Сергей Николаевич Прокопьев
Ворошиловский меткач
– Скажи-ка, дядя, ведь не даром
Москва, спаленная пожаром,
Французу отдана?
Ведь были ж схватки боевые,
Да, говорят, еще какие!
Недаром помнит вся Россия
Про день Бородина!
Я про Бородино ничего не знал. Николай рассказал, там русские французу хорошо мордуленцию начистили… Меня переполняла гордость:
– А мы немцу даём жару-пару!
Многое навсегда запомнилось из услышанного тогда… А сколько песен вынес из войны, в госпитале ребята любили петь… Лет десять назад был случай, товарищ на дачу пригласил на день рождения, я оказался рядом за столом с истовым украинцем. Он после второго бокала вина принялся втирать, что русские всегда играли в истории второстепенную роль, тогда как украинцы – это да, это настоящая нация… По справедливости не Русь должна быть мощным государством, а Украина… Сколько раз в шаге была от этого, да всё чего-то не хватало. Кацапы чужим пользуются. По его раскладу Суворову не видать бы Измаила как своих ушей, кабы не украинцы. Исключительно благодаря им взял генералиссимус неприступную крепость. Во славу Степана Бандеры монолог прочитал… Я слушал-слушал и говорю:
– А давай песни петь!
Он заревел:
Реве та стогне Дніпр широкий,
Сердитий вітер завива,
Я подхватил. Бог голосом не обидел, вдвоём запели:
Додолу верби гне високі,
Горами хвилю підійма.
Он видит, я знаю, не окончил первую песню, бросил, запел вторую с вызовом:
Знов зозулі голос чути в лісі,
Ластівки гніздечко звили в стрісі.
Я подхватываю. А что мне, могу всю ночь петь! Дуэтом повели:
А вівчар жене отару плаэм,
Тьохнув пісню соловей за гаэм.
Всюди буйно квітне черемшина
Мов до шлюбу вбралася калина.
Только я распелся, он «Черемшину» бросает, новую песню начинает. Кто за столом был, на перекур пошли, а мы соревнуемся. Раз пять он начинал, проверял меня на вшивость. Паузу сделал, видимо, выбирал, какой песней меня срезать, я в перебивку сам затянул во всю мощь. У него неплохой баритон, да у меня помощнее:
Когда я на почте служил ямщиком,
Был молод, имел я силенку,
И крепко же, братцы, в селенье одном
Любил я в ту пору девчонку.…
Он насупился. Вижу, не по нраву ему русская песня. Ах, ты, думаю, чудо в клеточку! А про казаков не хочешь? Грянул во всё горло:
Казаки, казаки,
Едут, едут по Берлину
Наши казаки.
Мы в детдоме хором пели. Его передёрнуло, поднялся и ушёл в сад…
С Николаем как получилось… Войска форсировали Одер, зацепились за противоположенный беоег, но немцы бешено сопротивлялись, дрались отчаянно, мы несли большие потери. Возникла угроза сдачи плацдарма. В госпиталь поступил приказ: всех, кто может носить оружие, на передовую. Собрали выздоравливающих и кинули в пекло, на западный берег Одера… Николай оставил мне фотографию жены с адресом на обороте. Дескать, после войны свидимся… Потом говорили – погиб мой друг.
В детдоме я подумал: а вдруг живой? Всякое на войне случалось. Написал жене его Людмиле. Нет, всё-таки погиб. Увиделись с ней в пятьдесят седьмом году. Послали меня в командировку в Саранск, я на второй день пошёл по адресу с фотографии. Такая, говорят, не проживает. Я – в театр. Встретились, как родные. После войны вышла замуж, родила… Но (это слышалось в интонациях) помнила Николая, любила его. Женщина видная, очень видная. Интересная. Аристократическая красота.
Народ вокруг меня на войне хороший был. Не то слово… Кто-то скажет – идеализирую. Нет. На фронте с души слетала ерунда. Очищался человек в шаге от смерти. В госпитале меня медсёстры опекали. Обстирывали, чуть увидят, форма грязная – давай на стирку.
А уж если что-то вкусненькое себе приготовят, обязательно позовут. Лида Медведева, Барабанщикова Галя и Шевцова Таня. Из Курской области, Золотухинского района. Курская битва по их краям прошла, и девчонок мобилизовали. До Победы при госпитале служили. С Шевцовой и Медведевой несколько раз встречался после войны. Обе в Курске жили. Я в КБ Антонова долгое время занимался авторским надзором по Ан-2, мотался по командировкам. Будучи рядом с Курском, обязательно заскакивал к однополчанкам. Для меня они, что сёстры старшие. Лида с Таней приезжали в Киев ко мне. Один раз на День Победы. Всё цвело. Им особенно понравились гидропарк и ботанический сад. У меня моторный катер был «Прогресс», катал по Днепру с ветерком. Шевцова стала учительницей начальных классов.
– Это, – смеялась, – ты виноват!
Она в госпитале учила меня читать-писать. Я быстро схватывал. Раненым газеты читал.
И по письму практики хватало. То один тяжелораненый зовёт написать домой, то другой. Иному напишешь, завернёшь в треугольник, адрес продиктует, отнесёшь в пункт отправки, возвращаюсь, а его нет на кровати – умер… Не успевали вовремя оперировать, не успевали всех переправлять в глубокий тыл. Кто-то вообще был нетранспортабельным. Много умирало… Хоронили, старались звёздочки ставить, таблички с фамилиями делать. Но учёта этих захоронений должного не было. Всё наспех. И затерялись могилы. В тыловых госпиталях статистику вели. Но большой процент умерших приходился на медсанбаты, эвакопункты, полевые госпитали, которые стояли в прифронтовой полосе. Немцы пунктуальнее подходили… Кресты ставили, старались учитывать все захоронения, каждую могилу… На Украине они и через шестьдесят пять лет находили свои кладбища и забирали останки. Идентифицировали по медальонам. Наши солдаты суеверно относились к медальонам – с ним, мол, нацеливаешь себя на смерть. Поисковики находят безымянную могилу, а кто в ней, неизвестно – ни документов, ни медальона…
Лида Медведева и на гражданке медсестрой работала. Умерли мои сестрёнки-однополчанки…
На войне тоже была жизнь. Кто-то влюблялся, кто-то учился на аккордеоне играть. В эвакогоспитале Костя Брагин терзал инструмент с утра до вечера. Пиликает-пиликает, пиликает-пиликает. Его гонят: иди куда-нибудь, надоел уже. Плохо получалось, но упорный, сильно хотел первым парнем на село приехать! Вместе с Николаем Костю бросили на передовую… Погиб, скорее всего…
Умельцы самогонку гнали. Как-то ночью, это под Сандомиром, иду по селу, вроде как свет в доме, а я замёрз, погода стояла жутко промозглая. Открываю дверь погреться, рядом с печкой солдат колдует. Какие-то трубки, банка, а в неё капли часто падают. Увидел меня:
– Проходи-проходи, сынок!
Плеснул из банки в кружку солдатскую, протягивает:
– Давай, согрейся, а то на тебя смотреть больно!
Предупредил:
– Только сразу пей, не как молоко!
Я опрокинул одним глотком. Дыхание перехватило. Обожгло. Первач, наверное. Ни разу до этого не пил. Он засмеялся, по плечу похлопал:
– Ты же солдат!
На войне впервые кино посмотрел, «Два бойца». Весна сорок пятого, цветущий сад, и прямо на белёной стене без всякой простыни показывали. Передвижка ездила по частям и крутила фильмы. Солдаты кто на травке устроился, кто на дерево залез. Я где-то бегал, не к началу пришёл, меня в первый ряд пропустили…
Двадцать пятого апреля в Торгау состоялась историческая встреча русской и американской армий. Наш госпиталь чуть опоздал, прибыли в Торгау через два дня – двадцать седьмого апреля. Я потом читал воспоминания американского разведчика, старшего лейтенанта, про встречу хлебосольную. Группу американцев завели в столовую. Длинный стол ломился от закусок, и, само собой, – водка… У каждого прибора стакан, до половины наполненный. Стоило сделать даже полглотка, тут же объём дополнялся, за этим строго следили солдаты-официанты с синими петлицами. Тосты один за другим. За Рузвельта, Трумена, Сталина, Победу… Американец понял, так можно скопытиться и раньше времени уйти под стол, начал сачковать, незаметно отправлял водку из стакана в сапог, тем не менее утро следующего дня оказалось не самым светлым в его жизни. Хотя и запомнилось навсегда. Янки проснулся с жутко раскалывающейся головой. Вышел на скотный двор, где умывались русские солдаты, окунул голову в воду, полегчало, но когда пригласили на завтрак и увидел на столе стаканы и водку, то распрощался с жизнью. Обречённо (не может американский разведчик уронить честь великой державы, когда предлагают тост за неё) выпил первые сто граммов и вот тут-то понял, что такое опохмелка. Жизнь снова стала прекрасной и удивительной…
Мост через Эльбу был взорван, сапёры навели понтонный. По нему ездили на другую сторону на аэродром, где был организован пункт приёма заключенных концентрационных лагерей – военнопленных, гражданских и тех русских, кто был угнан в Германию и попал в трёхзонье, в котором правили бал американские, английские и французские войска. Вот где впервые увидел негров. Прямо на взлётной полосе стоял большой стол, тут же красный флаг. Подъезжает колонна автомобилей, впереди «виллис», на нём белые американские офицеры (форма с солдатами одинаковая, только знаки различия), за «виллисом» большие санитарные машины с красными крестами. В них советские граждане из лагерей. В свою очередь наши передавали союзникам заключённых западных стран… Тут же на взлётке оформляли документы о передаче. У американцев на санитарных машинах водители в подавляющем большинстве негры. Невидаль! Экзотика на уровне сказки. Чёрные люди! Наши – что солдаты, что офицеры – кроме как в фильме «Цирк», не видели негров. Вдруг живьём…
Сохранилась фотография – я с двумя неграми, разрушенный дом, и мы стоим. Один здоровый такой парняга, руку мне на плечо положил… Другой полная противоположность – худой, долговязый…
И почему не где-то в красивом месте в городе, а на фоне развалин. Или они захотели со следами войны? Немецкий американцы не знали, русский тем более, общался с ними как получится… Не один раз, пока шла передача заключенных, я с американцами на «виллисе» по городу гонял. Улочки узкие, американцы носились по ним, немцы только шарахались… Хорошие парни, весёлые и баловали меня! Всё удивлялись: такой маленький русский солдат! Чем только не угощали. У них пайки, куда там нашим. Упаковка, а в ней галеты, лимонная кислота, другие совершенно незнакомые в то время для нас яства. Сигарет надают. Я поначалу отказывался, зачем они мне? Остальное брал. Ребята в госпитале узнали, давай меня наставлять:
– Да ты что, бери сигареты, обязательно бери!
Я и рад стараться. Американцы нагрузят, притащу, раздам в госпитале. Все довольные.
Это уже было после победы, в мае-июне. А победа застала в Торгау. Утром рано проснулся, запомнилось тишина до звона в ушах. Утро ясное, солнечное, тёплое… Весна… И вдруг бешеная стрельба. Я на улицу выскочил, а там кто во что горазд… Из пистолетов, автоматов. Я из своего бельгийского дамского, подарок разведчиков, тоже обойму выпустил… Все обнимаются… Победа!.. Столы, конечно, организовали… На следующий день персоналом госпиталя (офицеры, медсёстры) выехали в лес праздновать. Есть фотография – офицеры, медсёстры на отдыхе в лесу.
В первые дни после Победы свободу дали полную. Командиры занимались своими делами, солдаты и сержанты своими. Гулянки, банкетики… Никаких запретов. Несколько раз с солдатами за город ездил. Человек пять-шесть на велосипеды сядем… Там дачи. Меня брали переводчиком… Ребята молодые, война закончилась, девчат подавай. Сейчас понимаю, немки тоже много лет без мужчин, все парни на войне… Они более раскованные, чем русские женщины. Охотно общались с нашими солдатами. Наши ребята не наглели. Зайдём к кому-нибудь во двор дачи. Я контакты устанавливаю, дескать, есть предложение посидеть вместе, закуска, выпивка наша… Солдаты наберут с собой еды, водки, вина раздобудут… Вместе с немками стол организуем… Сядем, мне нальют немного… Дома двухэтажные, сидим на первом, глядь, парочка, солдат с немкой, пошла на второй этаж. Не насильничали. Нет. Я не видел и ни разу не слышал, чтобы наши солдаты что-то подобное…
Кстати, сейчас, когда ем клубнику, Германию обязательно вспоминаю. Впервые в жизни на одной из тех дач попробовал.
У меня был велосипед дамский, гонял на нём по Торгау. Есть фотография – сижу на этом велосипеде, а за спиной указатель «На Берлин». Накручиваю как-то педали по центру, глядь – фотоателье. В госпитале имелся всего один фотоаппарат, «лейка» у лейтенанта Феди Елфимова. А всем хотелось запечатлеться на память. Как же – Германия, исторические дни, второй раз такого не будет. И сколько нам осталось того времени вместе быть? Это витало в воздухе – скоро отпустят домой, вот-вот разъедемся навсегда… Еду, глядь, вывеска. Фотография. Сразу мысль заработала… Я по тормозам, соскочил с велосипеда, захожу… Страха никакого. Как же, пистолет при себе – браунинг в кобуре, кого бояться? Смело один ходил хоть куда. Мог и в подвал залезть. В фотографию захожу – полумрак, тяжелые шикарные бархатные тёмно-бордовые шторы. Немец, в возрасте уже, поднялся из-за стола. Даже сейчас встретил бы – узнал. Запомнилось напряжение на лице… Труса спраздновал фотограф, как увидел меня… Хоть и маленький, но солдат вражеской армии. Я по-немецки с деловым предложением: хочу с товарищами сфотографироваться. Плата – тушёнка, хлеб. Он закивал головой, заулыбался, согласился. Целые фотосессии устраивали. Фотографии качественные. Плотная бумага, коричневый фон. По сей день отлично сохранились. Кого ни приводил из наших фотографироваться, обязательно меня поставят с собой. Все хотели с сыном полка. Позже без меня стали бегать, я дорогу проложил… Есть снимок – я в полный рост: сапожки начищенные до блеска, галифе шире плеч, гимнастёрочка. Причёска шикарная. Волосы густые, вьющиеся. Стригла меня Таня Шевцова, медсестра. Бравый солдатик. Какие-то фото не могу найти, но большинство сохранил, а ведь через детский дом мой фотоархив прошёл, через общежитие техникума и общежитие КБ Антонова, в армию, конечно, с собой не брал…
Жалею, потерял берлинское фото… Берлин второго мая взяли, мы рванули туда третьего или четвёртого. На экскурсию – посмотреть логово врага. Столько ждали этого дня, а тут рядом… У меня было фото, Федя Елфимов снимал, я стою на фоне расписанного вдоль и поперёк солдатами Рейхстага, а за спиной на втором плане два солдата, один на плечи другого взгромоздился и увековечивает себя… Мы не оставили автографов, торопились обратно в Торгау. Полулегально уехали из части, а война ещё не кончилась…
Как чувствовали, вернулись в госпиталь, и команда: на Прагу, на помощь нашим. Но без нас разобрались, мы не успели, вернулись. На обратной дороге останавливались в Дрездене. В прошлом году ездил в Дрезден, красавец город. А в сорок пятом ни одного целого дома… Тогда-то впервые в жизни и полетал на самолёте. Одномоторный У-2, отличный аппарат. Ощущение полета на маленьком самолёте особенное… Мне, мальчишке, не думалось о людях, которых застигла страшная бомбардировка. Потом читал, там был кромешный ад, огненный шквал от взрывов… Об этом мысли не возникало в самолёте.. Был восторг встречи с небом… Под нами сплошные руины, но это мелочи, мотор ревёт, пропеллер рисует сверкающий круг, сердце бьётся от счастья, от солнечного простора, в который вонзается У-2… Несколько дней мы стояли в Дрездене, а потом вернулись в Торгау.
Берлинское фото потерял, а те, что из Торгау, целы. Как-то журналисту показал снимок, на нём в центре сижу на стуле, нога на ногу, справа и слева молодые ребята, сзади офицеры стоят. Подпись: «Май 1945 год». Журналист посмотрел:
– Какие вдохновенные лица…
Нас счастье распирало… И вправду, красивые люди… В глазах достоинство, уверенность… Не знаю, что у немца-фотографа внутри было, встречал всегда радушно. Тщательно расставлял, рассаживал, старался хорошо сделать. Мы ему таскали тушёнку американскую, сахар, какие-то фрукты… Он всех своих родственников снабжал нашим от души подношением… Умеет наш народ прощать. Не отложилось у меня в памяти откровенной злобы, мстительности к местному населению.
Вольница после Победы недолго продолжалась. Вскоре появились в городе патрули, комендатура заработала… По улицам солдаты без дела перестали шататься… Пресекалось строго…
