Сергей Беляков
Парижские мальчики в сталинской Москве

Полная версия

Пятнадцатилетний аналитик

Большинство французов оставались лояльны маршалу Петену и его соратникам еще долго. Даже будущие герои Сопротивления. Генерал Жан де Латр де Тассиньи 8 мая 1945 года вместе с маршалом Жуковым, генералом Эйзенхауэром и фельдмаршалом Монтгомери будет принимать капитуляцию гитлеровской Германии. А в 1940-м он служил Петену. И в 1941-м служил. Только во время оккупации южной Франции германскими войсками в ноябре 1942-го он откажется капитулировать и даст немцам бой. Силы французского Сопротивления будут расти по мере того, как немцы начнут терпеть поражения.

Мур жил в другой стране, в совершенно иных условиях, и окружали его отнюдь не вишисты. 30 июня у него состоялся долгий разговор с Мулей Гуревичем. Муля часто бывал на улице Герцена. По-своему он пытался влиять на Мура, воспитывать его. Убеждал заняться спортом. Давал советы, как ухаживать за девушками. Мур относится к словам Мули, как строптивый подросток к советам старших. Или игнорировал их, или злился на Мулю. Но от обычного подростка Мур все-таки заметно отличался. Рассудительного Георгия Эфрона можно было переубедить только логикой, доказательствами, аргументами. Муля, узнав о взглядах Мура на войну в Европе, провел с ним подробнейшую политбеседу. И, в общем, достиг многого.

Самуил Гуревич ни в чем не противоречил советской пропаганде. Он объяснял Муру вещи, о которых миллионы советских читателей узнавали из газет. “Французские войска сражаются с исключительным упорством”, – сообщала “Вечерняя Москва”. В июне 1940-го советские газеты перепечатывали выступления Черчилля. “Вечерняя Москва”, ссылаясь на информацию британского агентства “Рейтер”, писала про успешные атаки французских истребителей против немецких панцер-дивизий: “Небольшие снаряды французских авиационных пушек, в высшей мере эффективных, легко пробивают броню танка”.³⁴⁵³⁴⁶ Газеты цитировали французское информационное агентство “Гавас”: “Германская армия, состоящая из 1 миллиона 800 тысяч солдат, не смогла сломить сопротивления французской армии”. Это за четыре дня до падения Парижа!

Летом 1940-го Мур оставался правоверным марксистом. Он по-прежнему мечтал о победе коммунизма во всём мире, и Муля доказывал, что именно сопротивление нацистам сейчас в интересах коммунизма, Коминтерна, Советского Союза. Война в Европе из “империалистической” стала “народно-освободительной”. Парадоксально, но теперь Морис Торез, Уинстон Черчилль и Шарль де Голль станут союзниками. До победы над нацизмом.

Гуревич даже заявил, будто Париж был уже накануне коммунистического восстания, когда самые правые, реакционные политики “во имя интересов буржуазии” капитулировали перед Гитлером: пусть, мол, лучше Гитлер, чем победа коммунистов, означавшая социальную революцию и экспроприацию частной собственности. С этим Мур не сразу согласился. Он лучше Мули знал, что французы не хотели больше воевать, да и никакого восстания не могло быть. Но другие аргументы Гуревича были весьма убедительны. Муля напомнил Муру, что Петен и его соратники – правые политики, что курс маршала поддерживают люди вроде Пьера Лаваля и ультраправого националиста Франсуа де ля Рока, что правые во Франции симпатизировали Германии. Отчасти Муля был прав. Монархисты и антисемиты вроде неукротимого журналиста Шарля Морраса, теоретика интегрального национализма, восприняли крушение Третьей республики как исторический шанс. В то же время де ля Рок, “последний рыцарь Франции”, был противником Германии. Его соратники участвовали в Сопротивлении, а сам он был арестован гестапо. Аристократ, он презирал нацистов и фашистов, что не помешало коммунистам причислить де ля Рока именно к фашистам. И Мур смотрел на него глазами французского комсомольца: “Как я мог забыть, что всегда крайне правые элементы Франции были прогерманскими? Это и сказалось, раз они и заключили перемирие. Значит, коммунисты переменили позицию”.³⁴⁷ Вообще-то всё было сложнее: ультраправый Моррас, например, был германофобом, но режим Петена поддержал.

После разговора с Гуревичем Мур припоминает, что советская пресса довольно холодно отзывалась о военных успехах Германии. Он еще за две недели до разговора с Мулей не без удивления узнал о призыве Мориса Тореза к сопротивлению немцам. Умный Мур понимал, что Торез, “конечно, не мог произнести свою речь, не согласовав ее содержание с Коминтерном”³⁴⁸. А за генеральным секретарем Исполкома Коминтерна Димитровым стоял Сталин. Значит, начинается поворот во внешней политике Советского Союза?

Эту речь Тореза Мур не слышал, он узнал о ней в пересказе переводчика и сотрудника “Интернациональной литературы” Бориса Песиса. Того самого Бориса Аароновича Песиса, что станет для драматурга Леонида Зорина прототипом Льва Хоботова из “Покровских ворот”. Песис рассказал Муру и об одной примечательной публикации в “Комсомольской правде”. 14 июня 1940-го эта газета напечатала будто бы переведенное с французского письмо некоего Жоржа В., “солдата N-ского батальона”. За обычными проклятиями в адрес буржуазии, финансистов, за жалобами на беспросветную нищету и бесчисленные тяготы жизни во Франции следовали очень неожиданные выводы. Французы все-таки должны воевать с немцами. Коммунисты не дезертируют и не призывают к саботажу, а героически сражаются против оккупантов: “Пролетариат Парижа требует организации защиты столицы. Мир не может быть заключен, пока враг находится на земле Франции, – таково единодушное мнение”.³⁴⁹ Ничего подобного французский пролетариат, конечно, не требовал, равно как и французская буржуазия и крестьянство. Но эта публикация – еще одно доказательство перемены курса и советской пропаганды, и даже внешней политики: “Нужно быть бдительным в отношении «пятой колонны» – банды изменников-реакционеров, готовящих капитуляцию и позорный мир”³⁵⁰, – призывал “Жорж В.”. Так что “старый маршал, всеми уважаемый во Франции”, и оказался главарем этой самой “банды”.

Мур сопоставлял факты. Если прибавить к французскому письму прием Молотовым послов Англии и Франции, сообщения советской прессы о “стойкости и упорстве сопротивления французской армии”, то картина складывалась очевидная: “Все те новые факты, которые я привел выше, по-моему, не могут быть только случайностями или совпадением”.³⁵¹

В июне-июле 1940-го Мур уверенно пишет о будущей неизбежной войне с Германией. Он не предсказывает, а прогнозирует, руководствуясь логикой и фактами: “В Эстонии, Латвии и Литве мы укрепляемся против кого? Строим военно-морские базы для чего? – Конечно, чтобы предотвратить возможное нападение немцев”.³⁵² Мур считает, что “в интересах СССР продолжать войну в Европе; в интересах СССР – затяжка этой войны. Это тоже в интересах французских коммунистов – и Торэз это прекрасно понимает. Но у нас в газетах, конечно, эту точку зрения не выражают, потому что, как-никак, у нас договор с Германией, и не от нас зависит быстрая победа Германии или затяжная война”.³⁵³ Это пишет не политический обозреватель “The Times” или “Le Temps”, а выпускник седьмого класса советской средней школы, еще официально не переведенный даже в восьмой класс! Каким бы стал парижский мальчик, если бы довелось ему пережить войну и поступить не в Литературный институт, а в только что созданный МГИМО!

Жена Тарасенкова

Июль 1940-го – время сравнительно спокойное и благополучное для Мура. Он живет в квартире на улице Герцена, рядом с Кремлем и Манежем. До возвращения хозяев целый месяц, есть время наслаждаться жизнью и спокойно искать новую комнату. 25 июля наконец-то получили часть французского багажа: шесть сундуков и мешок^[40], “битком набитые всякими вещами”. Вещи девать некуда, зато Муру есть во что одеться. Есть карманные деньги на покупку дефицитной бумаги для дневника и даже на дорогие самопишущие ручки, которые Мур очень любил. В это время Цветаева знакомит сына с четой Тарасенковых. Литературовед, критик и библиофил Анатолий Тарасенков работает в журнале “Знамя”. Он преклоняется перед Цветаевой, дрожит, по ее словам, над каждым ее листком. Муру он понравился. Георгий счел его человеком очень полезным: дает книги из своей библиотеки, прекрасно знает литературу. Но особенное впечатление произвела на Мура жена Анатолия, Мария Белкина. Мур ни разу не называет ее по имени. Для Мура Мария остается только “женой Тарасенкова”, но понравилась она ему чрезвычайно. Есть любовь с первого взгляда, а в случае Мура было влечение с первого взгляда: “Она – блондинка, высокого роста, и у нее приятный голос. Она интересуется искусством и остроумная. Хорошо, что есть такие женщины. Им обоим, видимо, лет тридцать. <…> А я вот сейчас вспомнил, она была весьма хороша – жена Тарасенкова. Должно быть, здорово с ней переспать!”

Марии было двадцать восемь лет. Сохранившиеся фотографии не передают ее красоты, которой так восхищался Мур. А ведь она была чрезвычайно привлекательной женщиной. Высокая, с длинной русой косой, с голубыми, глубоко посаженными глазами: “Все находили в ней сходство с актрисой, игравшей Дуню в немом фильме «Станционный смотритель»”³⁵⁴³⁵⁵, – пишет литературовед Наталья Громова. К 1940 году было уже пять экранизаций “Станционного смотрителя”, включая три зарубежные. Но, судя по всему, речь о фильме Ивана Москвина и Юрия Желябужского “Коллежский регистратор” (1925 год). В роли Дуни снялась Вера Малиновская, в самом деле очень красивая актриса. В двадцатые годы Малиновская уехала в Германию, но ее лицо зрители еще помнили. Этот тип красоты перед войной был уже несовременным^[41], зато гораздо более чувственным.

Мария окончила Литературный институт. Со своим будущим мужем она познакомилась на теннисном корте во дворе клуба писателей. По словам литературоведа Натальи Громовой, у Белкиной даже в девяносто лет было красивое лицо, “узкое, очень бледное, с правильными чертами. Голова высоко поднята, волосы схвачены большой заколкой…” А какой она была в расцвете женской красоты и привлекательности, когда ее увидел Мур!

Вообще он предпочитал брюнеток, потому что брюнетки любят “горячее и лучше, чем блондинки”. Где-то он это прочитал. Светло-русая Мария показалась ему настоящей блондинкой. Но ради такой красавицы можно сделать исключение. Недаром Мур написал о ней: “très bien tout а fait «select»”, что Вероника Лосская перевела как “очень приличная, совсем «стильная»”.³⁵⁶³⁵⁷ Но можно перевести слово “select” как “особенная”, “шикарная”, “избранная”.

Новая встреча Мура с Тарасенковыми 4 августа 1940 года провоцирует у него целый каскад эротических фантазий: “Тарасенковы. Они муж и жена. Совершенно ясно, что они живут половой жизнью. У нее красивое, здоровое тело, любить она должна хорошо. Но, например, человек, который бы не знал, что существует сексуальная жизнь, общаясь с Тарасенковыми, никогда бы не заподозрил, что такая жизнь существует. <…> Мы разговариваем, читаем, пьем чай. Как будто всё нормально. Но когда я уйду, то эти люди будут другими – они будут настоящими. <…> Они будут целоваться и любить друг друга самым пылким образом”.³⁵⁸ Мария, наверное, самая желанная женщина для Мура. Ни о ком он еще не писал так откровенно: “Elle doit être très bien au lit^[42]. У нее отличное тело”.

Разумеется, Мур, Майю не решившийся даже поцеловать, и не думал о том, как соблазнить замужнюю даму. Она казалась ему совершенно недоступной. Оттого, может быть, он чуть позже и назовет жену Тарасенкова “мещанкой”³⁵⁹³⁶⁰.

Любопытно, что испытывала немолодая уже Мария Белкина, когда в читальном зале РГАЛИ изучала дневники Мура? А как она смотрела на Георгия в молодости?

Вернемся, однако, в июльский день 1940 года, когда Тарасенков впервые привел Марию к Цветаевой и Муру на улицу Герцена. Мур “лениво поднялся и небрежным наклоном головы приветствовал нас, заслонив собой окно”³⁶¹, – вспоминала Белкина. Тарасенков и Цветаева сразу же заговорили о стихах. Тарасенков, блестящий знаток поэзии, предложил Марине Ивановне свою любимую игру: процитировать чужую строфу или строку, собеседник должен был подхватить, продолжить. Цветаева легко включилась в эту игру, “и стихи стали отлетать, как мячи от ракеток, от одного к другому. <…> И с такой быстротой они перебрасывались стихами, что можно было подумать, будто и впрямь разыгрывается матч на первенство”.³⁶² Мария не была готова к такому, она лишь разглядывала Цветаеву и Мура, который ей показался “союзником”, потому что тоже не включился в игру. “Мы сидели с Муром в разных концах комнаты и молчали”.³⁶³

Ее удивили и внешность Мура, и его манера общаться, и одежда. Красивый, лощеный, умеющий носить костюм с галстуком, носки подобраны под цвет галстука. Возвращаясь домой, Мария не преминула упрекнуть Тарасенкова, который отправился в гости, не надев пиджак.^[43] И это был не единственный случай, когда Мария сравнивала Анатолия с Муром и сравнение было не в пользу мужа. При этом мужа молодого и любимого! Тарасенков – подвижный, с порывистыми движениями и небрежно причесанными волосами, – казался несерьезным, легковесным и слишком молодым рядом с солидным и элегантным Муром.

Чаще всего Цветаева и Мур встречались с Тарасенковыми в Конюшках, но иногда обедали вместе в “Национале”, гуляли в парке Горького или в соседнем Нескучном саду, причем по аллеям Нескучного Цветаева прогуливалась вместе с Тарасенковым, а Мария – с Муром. Однажды он вдруг спросил свою спутницу: верит ли она в торжество справедливости? Вопрос для Мура тогда не праздный, не теоретический: Сергей Яковлевич и Аля, столько лет честно служившие советской стране, сидели в советской тюрьме. Мария искренне заверяла Мура, что справедливость непременно восторжествует. В тот день Цветаева и Мур уезжали к себе на трамвае, они жили уже на Покровском бульваре, довольно далеко от Нескучного сада. “Трамвай тронулся, а они стояли на пустой площадке – мать и сын – оба какие-то озябшие, печальные”. Марии особенно жаль было Мура. Он так одинок, показалось ей: “…только пятнадцать мальчишеских лет и хаос знаний, которые она «вкачала» в него, и хаос непонимания”.

Конечно, Мария явно неравнодушна к Муру. Она и восхищается его внешностью и манерами, и жалеет, чувствуя его одиночество. Но как далеко простиралась ее симпатия к мальчику? Могла ли она пойти дальше совместных прогулок и разговоров о торжестве справедливости? Мария Осиповна была дамой добродетельной и любила своего супруга. Так что у Мура шансов было мало, да и теми Мур не воспользовался. Последний раз Георгий пишет о “красивом теле” “жены Тарасенкова” 24 августа 1940-го. Затем сексуальность исчезает из дневниковых упоминаний о Тарасенковых. Они всего лишь “симпатичные”: “Я хожу к Тарасенкову только за книгами, потому что он сам и его жена не представляют никакого интереса”³⁶⁴³⁶⁵, – запишет Мур в дневнике 8 октября.

“Мне нужна здоровая сладострастная женщина”

Мечты и фантазии Мура никак не воплощались в реальность. Мур много читал и мало общался с женщинами. Его знания о любви были обширными, но исключительно книжными. “…Мать совершенно меня сексуально не воспитала”, – горько жаловался Мур. Публикация дневников Георгия Эфрона полностью разрушила давний мерзкий миф об инцестуальной связи Цветаевой со своим сыном. Более того, Мур упрекал мать, что она слишком мало рассказывала ему о плотской любви: “Нельзя же считать половым воспитанием то, что она мне сообщила сущность элементарного полового акта и сказала, что нужно опасаться «болезней»? – Что за чушь!” Мур осыпал Цветаеву упреками и обвинял даже в “пережитках… буржуазного лицемерия”. Мать, не желая рассказать поподробнее “о таких вещах”, о “дозволенном” и “недозволенном” “в брачной жизни”, ведет себя “как настоящая, рядовая мещанка, как любая безответственная домохозяйка”.³⁶⁶

ИЗ ДНЕВНИКА ГЕОРГИЯ ЭФРОНА 5 АВГУСТА 1940 ГОДА: …я уверен, что если бы я с матерью стал говорить о поле, о половых стремлениях, то она бы сделала лживое лицо и сказала бы, что «люди все-таки не животные», что это «низменно», что нужно «заниматься спортом», об этом «не думать» и – о смех! – что это «у тебя пройдет»! Вот это действительно смешно! <…> Впрочем, чорт с ней.³⁶⁷

Муру ничего не оставалось, как добирать недостающие сведения, читая современную западную литературу. Как серьезную, так и бульварную. В Париже Мур покупал за полтора франка журнал “Séduction” (“Соблазн”). Там печатали эротические (но всё же не порнографические) рассказы, пикантные комиксы, рекламу новых книг о сексе. Но больше всего привлекали, разумеется, фотографии обнаженных женщин. Модели позировали в самых разных позах, в самых необычных интерьерах. Не обязательно в спальне или в гостиной, но и среди скал, альпийских снегов, в продуктовой лавке, возле заводских станков и даже в кузне с кузнечным молотом в руках.

В Москве Мур открыл для себя роман Ричарда Олдингтона “Смерть героя”. Там он и прочитал, будто слишком рано появившийся ребенок может “разъединить” пару, сделав женщину несчастной: “…цивилизованные люди не смеют допустить, чтобы такие вещи просто случались с нами, как с животными. Мы должны их контролировать”. Право женщины на контрацепцию, по мнению героя Олдингтона, важнее права голоса: “…когда женщины, все женщины, научатся управлять своим телом, они приобретут огромную власть. Они в состоянии будут определять время и обстоятельства, благоприятные для рождения ребенка, и выбирать человека, от которого хотели бы его иметь”.³⁶⁸ Известие о женских контрацептивах воодушевило Мура. Оказывается, существуют средства, которые “обеспечивают наслаждение «спокойное» и без страшного риска обезображивающей беременности”.³⁶⁹ О презервативах он знал и раньше, но полагал, что “с презервативом вряд ли интересно «faire l’amour»”³⁷⁰. Наверное, он был прав, ведь презервативы в те времена толщиной не уступали медицинским перчаткам.

В СССР презервативы, как и колпачки для женщин, выпускал киевский завод “Красный резинщик”. Их продавали не только в аптеках, но и в галантерейных лавках и магазинах. Мур упоминает, что презервативы в футляре по 2 рубля 10 копеек продавались в магазине “Галантерея” неподалеку от Покровского бульвара. Продавались в аптеках и женские контрацептивы, но они не пользовались спросом, а за пределами Москвы, очевидно, были малоизвестны. Голландский поэт Джеф Ласт рассказывал Андре Жиду о разговоре со своим другом, русским студентом-первокурсником из Севастополя. Студент пожаловался, что “презервативы невозможно достать или они такого качества, что надеяться на них нельзя”.³⁷¹ Он даже раздумал жениться, узнав о запрете абортов.³⁷² Другого выхода не видел: или отказ от секса, или аборт. Судя по колоссальному количеству абортов^[44], контрацептивами мало кто пользовался. Однажды Ксению Алексеевну, мать Юрия Нагибина, спросили, хотела ли она ребенка. “Вы с ума сошли, <…> я со всех шкафов прыгала, чтобы случился выкидыш”, – ответила женщина.

Советское государство запрещало аборты, открывало ясли и детские сады, но условий для многодетности всё равно не было. Крестьяне, бежавшие от коллективизации в города, ютились в коммуналках и общежитиях. Их соседями были небогатые интеллигенты и многократно уплотненные “бывшие”, “лишенцы” (до Конституции 1936 года лишенные избирательного права). Своя комната – это еще счастье, но ведь часто был только свой угол, кровать молодой пары, отгороженная от соседей только ширмой. Каждый шорох слышен, или, как в описанном Ильфом и Петровым общежитии студентов-химиков имени монаха Бертольда Шварца, слышен каждый поцелуй.

В ноябре 1941-го, во время эвакуации из Москвы, Мур познакомится с известным переводчиком Владимиром Державиным, “веселым и остроумным человеком”. Но Мур пожалеет его, ведь Державин “сглупил: обременен семьей в 4 человека: жена и 3-ое детей. Вот такие штуки всё портят, всю жизнь”.³⁷³³⁷⁴ Себе Мур портить жизнь не хотел. Беременные женщины казались Муру безобразными, а роды, пеленки и перспектива воспитывать “случайного” ребенка – ужасной “волынкой”. Поэтому хорошо бы найти надежные контрацептивы: “Можно тогда дать эти средства своей любимой и предаться с ней всем утехам любви, свободно и полноценно; можно учиться любви в полной безопасности”.³⁷⁵ Только вот любимой у Мура по-прежнему не было. Изо дня в день он описывает свое любовное томление.

12 июля 1940 года: Какая скука! Хочется женщин, чорт возьми. Женщины – хорошая штука. Но пока я никого не знаю.

13 июля 1940 года: Интересно, какая будет первая женщина, с которой я буду «крутить любовь»? И когда это будет? Пойду в читальный зал. Может, что-нибудь и прочту интересного.

Представления о любви Мур черпал из литературы, от нелюбимого им “устаревшего” Бальзака до Луи Арагона. Последний был тогда современнейшим и как раз любимым. Отсюда, очевидно, особенность эротического вкуса Мура: девушкам он предпочитает женщин. О девушках, Иэте и Мирэль, он отзывается сдержанно. А вот о замужней болгарке, с которой он некоторое время обедал за одним столом, Мур пишет гораздо смелее. Одно ее присутствие действует на него как вино или коньяк.

Откроем одну из самых любимых книг Мура – “Богатые кварталы” Луи Арагона. Ее Мур перечитывал, называл “великолепной” и ставил выше романов Андре Жида и повестей Александра Грина, которые тоже любил.

ИЗ КНИГИ ЛУИ АРАГОНА “БОГАТЫЕ КВАРТАЛЫ”: Арман не слушал больше, он прижимался к ней, он хотел ее, неловкий, неумелый. Она сказала: “Мальчик мой, мальчик мой…” И они не заметили, что земля жестка. При неопытности Армана всё было открытием. Каждый жест Терезы учил и радовал.³⁷⁶

Тереза учит Армана любви в небольшом городке на юге Франции. Брат Армана Эдмон встречается в Париже с госпожой Берделе, которая сама платит за комнату, где они уединяются. Перебравшийся в Париж юный Арман вступает в связь с посудомойкой тридцати лет, “рослой здоровою брюнеткой”. Каждый раз – женщина старше и опытнее мужчины. Красивая дама, которая не только научит искусству любви, но и, при необходимости, возьмет мальчика под опеку, заплатит за него в ресторане и сама снимет комнату для свиданий. Мур мечтает именно о такой любовнице: “Для посвящения мне нужна женщина от 25 до 35 лет, которая уже знает любовь. Дальше – другое дело, но для посвящения, плевать на неопытных девочек. <…> Мне нужна здоровая сладострастная женщина”.³⁷⁷

Спустя три года, уже в Ташкенте, Мур всё так же будет искать не девушку, а именно “красивую чувственную женщину”, “удобную любовницу” лет тридцати: “…женщина-любовница с материнскими инстинктами. Самое лучшее! Это мне нужно”.³⁷⁸