Сергей Николаевич Прокопьев
Ворошиловский меткач
Детдом по Макаренко
Всё лето сорок пятого часть моя стояла в Германии, а в августе начали готовиться к возвращению домой. Объявили – часть будет расформирована. Формировалась в Ровно, значит, там и ставить точку победному пути. Так сказать, запевай и из пункта «Б» через Германию и Польшу кратчайшим путём шагай обратно в пункт «А». Никаких тебе железных дорог – своим ходом. Целый караван у нашей части – грузовики с имуществом, повозки со всяким скарбом, бойцы. Туда с боями, оттуда с песнями.
В Ровно прибыли в сентябре. Встал вопрос: что со мной делать? Куда девать сына полка, если был полк, а уже и нет, закругляет свой боевой путь. Командиры подумали и решили: юному воину прямой путь в офицеры – для начала в суворовское училище, грамотёшки поднабраться, силёнок. Командир полка разузнал, ближайшее в Харькове находится. Одного не отправишь, поручили капитану Вите Охрименко доставить в училище сына полка. Витя родом из Канева, это под Киевом. Получилось – и задание, и поощрение перед демобилизацией. Меня в Харьков сопроводить, устроить в училище, на обратной дороге домой заскочить.
Витя решил события переставить. Спрашивает:
– Ты не против, сначала ко мне? Погостим пару деньков, у нас хорошо!
А я что, вольная птица, – поехали. Вместо Харькова на попутках через Житомир в Киев прибыли. Центр Киева – страшное дело, Крещатик сплошь в руинах, немцы живого места не оставили, взорвано, разрушено, развалины кругом. Дорожки расчищены, по ним только и можно передвигаться. Пошли на пристань. Пристань деревянная, пароходы. Жизнь на реке ключом бьёт. Мне всё интересно. Европу повидал, и вот она родная страна. Украинский говор, русский. Народ весёлый. Или настроение у меня такое, казалось, всё счастливые…
Прибыли по воде в Канев. Совсем рядом от Днепра одноэтажный домик Витиных родителей. Такое ощущение, не успели калитку открыть, толпа Витиных родственников набежала. Одно дело письма получать, живой и вам того желаю, другое наяву руки-ноги целы, голова на месте. Шрамов у Вити и на груди, и на спине хватало, да под гимнастёркой не видать, живее всех живых из себя. Тормошат в объятьях, руку жмут. Дяди, тёти, сёстры, братья. Я тоже вниманием не обделён. Витя представляет: однополчанин, разведчик. На меня с восхищением смотрят.
Витина мама расстаралась: борщ, галушки, вареники, сало всяких видов… Попировали и опять голосуем на дороге, на попутках через Полтаву приехали в Харьков. А уже конец сентября, под Харьковом Чугуевское суворовское военное училище. Не ко двору я им пришёлся, говорят: учебный год давно начался, требуется разрешение из Москвы. Потом-то я узнал, у них вообще набора в сорок пятом не было. А в сорок седьмом их в Киев перевели. Витя Охрименко заскучал, как узнал, что запрос в Москву надо посылать, ждать ответа, пока же ни на каких условиях принять меня в училище не могут. Получается, задание он не выполнил, а дело военное – в часть пора возвращаться. Мы и так лишних пару дней прихватили в Каневе, не могли оторваться от вареников да борщей.
Надо сказать, я хоть и мальчишка мальчишкой, но с конца сорок третьего в действующей армии, прекрасно понимал армейские порядки, и что такое отношения командир-подчинённый знал без всякой романтики. Суворовское училище открывало перспективу всю жизнь под ремнём ходить. Не лежала душа к этому. Витя спрашивает:
– Очень хочешь быть военным?
– Лучше бы, – говорю, – на гражданке учиться.
Вите ответ понравился. Парень он сообразительный.
– Пошли-ка, – говорит, – в облоно.
Отдел народного образования находился на площади Дзержинского, в небоскрёбе, в конце двадцатых годов американцами построенном.
Витя побежал по кабинетам. И мне дали направление в специальный детский дом. Тот самый, который организовывал Антон Семёнович Макаренко, а потом в книге «Педагогическая поэма» описал. К нему минуя авиазавод ехать, далее спуск с горы, площадь небольшая, корпус столовой, дирекция, жилой трёхэтажный корпус и дети бегают в трусах и майках. Сбежались, окружили меня.
– О, новенького привезли…
К сожалению, не сохранились документы, с которыми Витя привёз меня. Имя, отчество в детдоме поменяли. В армии был записан с другой фамилией. Её дал в запасном полку майор медицинской службы, который хотел усыновить меня. Он под своей записал. По закону документы должны храниться вечно. Закон законом, да жизнь внесла коррективы: в конце пятидесятых детдом ликвидировали, превратили в колонию. Я пытался найти, с какими документами Витя Охрименко сдал меня, как был записан, под какой фамилией. Поехал в бывший детдом. Стал выяснять, а мне сказали: детдом закрывали в спешке, спустя рукава, документы выгребали из шкафов, бросали на пол, по ним ходили, топтались.
Распрощались с Витей, он поспешил на вокзал. А день солнечный, жара. Даже пéкло, все в трусах и майках, а я при полном параде – сапоги, галифе, гимнастёрка, медаль «За победу над Германией в Великой Отечественной войне» на груди. Солдатский вещмешок за спиной. Плюс велосипед трофейный в разобранном виде. С Торгау был при мне. Все друзья катались в детском доме…
Были в детдоме такие, как я, у кого погибли все. У других остались родственники – братья-фронтовики, отцы – но ещё служили в армии, не демобилизовались… И сыны полка в детском доме были. Я знал человек десять. Один награждён Орденом Славы III степени. Постарше меня, лет четырнадцать. Но разведчик из всех я в единственном числе. Был у меня пистолет. Дамский браунинг образца 1906 года, лёгонький, аккуратный, калибр 6,35 миллиметров, обойма на шесть патронов. У меня в обойме пять осталось, шестой в Каневе отстрелил.
Получилось на второй день пребывания в Каневе, где-то под вечер, Витя с роднёй гуляет, полный дом гостей, его племянник, постарше меня, позвал на улицу. Соседские мальчишки присоединились, на берег Днепра отправились компанией. Вдруг от реки подходят к нам два хлопца. Лет по четырнадцать. У одного вместо двух передних зубов пеньки торчат, косая улыбочка. На меня:
– Это что за пугало?
Кто-то из ребят:
– Он разведчик.
– На кухне, поди, мышковал, тушёнку тырил, вот и разведчик.
Ко мне подходит:
– Ну-ка дай кемелёк померить.
И срывает с моей головы пилотку. Я среагировал, левой рукой схватил пилотку, он к себе тянет, я не отпускаю. Парень крепкий, того гляди вырвет. Тогда я пистолет выхватываю из кармана и стреляю вверх. Вверх и вбок. Рядом дерево стояло, типа ивы, сухие ветки посыпались. Он отпустил пилотку:
– Ты шо, ты шо! – от меня попятился. – Я пошутил!
Я пистолет на него направил:
– Иди отсюда, пока не продырявил твою башку!
Смотрю, Витя мой бежит:
– Что за война?
Увёл меня. По дороге идём, смеётся:
– Надо уезжать, пока ты хулиганьё наше не перекокошил.
Но только через день уехали.
Первая ночь в детдоме. Завели в отряд, показали – вот воя тпалата, эту кровать занимай. А мальчишки все битые. Никому не показывал пистолет, никому не говорил про него, да один всё равно углядел. Легли спать, куда, думаю, пистолет спрятать? В сапог тайком засунул. Поговорили в темноте, рассказал, где воевал. То да сё… Уснули…
Утром первым делом, как проснулся, руку в сапог, и сердце обмерло – нет пистолета. До того обидно стало. В первые дни, как попал к разведчикам, лейтенант Соломин вручил браунинг:
– Держи! Разведчику нельзя без оружия!
Всю дорогу не расставался с пистолетом. Лишь отравляясь за линию фронта, оставлял в части. Дорожил им. И вещь исключительная, и память о войне, о ребятах-разведчиках. Лейтенант Соломин погиб. Попали в переделку, он до последнего прикрывал отход группы, потом подорвал себя.
Мучительно думал: сказать или нет о краже? Скажешь, будут ругать: почему не сдал? Спрашивали меня, когда записывали: есть оружие или нет? Не сказать о пропаже, тоже может боком выйти. Вдруг пистолет выстрелит. Ранят или убьют кого мальчишки. Тогда точно докопаются – пистолет из какого сапога взялся.
Витя Охрименко предупреждал:
– Аккуратнее с пистолетом. По мне вообще не брал бы в детдом. Война кончилась. Хотя бы патроны выбросил.
Я решил волну не поднимать, никому о воровстве пистолета не говорить, сделать вид: ничего не произошло.
Погоревал в душе. Прошло с полгода, сдружился с Толиком Машиным. Он из Херсона, родители погибли. Толик признался в краже пистолета. Не устоял против соблазна – украл, но и совесть была. У меня первый вопрос:
– Куда девал?
– Помнишь, – говорит, – брат мой приезжал из Одессы, моряк. Ему отдал.
Слава Богу, пистолет не выстрелит здесь.
В детдоме был с сорок пятого по пятидесятый год. Сразу взяли во второй класс. Грамоту ещё в запасном полку освоил. В госпитале газеты раненым читал. Учился хорошо, четвёртый класс окончил и в шестой перескочил. Утром сдавал математику за четвёртый в своём классе, потом шёл в соседний класс и сдавал за пятый.
Учителя отличные. Недавно журналист спрашивал: а дедовщина была детдоме? Нет, на корню пресекалось подобное. Разные ребята, но в основном нормальные. Директор взял из системы Макаренко лучшее. Как я благодарен детдому: на даче любую работу делаю – слесарную, столярную, ремонт машины. И в агротехнике с детдома понятие имею. Трудом нас воспитывали. В мастерских были токарные, фрезерные станки, верстаки для слесарей, литейка своя. С разбитых самолётов снимали детали, переплавляли и учились делать литьё в землю. Формы делали и заливали. Мастера разрешали самокаты себе мастерить. Форму сделаешь, раму отольёшь, облой обрубишь, а вместо колёс подшипники. С тех же разбитых самолётов снимали. Отличные самокаты получались. Гоняли на них. Руль не помню из чего мастерили.
Мастера толковые – и учили хорошо, и понимали, мальчишки-девчонки обездоленные, сироты. Я на токарном станке работал, слесарное дело осваивал. Кроме того сельхозуклон. Сады отличные, коммунары при Макаренко закладывали. Несколько гектаров. Не знал детдом проблем с фруктами и овощами. Огороды. Каждое звено, каждый отряд имел закреплённый участок. Вылетело из памяти имя-отчество агронома. Интеллигентный дядечка, учил агрономической науке, как ухаживать, поливать, собирать урожай, сохранять его. Всё в детдоме имелось – овощехранилище, коровник с дойными коровами. И лошади. В детдоме первый раз сел на лошадь. В армии были лошади, но как-то я не сподобился, а тут решил прокатится. Без седла, она вроде смирно стояла, да чем-то я ей не понравился – понесла. До этого Толик Машин на ней катался. Всё нормально. Летит, я ногами обхватил бока, в гриву вцепился. Только бы не упасть. Вдруг она взадки как даст, назад резко сдала, я по всем законам инерции через голову её полетел под ноги. Сбросила. Хорошо, сгруппировался и удачно приземлился.
На праздники нам давали соевые конфеты, казалось – какая вкуснятина. Что там говорить, дети, сладкое любят. Конфеты без обёрток, сразу в рот засунешь и счастлив. В один из праздников дали по одной мандаринке. Никогда до этого не приходилось цитрусовые есть. Ходили в школьной форме, брюки гимнастёрка. Практически все, кого знал в детдоме, стали людьми. Единицы потерялись в жизни. Близкий друг Вадик Тимченко, москвич, родители репрессированные, его старшая сестра каким-то образом устроила в детдом, скрыла информацию о родителях. Парень головастый, окончил десять классов, поступил в Московский энергетический институт. На строительстве Красноярской ГЭС был одним из технических руководителей. Несколько раз встречался с ним. Командировки в Красноярск были, поеду, позвоню. Один парень из нашего класса окончил Харьковский авиационный, работал на авиазаводе в Харькове.
Наш отряд практически весь был нормальный. Девчонки закончили техникумы: финансово-кредитный, зелёного строительства. Все стали людьми. Жили в детдоме интересно. Над нами шефствовали студенты Харьковского авиационного института. Часто приходили к нам, концерты устраивали, какие-то мероприятия. Вели кружки. Я чем только не занимался – авиамоделизмом, спортом и даже музыкой. Был в детдоме свой оркестр. Я играл на кларнете, а потом на саксофоне. Музыкантом едва в войну не стал. Когда в очередной раз вернули с передовой в запасной полк, определи в музвзвод. Командование решило организовать музвзвод. Всё как полагается – инструменты трофейные, капельмейстер нашёлся. Он из разных подразделений собирал людей. Мне дал трубу – учись. Подудел я, да настроение не музыкальное было. Рвался обратно к разведчикам. При первой возможности сбежал к своим. В детдоме никуда бежать не надо было, начал осваивать кларнет, дело пошло, понравилось, попробовал саксофон, тоже получилось, переключился на него. На вечерах детдомовских выступаем, на концертах ираем. Руководитель оркестра настойчиво предлагал после седьмого класса поступать в Харьковскую музыкальную школу, что при музучилище.
– Ты поступишь, я помогу, – убеждал. – Десять классов закончишь там, а дальше музыкальное училище. Слух у тебя отличный. Надеяться тебе в жизни не на кого, а музыкант без куска хлеба никогда не останется.
Не раздумывая отказался. После полёта на У-2 над разрушенным Дрезденом мечтал только об авиации. Мой хороший товарищ из детдомовского ансамбля Витя Свенцицкий на контрабасе играл, он пошёл по линии музыки, всю жизнь в Харьковском оперном театре работал. В Харьков я часто в командировки на авиазавод ездил, встречались с ним. Хороший парень.
Окончив семилетку, я поступил в Харьковский авиационный техникум. На Сумской располагался техникум, в одном здании с Харьковским авиационным институтом. И здание одно и преподаватели общие. Сейчас другой институт так не учит. С некоторыми преподавателями позже в АНТК им. Антонова в Киеве работал. Заготовительные, штамповочные работы читал преподаватель, который стал главным технологом харьковского авиазавода. Сборочные работы читал будущий директор харьковского авиазавода. Преподаватели понимали, что техникум не институт, но многое давали из институтского курса. Жили мы в общежитии на Инженерной, дом номер 3. Рядом общежитие авиационного института.
Окончил техникум с отличием и распределился с большой группой наших выпускников – ребята, девчата – в Киев. Мы попали на становление фирмы АНТК им. Антонова. Олег Константинович Антонов в Новосибирске создал с группой конструкторов первый свой самолёт Ан-2. Исключительная машина, по сей день летает, лучше биплана в мире не сыскать. Не зря говорят: Ан-2 – такая же легендарная конструкция, как швейная машинка Зингера, танк Т-34 Кошина, винтовка капитана Мосина и легендарный автомат Калашникова. От Антонова однажды слышал, что Ан-2 – самая большая удача в его жизни. Человек удивительный. В шесть лет от двоюродного брата услышал о полёте Блерио на построенном им самолёте через Ла-Манш и на всю жизнь заболел авиацией. Начнёт со строительства планеров. А время какое было! На соревнования планеристов в Коктебель приезжали совсем молодые Сергей Павлович Королёв, Александр Сергеевич Яковлев, Сергей Владимирович Ильюшин, Михаил Клавдиевич Тихонравов, в будущем станут знаменитыми конструкторами ракетной и авиационной техники. Как-то раз, не помню уж зачем, зашёл в кабинет к Антонову, вскоре после смерти Королева. У него на столе газета с большой статьёй о Королёве. Впервые было рассказано о главном конструкторе ракетной техники широкой публике. Олег Константинович поднял газету, спрашивает:
– Читали?
– Да, – говорю.
– Я ведь знал его. В двадцать девятом году в Коктебеле на соревнованиях планеристов иду с плоскогубцами, надо было подтянуть управление рулями на планере, меня окликает незнакомый парень, в метрах пяти от меня от меня стоит у планера. Приземистый, крепкий. «Стойте, стойте, – останавливает. – Бросьте-ка мне в голову плоскогубцы, очень нужно!» Посмеялись. Траектория при броске в голову самая удобная, чтобы ловить… Бросил, он ловко поймал…
А в тридцать первом году судьба сведёт их в Москве, в бывшем винном подвале на Садово-Спасской, 19, где размещалась мастерская Осоавиахима. Антонов был главным конструктором планерного бюро «Осоавиахима», а Королев руководил одной из бригад ГИРДа – группы изучения реактивного движения. Сами, смеясь, расшифровывали – группа инженеров, работающих даром. На голом энтузиазме трудились, не считаясь со временем.
Серийное производство «Аннушки» отдали Киевскому авиазаводу. И постановлением правительства КБ Антонова переехало в Киев. Когда мы из Харькова приехали в Киев, при авиазаводе всего один цех был. КБ располагалось в двухэтажном здании. С этого начиналась фирма Антонова. На постсоветском пространстве самая живучая авиафирма оказалась. Как никакая другая держалась, несмотря на все приватизации. Не пустили к себе предателей и воров, бессовестных приватизаторов и алчных хапуг. Ильюшинская фирма, туполевская, сухого и все остальные не устояли, легли под них, антоновская не только держалась, продолжала плодотворно работать пятнадцать лет. Только банда Порошенко одолела после майдана 2014 года, прошлась калёным железом по нам, запретила сотрудничество с Россией. Тут же вездесущие китайцы подсуетились. Купили нас с потрохами, грубо говоря – за кусок хлеба купили. Они получат намного больше, сами-то не могут ни планер сделать, ни двигатели, как ни стараются. В провинции Шэньси начали строить цеха и жильё для антоновцев, две тысячи наших высококлассных специалистов с семьями поедут туда. Комфортабельное жильё, отличный заработок, современное производство – трудитесь, дорогие, на благо Поднебесной. Китаю нужны все наши лучшие разработки, самолёты «Мрия», «Руслан», Ан-70, Ан-74, Ан-132, Ан-158, Ан-178. Что ни воздушное судно, то лучшее в мире по основным параметрам. Антоновская фирма – жемчужина мирового плана. А Украина отдаёт её. И кому? Потенциальному врагу. Это ещё хуже, чем Россия поступила, отбросив свою авиапромышленность на несколько десятков лет назад.
