Сергей Николаевич Прокопьев
Ворошиловский меткач
Сын полка
Так я стал сыном полка. Поначалу разведчики от себя не отпускали. Баловали, не то слово. Полковой портной форму сшил, сапожник – сапожки форсистые. На войне, как на заводе, один токарь, другой резец затачивает, третий на прессе работает, четвёртый трубы гнёт, и только пятый собирает самолёт. Так и на войне – не все в атаку ходили. Были ездовые, возили термосы с питанием, при винтовках или автоматах, но в окопах не сидели. Также повара. Был в полку портной с трофейной машинкой «Зингер». Командирам форму подгонял, когда и солдатам. Война войной, а хотелось выглядеть по-человечески. Сапожник свой имелся. Связисты в атаку не ходили. Конечно, все попадали под огонь, под бомбёжки, артобстрелы. Но на самой передовой шансы остаться в живых были намного меньше. Кто в атаки под пули ходил, их почти нет уже.
Разведчики меня дамским пистолетом, браунингом, вооружили. Настоящий воин. Нравились разведчики. Ребята лихие, весёлые. Рвался с ними на задания, они, разудалые головы, тайком от командира полка брали. Реально помогал. Язык знал. В сложных ситуациях голову не терял, скитания многому научили. Однажды отправились в разведку пятеро бойцов и я. Задача – собрать разведданные, захватить языка. На такую операцию в форме, само собой, не пойдёшь. Оделся в лохмотья. В них я как рыба в воде. Чего-чего, а беспризорничать учить не надо. В дополнение сделал макияж – лицо подчумазил: сажей по шее щедро мазанул, щеку пылью натёр. Наложил «театральный» грим. Разведчики тоже пилотки со звёздочками сняли, под деревенских нарядились. Автоматы, гранаты… Подобрались мы к деревне. Средних размеров, в одну улицу. Хатки украинские, тыном огорожены. И немцы. Ребята у крайней хаты рассредоточились в кустах, залегли. Мне Витя Соломин, лейтенант, шепчет:
– Осторожно пройдись, посмотри, что там у них.
Я из кустов вынырнул, по улице шагаю, по сторонам зыркаю, на ус мотаю развединформацию. «Намотал» три танка, пять автомашин, две пушки, к машинам прицепленные. Во многих дворах немцы. Они, как обычно, заняв селение, хозяев выгоняли: живите со скотом в сараях или где хотите. Прошёл улицу до крайней хаты, повернул обратно. Информация собрана, можно докладывать. Осталось метров сто до кустов, где наши залегли, тут три немецких солдата выходят на дорогу и меня окликают. Я остановился, сердечко ухнуло. Хоть и не впервой с немцами общаться, целый год по оккупированной территории продвигался, но я уже не бродяжка, а разведчик. Вдруг один фриц в мою сторону резко наклонился и со зверской физиономией палец на меня наставил, кто, мол, ты есть и откуда такой? Сам белобрысый, ряшка лоснится… Врезался в память на всю жизнь.
Напугался я, но не сорвался бежать. Легенда заготовлена, начал плакать, показываю на дальнюю хату: муттер, мама там… Немцы, вся троица: га-га-га! С ряшкой откормленной громче всех заржал. Это они из меня цирк устроили. Я для них развлечение, русский поросёнок, нищеброд. Тычут на мои лохмотья пальцем, гогочут.
Я грязевой грим со слезами по щекам размазываю, на жалость давлю. Они нахохотались и погнали меня брезгливо: век-век! Дескать, вали отсюда, оборванец, вдруг заразный.
Не проявили фрицы бдительности. Будь среди них офицер толковый, могло и боком мне выйти, а уж полицай сразу бы зацепил. Хлопчик неместный, зачем-то прошёл в один край села, вернулся обратно. Явно что-то высматривает.
Разведчики сидели в кустах в напряжении, пальцы на спусковых крючках, готовы в любой момент открыть стрельбу. Не сомневаюсь, не пожалели бы себя. От немцев я отошёл, но не бросился в сторону разведчиков. Нет. Нюх был волчий – и самому не засыпаться, и ребят не подвести. Пошёл в обратную сторону. Немцы попадались по дороге, но больше не останавливали.
Вышел за деревню, леском обогнул её, прокрался к разведчикам. Лейтенант Соломин похвалил и с двумя бойцами отправил обратно в часть. Оставшиеся трое вернулись под утро следующего дня с языком. Отчаянные были ребята. Им по восемнадцать-двадцать, а мне девять-десять. Любили и уважали меня. На местности я хорошо ориентировался, немецкий язык на бытовом уровне понимал отлично. Конечно, случись что, помощи ждать неоткуда, положили бы немцы всех, малолетнего разведчика не пощадили. Рисковые были ребята, самоуверенные. Молодость…
Последний раз в разведке меня чуть не подстрелили. С языком переходили ночью линию фронта, немцы засекли, открыли пулемётный и автоматный огонь. Двоих разведчиков тяжело ранило, мы их вытащили. А мне только рубашку прострелили. С правой стороны пуля прошла впритык к туловищу.
Везло мне на войне. В Западной Украине в Дубно, это неподалёку от Почаевского монастыря, отправили из штаба полка с поручением. Городок наполовину разрушенный, иду по улице, справа и слева развалины, всего несколько домов целых. И вдруг нарастающий гул – немецкие бомбардировщики вдоль улицы понеслись, бомбят, из пулемётов поливают. Первое желание – под крышу укрыться. Самолёты застали у ворот, за которыми двухэтажный дом. Он и сейчас пред глазами. Добротный, каменный. Ворота открываю, за ними сразу лестница на второй этаж – широкая, однопролётная, налево от ворот вход в подъезд первого этажа. Что меня остановило? Не могу объяснить. Ворота открыл, сделал шаг на лестницу и вдруг развернулся и побежал в проулок за угол дома. Рядом ухнул взрыв, самолёты ушли. Я вернулся к воротам, открываю, они совершенно целые, а дома за ними нет. Одна лестница торчит. Прямое попадание. Крышу, потолки снесло, стены наполовину разрушены, пустые окна и целёхонькая лестница в небо…
Последним моим боевым выходом оказался тот, когда мою рубашку при возвращении с разведзадания пробила пуля. Нельзя было сыну полка ходить за линию фронта. О самоуправстве разведчиков, моём участии в операциях, выше лейтенантов никто из командиров не знал. Месяца два я провёл на передовой. Часть двигалась с боями вперёд, я с ней. В конце концов дошло до начальства. Лейтенанту Соломину крепко попало. Последовал приказ: отправить меня в запасной полк, это километров за пять-десять от линии фронта. Запасной полк пополнял боевые дивизии. Там таких, как я, человек десять набралось.
На передовой было интереснее, несколько раз срывался к своим разведчикам, где пешком, где на попутках. Остановишь, а солдаты есть солдаты, подвезут в кабине или кузове. То снаряды везут на передовую, то продукты. Дороги чаще грунтовые. Части не по номерам, хозяйство, скажем, Федотова, это значит, командир полка Федотов. Регулировщики знали, где такое хозяйство. Так и добирался. Поживу несколько дней у разведчиков. Командир полка узнает или на глаза ему попадусь, отправит обратно в запасной полк.
Эвакопункт. Германия
В запасном полку майор медицинской службы хотел усыновить меня. Семья его погибла в Минске под бомбёжкой в самый первый день войны. Относился ко мне тепло, подкармливал, заботился. А во мне волчонок сидел. Я не понимал, что такое родители. Чувствовал себя самостоятельным, вольным. Сам за себя в ответе, и вдруг кто-то у меня станет отцом. Не хотел этого. Майор командовал эвакопунктом. Медсанбаты располагались у линии фронта, раненых с поля боя туда доставляли. С лёгкими ранениями лечились в медсанбате, остальных отправляли на лошадях или машинах за пять или десять километров в тыл, в эвакопункты. Это была 13-я армия 1-го Украинского фронта. Фронт движется, эвакопункт следом. В одних палатках жили, в других хирурги делали операции. В эвакопункте я был до конца войны. Майора месяца за два до Победы куда-то перевели, звал с собой, я отказался.
Мы долго стояли на Сандомирском плацдарме, а потом началось наступление. Как немецкую границу перешли, я опять разведчиком стал. Не фронтовым – квартирным. Передовые части с боями идут, следом – тылы с боеприпасами, снабженцами, складами, кухнями, продовольствием, госпиталями, ветеринарным лазаретом, полевой почтой. Боеспособность армии зависит от расторопности тылов. Штаб наметит следующее место базирования госпиталя, тут же начинается подготовка к отправке, а мы, разведчики-квартирьеры, прыгаем на велосипеды и крутим педали, только свист в ушах. Пока колонна движется, мы в пункте назначения рекогносцировку проведем, определимся, в каких домах госпиталю лучше остановиться, приготовим дома. При госпитале всегда были молодые крепкие ребята, которых начальник придерживал из выздоравливающих для переноски тяжелораненых, помощи им, охраны. Человек пять таких посылали квартирьерами, они брали меня. Велосипедом в Германии обзавестись было проще простого, в Польше редкость, в Германии – полно двухколёсной техники. Для многих солдат в диковинку поначалу было, учились кататься…
Первый немецкий населённый пункт поразил марсианской пустотой. Наши передовые части шли с одной задачей – не давать отступающим немцам передышки, догонять и уничтожать. Городок они взяли и ушли, мы на велосипедах прикатили, и никого. Меня ещё и потому брали – язык знал. А тут ни одной живой души, познания применять не к кому.
Пропаганда Геббельса запугала мирное население. Дескать, Красная Армия чикаться не будет. Русские звери только и ждут немок насиловать, жителей старых да малых поголовно истреблять. Побежишь от такой перспективы, бросая кастрюли… Немцы подгоняли машины, всех до единого эвакуировали. Они прекрасно знали наш лозунг: «Добьем врага в его логове». А так как сами лютовали на нашей территории, ожидали ответной мести. В Харькове, когда его освободили, на площади Дзержинского, на этой самой большой в Европе площади, поставили виселицы и всех предателей и полицаев повесили на глазах города. Было за что…
Первый немецкий городок, в который залетели на велосипедах, был типа нашего районного центра – небольшой. Аккуратные улочки, двухэтажные домики, как нарисованные. И ни живой души. До жути пусто. В дом заходишь, а на плите кастрюльки с варевом… Хозяйка готовила обед, вдруг всё бросила… В магазинах пустые полки, товар на полу валяется, ходишь по нему…
Так встречали первые городки, потом стали люди появляться. В основном старики. В глазах испуг. Больные старые люди. Может быть, махнули рукой, как будет, так и пусть. Или просто не успели, кто помоложе удрали, а эти… Мирное население считало, что американцы и англичане будут лояльнее к ним относиться. Однажды в домик заскакиваем, старик со старушкой, древние оба, перепуганные, смотрят на нас. Думали – всё, сейчас русские начнут резать, убивать. Никого мы не трогали. Я ни разу не был свидетелем издевательств или убийств. В девяностые годы что только не писали о наших войсках в Германии, но я не видел ничего такого.
Конечно, злость была у солдат. Спали только на полу, перины, одеяла, подушки на пол и покатом. Привыкли так за войну. Переночуем… Солдат, что уж тут говорить, не может не пошариться по дому в поисках трофеев. Тяжелое не потащишь. Часы, какое-то колечко, цепочка золотая… То, что в карман сунул и пошёл. Потом менялись по принципу: махнём не глядя. У этого дорогие часы, а у того хитреца штамповка или женские маленькие… Много было штампованных, попадались с камнями, три камня, пять… Максимум – семнадцать.
Утром команда: вперёд. Уходим из дома, и закон: последний автомат вскинет и очередь по шкафам, зеркалам, бутылкам… Один раз, это в самом первом городке… Был у нас Витя Коноваленко, у него вся родня в Белоруссии погибла, переночевали, уходим, Витя задержался… Нам причину не сказал, он покурил и окурок в перину. Госпиталь двинулся, машины, повозки, и кто-то говорит: «Пожар». Оглядываюсь, наш дом горит.
Много раз мы, квартирьеры, первыми на велосипедах заезжали в населённые пункты после освобождения, потом командование это дело поставило на контроль – начали посылать комендатуру вперёд. Город не взят, а уже комендант назначен, у него солдаты охраны.
Одна из картин Германии сорок пятого: скот, бесцельно бредущий по дорогам. Хозяева бросали его, как те кастрюльки на плите… А сколько раз было, зайдёшь во двор, чистенький, чуть не плиткой выложен, помещения для скота под черепицей, и рёв. Коровы, свиньи… Дикий рёв. Коровы не доенные, не кормленные. Наши солдаты ломали замки, выпускали бурёнок. Потом этот скот брёл по дорогам. Русский солдат, само собой, не зевал, зачем консервами надоевшими питаться, когда изобилие бесхозного мяса… Свинью или телка зарежут, а то и корову. Что сразу съели, то и пошло, остальное бросали, с собой не потащишь. Да и зачем, столько скота вокруг…
Мы двигались на запад, навстречу нам шли те, кого немцы угоняли с оккупированных территорий в Германию – поляки, румыны, венгры… Великое переселение народов… С поклажей в руках, за спиной, на тележках узлы, чемоданы, кто-то тащит возок, сам в него впрягся… Больше женщины…
Несколько раз происходили скоротечные перестрелки, группы немцев, человек пять-десять, пытались прорваться ближе к фронту, к своим… Один раз пытались захватить госпитальную машину, но ребята отбили… Водитель у нас был, Гоша Амельченко, вроде не богатырь, но так немца двинул прикладом по голове, тот скончался на месте, а второго застрелил…
Как уже говорил, солдат всегда не прочь поживиться. Мы быстро разнюхали про погреба, что имелись в каждом дачном домике. Домики аккуратненькие, сеточкой металлической огорожены, и предмет нашего повышенного интереса – погреба… Там чего только нет… Бутылки с винами, фрукты, консервация. Банки, а крышки стеклянные, с резинкой. Резинку дёргаешь, воздух попадает, и крышка отлетает. У нас такие были потом, но не прижились… Для фруктов специальные шкафы, в них сплошь ящики, выдвигаешь, и устлано – яблоки, груши, не касаясь друг друга, лежат. Красивые, целенькие, а ведь весна была. Солдату, конечно, не яблоки в первую очередь нужны. Кухня госпитальная надоела. Посущественнее искали. Мне больше всего понравилось мясо курицы в стеклянных банках, в жире… Поначалу опасались – вдруг отравлено. Менжуемся, вид аппетитный, слюнки текут… Какой-нибудь смельчак скажет:
– А два раза не умирать, что ради друзей не сделаешь – давай!
Отведает, прислушается к себе, что там в желудке творится, и ну уминать… Мы на него смотрим, вроде живой, и тоже смело начинаем наворачивать…
В госпитале была хирург Зульфия Садыковна. Фамилию не запомнил. Характерная татарочка. Скуластое лицо. Чернявая.
У меня даже фотография её сохранилась. Глаза большие. Восточная красота. Из-под Казани. Лейтенант. Дни какие-то до конца войны остались. Мы по автобану на студебеккере несёмся. Вдруг немец с неба. Истребитель. Вынырнул из облаков и на бреющем полёте на нас. Одиночный охотник. Водитель по тормозам. Знал, что делать. Мы без команды из кузова попрыгали, перепуганными зайцами в лесок придорожный рванули. Хирург растерялась. Сказать, что под обстрелом не была – нет. Немцев не останавливал красный крест, которым отмечали местоположения эвакогоспиталя – бомбили за милую душу. Лейтенант как сидела, так и замерла, в комок сжалась. Он очередь по машине… Пуля хирургу по самому-самому кончику носа… Какой-то миллиметр стесала. А кровь фонтаном хлынула, лицо залило, гимнастёрку на груди… Немец очередь выпустил и взмыл к облакам… Яснее ясного было – проиграли фашисты войну, сушите вёсла… Нет, не успокоился в слепой злобе, хотелось напоследок ещё смертей наделать… Крышу кабины пробил, хорошо – в мотор не попал… Мы сели и поехали дальше…
В госпитале я крепко сдружился с Николаем Давыдкиным. Из Саранска, удмурт. Двадцать два года, пехота. К нам попал в Польше с лёгким осколочным ранением. Снаряд разорвался, товарища наповал.
– Получилось, Витя на себя всё взял, – рассказывал Николай.
Ему всего один осколок в плечо достался, остальное в друга пришлось. Подлечили Николая и оставили в эвакопункте. Начальник вместе с группой выздоравливающих своей властью придержал. Полгода мы с Николаем дружили. Он успел жениться перед самой войной. Жена, Людмила, в саранском театре работала. Актриса.
Для солдат я был напоминанием о далёком доме, семье… Николай меня, как младшего брата, оберегал. С одного котелка ели. То я пойду за едой, то он. Весной, как потеплело, на сеновал на ночь забирались… Николаю это напоминало детство, деревню. Он окончил семилетку, а потом поехал в Саранск, в техникум… Залезем на сеновал. Дух от сена… Николай как начнёт одно стихотворение за другим читать… Он знал Есенина, Пушкина, Блока… Я о поэзии представления не имел. И вдруг такое открытие. Сейчас услышу «Сыплет черёмуха снегом…» или «Не жалею, не зову, не плачу» – и как окунусь в то запашистое сено, вдохну его аромат, услышу Николая… Голос низкий, раскатистый… Стихи читал напевно и преображался при этом…
