, к 1940 году исчезли крайности первых послереволюционных лет, когда за социальной революцией едва не последовала и сексуальная. В двадцатых остался “крылатый Эрос” Александры Коллонтай. Ее “Любовь пчел трудовых” не переиздавали, а идея отмирания семьи при социализме была давно отвергнута. В 1940-м трудно было поверить, что еще пятнадцать лет назад Полина Виноградская считала вполне допустимым многоженство и многомужество, если только это не противоречило интересам советского государства.²⁵⁸ Забывались анекдотические истории про общество “Долой стыд!” и “вечерки” в рабочих общежитиях, куда приходили девушки, “готовые ко всему”²⁵⁹.

Государство, запретив аборты и ограничив разводы, пыталось поддерживать общественную нравственность, заменив собой почти уничтоженную православную церковь. В хороших семьях девочек воспитывали стыдливыми, а мальчикам не рассказывали самых элементарных основ половой жизни. Однако реальная жизнь в советской стране была далека как от патриархальной строгости, так и от революционной аскезы.

Мур и Аля приехали в Москву из Парижа, “города любви”, где “невинностью” тяготились, как ненужной обузой, и стремились сбросить ее поскорее. В Париже трудно было встретить девственника старше семнадцати-восемнадцати лет²⁶⁰, хотя женились обычно уже после двадцати пяти.

Мур будет с тревогой писать: “Неужели я потеряю мою «virginitè»^[30] (re-sic) только с моей «legitimè»^[31] (re-re-sic)? – Это, по-моему, было бы крайне плачевно”.

Французские нравы некогда шокировали его строгого отца: “…в вагоне из десяти пар девять целовались. И это у них центр всей жизни”²⁶¹²⁶², – писал Сергей Яковлевич в далеком 1912-м. Но за несколько десятилетий существования Третьей республики нравы не стали строже. Почти половина мужчин пользовались услугами проституток, причем опрос проводился среди посещающих церковь женатых мужчин-католиков.²⁶³

ИЗ РОМАНА ГАЙТО ГАЗДАНОВА “НОЧНЫЕ ДОРОГИ”: Ночью Париж был наводнен <…> людьми, находящимися в состоянии сексуального ража. Нередко в автомобиле, на ходу, они вели себя, как в номере гостиницы. Однажды я вез с какого-то бала молодую высокую женщину в прекрасной меховой шубе; ее сопровождал человек, которому на вид было лет семьдесят. Он остановил меня перед одним из домов бульвара Осман, – и так как они не выходили и не разговаривали, и так как, с другой стороны, я не предполагал, что этот кандидат на Пер-Лашез способен вести себя хоть сколько-нибудь непристойно, то я обернулся, чтобы узнать, в чем же дело. Она лежала на сиденье, платье ее было поднято до пояса, и по блистательной, белой коже ее ляжки медленно двигалась вверх его красно-сизая старческая рука со вздутыми жилами и узловатыми от ревматизма пальцами.²⁶⁴

А что говорить про кабаре с канканом и стриптизом! “Мулен Руж” и “Элизе Монмартр” конкурировали друг с другом, привлекая посетителей всё более откровенными представлениями. Моральных преград не было. Когда начнется война с Германией, танцовщицы наденут трехцветные трусики – под цвет французского национального флага. Их дополнят короткими юбочками – цвета британского флага.²⁶⁵ В кабаре “Фоли Бержер” танцевала темнокожая Жозефина Бейкер. Из одежды на ней были только бусы, невероятной длины серьги и набедренная повязка из бананов.

В Москве такой экзотики, конечно, не было. Даже Московский мюзик-холл закрыли в 1937-м как “буржуазное”, чуждое новой советской жизни заведение. Но по части свободы нравов Москва могла поспорить с Парижем.

ИЗ ИНТЕРВЬЮ КОРРЕСПОНДЕНТА РАДИО “СВОБОДА” МИХАИЛА СОКОЛОВА С ДМИТРИЕМ СЕЗЕМАНОМ, СЕНТЯБРЬ 2006 ГОДА:

Михаил Соколов:…Есть такое официальное мнение, что Советский Союз был государством пуританской морали. А на самом деле?

Дмитрий Сеземан: Вы знаете, это неправда. Мне кажется, я помню, мне мой друг князь Волконский <…> сказал: “Вы очень удивитесь, но я вам скажу, что здесь (то есть во Франции) бытовой свободы (он так это называл) меньше, чем в Советском Союзе”.²⁶⁶

Ариадне Эфрон советские нравы показались на удивление свободными. В СССР она чувствовала себя белой вороной. Ее считали старомодной, несоветской и предлагали “не церемониться, найти какого-нибудь парня и «жить как все»”. Аля хотела спать только с любимым человеком, выйти замуж, а ее не понимали. Она была в расцвете своей женской красоты, молодые мужчины на нее заглядывались, и неприступность Али их раздражала. С ней говорили по-хорошему, старались переубедить: “Били меня по чувствительным местам: мол, мои взгляды на любовь мелкобуржуазны, брак как таковой не существует, люди сходятся и расходятся иногда на ночь, иногда на месяцы, редко на долгий срок. «Ты чудачка, все наши товарищи на тебя косо смотрят, ты держишь себя не по-товарищески, не по-советски, как заграничная штучка». Мне всячески внушалось, что тот стиль жизни, в котором живут они, это и есть стиль жизни всей страны, всей молодежи, и что если я веду себя иначе, то я оказываюсь чужим, враждебным человеком…”²⁶⁷

Вскоре Аля, как мы знаем, сама влюбилась в женатого Мулю Гуревича и стала открыто с ним встречаться. Эта связь никого не удивила, не возмутила, не покоробила. Даже, кажется, жену Мули.

Впрочем, из этого не следовало, будто русские женщины были готовы на всё уже с первым встречным. Французский писатель Андре Мальро в 1936-м привез в Москву своего младшего брата Ролана. Ролан тут же заявил Андре: “Если ты думаешь, что я могу прожить без женщины двое суток, то ошибаешься”. Ролан вскоре “познакомился с какой-то русской девушкой, пригласил ее в ресторан и попытался обнять уже в такси, но тут же получил по физиономии”. Таксист остановил машину, девушка убежала. Ролан негодовал: “Не понимаю, как в вашей стране может повыситься рождаемость, как пишут у вас в газетах”. Исаак Бабель и его жена Антонина Пирожкова, услышав от Ролана эту историю, просто ликовали: “Наша девушка дала отпор французу”.²⁶⁸

Добрачный секс был явлением обычным и совершенно заурядным как в Париже, так и в Москве. На первых же страницах культового романа Анатолия Рыбакова “Дети Арбата” Саша Панкратов встречается со своей любовницей Катей, “скуластой сероглазой степной девочкой в свитере из толстой деревенской шерсти”. Подруга Кати, Маруся, оставляет их вдвоем, мельком заметив Кате: “Чистую простыню в шкафу возьми”. Катя “сама стелет постель, раздевается. Только сказала: – Свет потуши”.²⁶⁹ Юра Шарок также легко сходится с женщинами, которые не дорожат своей “невинностью”: “Соседская домработница, распутная девчонка во дворе, девчата в деревне, куда он ездил с отцом. С ними было просто…”²⁷⁰ Лена, обеспеченная дочка большого начальника, тоже не ждет брачной ночи и приглашает Юру к себе…

Анатолий Рыбаков писал роман на рубеже 1950–1960-х, но быт и нравы Москвы тридцатых годов воспроизведены достоверно и точно.

Свободные нравы характерны не для одной лишь столицы. И в провинциальной Елабуге 1941-го девушки, на взгляд Мура, были чересчур доступны: “Сколько же в городе (Елабуге. – С.Б.) б…! Возможно, это из-за большого количества гарнизонных солдат. Всё это ужасно мерзко. <…> И все эти б…, они не только не вызывают во мне никакого возбуждения, но наоборот – отвращение”.²⁷¹ Доступными девушками Мур брезговал, как брезговал и профессиональными проститутками во Франции.

Мур писал, что французская школа дала ему “крепкие суждения о женщинах”. Там же он познакомился с порнографическими журналами.²⁷² В советской школе таких журналов не было, но мальчики рассказывали друг другу удивительные по своему бесстыдству истории о любовных связях с одноклассницами. Истории, вероятнее всего, вымышленные, однако Мур был достаточно наивен, чтобы им верить. Тем более он верил другу Мите, который хвастался перед Муром своими любовными приключениями. Они были весьма разнообразны – от любовной связи с учительницей немецкого до будто бы участия в настоящей оргии²⁷³. Были эти приключения на самом деле или мальчики просто бахвалились друг перед другом? Митя был старше Мура, в круг его знакомств входили студентки ИФЛИ: “Очень легко «иметь» студенток”²⁷⁴, – рассказывал своему другу Митя. Мур, впрочем, скоро начал в рассказах Мити сомневаться: “…но ведь это «шик» так об этом говорить, даже если это неправда”.²⁷⁵

Сам Мур в 1941-м похвастается, будто потерял невинность, и Митя ему поверит, хотя Мур к тому времени ни с кем еще даже не целовался. Были ли рассказы Мити более достоверны?

О своих любовных приключениях Дмитрий Васильевич не писал, но шестьдесят шесть лет спустя, в интервью корреспонденту радио “Свобода”, заметил: “…я все-таки был на четыре года^[32] его (Георгия Эфрона. – С.Б.) старше, в этом возрасте это существенно. Допустим, девушки <…> благосклонно ко мне относились”.

Состояние Мура Митя охарактеризовал французским словом: “фрустрасьен^[33]”. Но и самый скромный, независтливый человек на месте Мура был бы уязвлен. Он еще девственник, а лучший друг похваляется своими победами! Только много лет спустя Дмитрий понял, что Муру тогда неплохо было бы в этом помочь. Скажем, познакомить его с девушкой, “ввести в какой-то круг”. Мур сомневался, интересен ли он сам девушкам порядочным, красивым и культурным. Ему казалось, что он, семиклассник весной 1940-го, потом – восьмиклассник, не может понравиться взрослой девушке: “Мои физические качества и разговор не в состоянии внушить интерес”.²⁷⁷²⁷⁸ Как же он ошибался!