Сергей Владимирович Еримия
Отголоски тишины
Глава двадцать седьмая
Медленно взмахивая огромными крыльями, стервятник пролетел мимо меня. Тот самый, старый знакомый! Узнаю его повадки. Вон как морду отворачивает, еще и демонстративно так! Или нет, не морду, как интересно эта часть тела у птиц называется? Может просто голова? Не совсем одно и то же, но ничего, сойдет! Голову значит, отворачивает, мол, знать тебя не знаю, и не заслуживаешь ты моего внимания! Дожил, какая-то птица, падалью питающаяся, и та меня игнорирует! Ну и ладно, переживу.
Я тоже отвернулся, пусть знает, что и он меня не интересует!
Как-то я сразу растерялся, нет, не в птице дело, а в ощущениях. Что-то было не так, изменилось что-то, более того, изменилось настолько кардинально, что сразу и не разобрать! Большое что-то, а то и вовсе глобальное! Понять бы только что…
Ну, конечно же, освещение, как я сразу не догадался! Темнеть начало.
Знакомая местность, даже в сумерках легко сориентироваться – памятное место. Тот же пейзаж, да и лица те же. Все по-прежнему. Оба воителя все так же спокойно стоят перед своими армадами. Как и раньше опираются на воткнутые в землю мечи, буравят друг друга глазами. Не иначе как ждут чего-то. Интересно чего?! Воевать надо, а они выжидают, глазки друг другу строят. Непонятно, а оттого скучно. Динамики не хватает. Движения. Статичная картинка. Что может быть интересного в наблюдении за неподвижными фигурами? Совсем как шахматы смотреть по телевизору. Нет, не хочу. Не хочу и не буду. Менять буду. Все и сразу…
Я вспомнил о монастыре, призрачной серой громаде, все еще виднеющейся на заднем плане у линии горизонта. А почему бы и нет?! Слетаю я туда! Отдохну, развеюсь.
Позади меня растворился в сумерках густой лес. Подмигнул он быстро так, еле заметно, будто за доли секунды несколько раз менял зелень летней листвы на огненные краски осени. Будто двигался я не столько сквозь пространство, сколько сквозь время. Но так было мгновение. Скрылись деревья, некоторое время еще виднелся арьергард одной из армад, несколько вооруженных копьями воинов. Кажется, они все еще смотрели мне вслед, точно смотрели, внимательно так, не мигая, но я не стал тратить на них время. И так столько уже за ними следил! Махнул лишь рукой в сторону, где стояли друг напротив друга оба великана, мол, они главные, пусть они и разбираются. Сам же спустился ниже.
Очень скоро просто передо мной материализовались из сумрака огражденные высоченной стеной строения монастыря. Изначальная призрачная их полупрозрачность быстро обрела форму. Здания стали зданиями. Стены стенами. Проявился весь архитектурный ансамбль. Отчетливо, во всей своей красе. Довершая его великолепие, выросла высокая колокольня, увенчанная огромным куполом с крестом. Чуть ниже нее, не иначе как на полированной бронзе колокола отразился лучик. Словно искра, он несколько мгновений тлел средь унылой серости камня и вдруг ярко вспыхнул. В долю мгновения разгорелся и молнией влетел мне в глаза.
То, что виделось искоркой, обернулось яркой кварцевой лампой, направленной прямо мне в глаза. Даже не одной, множеством ламп, освещающих хирургический стол. Лучик потемнел, померк, из стерильного света выплыл силуэт – женское лицо. Призрачная женщина посмотрела на меня и что-то произнесла. Добродушно улыбнулась. Задорно подмигнула. Боль на мгновение отступила но только для того чтобы вернуться с новой силой, вспыхнуть в сознании куда более яркой вспышкой. Погасли в ее свете стерильные лампы, растаял стол, тонкие приятные черты женского лица потеряли четкость, а мгновением позже и вовсе исчезли.
Несколько секунд я пытался уговорить непослушную руку протянуться навстречу тающей улыбке, но так и не понял, удалось мне это или нет. Последний огонек сознания вспыхнул, померк и погас…
Молоденькая медсестра, быстро переступая обутыми в мягкие тапочки ножками, вела меня по лабиринту больничных коридоров. Я молчал, лишь рассеянно поглядывал по сторонам. Она же говорила, тихим шепотом, частым, как и ее шаги. Говорила, ни на мгновение не умолкая, перечисляла всевозможные «нельзя», «запрещено» и «не положено». Инструктировала:
– Вообще-то больничные правила запрещают. Только родственникам позволительно проведывать, но я все понимаю, вы ведь издалека приехали. Не иначе как всю ночь в поезде тряслись. Понимаю, понимаю. Конечно же, я вас пропущу. Как иначе, ведь он действительно хотел вас видеть. Очень хотел! Надеюсь, это отразится на выздоровлении, благоприятно отобразится. Но только смотрите мне! Не подведите. Он всего два дня как вышел из комы, он очень слаб. Делайте что хотите, но он не должен волноваться. Прежде чем что-то сказать, не забудьте подумать хорошенько! Никаких цветов, продуктов. На цветы или там фрукты может быть аллергия, – она внезапно остановилась и испытующе посмотрела на меня. – Надеюсь, вы не додумались принести чего-то горячительного? Не делайте удивленные глаза, все вы понимаете! Никаких этих ваших «дружеских» штучек! Алкоголь для него все равно, что яд. Нет? Хорошо, поверю. Да, и еще одно, постарайтесь недолго. Если кто-нибудь из врачей увидит, мне не поздоровится…
Она густо покраснела, виновато улыбнулась и толкнула дверь палаты.
– Я здесь подожду, – она погрозила пальчиком и добавила. – Недолго!
Я заглянул в приоткрытую дверь. Нерешительно переступил через порог. Огляделся, в просторной палате был только один пациент. Он полусидел на больничной койке, глядя на белую стену перед собой. Скрип открывшихся дверей, как и мои шаги, никак не отобразились на его поведении, похоже, все, что происходило вне его сознания, нисколько его не беспокоило. Я подошел ближе и остановился в шаге от кровати. Никакой реакции. Сквозь меня, расплывчатые, как и раньше, смотрели глаза столь пустые и лишенные всякого выражения, что становилось по-настоящему страшно.
Пока я решал, как начать разговор, его зрачки медленно сфокусировались на моем лице (неужели не происки воображения?), на мгновение мне даже показалось, что удастся увидеть больше, пусть не черты, пусть лишь глаза, пусть одно лишь их выражение, тень осмысленности средь общей нечеткости. Нет, показалось, как и то, что его губы расплылись в грустной улыбке. Показалось…
Он попытался подняться, но сил не хватило, потому ограничился лишь тем, что качнул головой и прошептал:
– Привет дружище!
– Привет, ты как?
Вопрос, конечно, риторический. Люди, у которых все хорошо в больнице не лежат. Не дожидаясь ответа, я продолжил:
– Что собственно произошло? Сестра сказала, что ты был в коме.
– Летать учился.
– И как?
– Больно. Зато несколько секунд я все-таки пролетел!
– Ты так говоришь, будто хочешь повторить попытку.
– Летать, нет. А вот… Что ты знаешь о клинической смерти? Можно как то самому вызвать подобное состояние? Препаратами…
Я удивленно посмотрел на него.
– Нет, не подумай, я не сумасшедший. Но тут такое дело…
– Свет в конце тоннеля?
– К черту свет, тоннель туда же. Знаешь, так бывает, ты спишь, тебе снится сон. Приятное яркое цветное сновидение, а вдруг просыпаешься. Помнишь свое видение до мельчайших подробностей, и так бесконечно жаль, что проснулся!
– Так что же тебе снилось?
– Не буду рассказывать это надолго, а говорить больно, – он оглянулся, посмотрел в сторону двери, убедился, что кроме нас двоих в палате никого нет, достал из-под подушки толстую тетрадь и передал мне. – Прочти, когда будет время. И очень прошу, сохрани!
– Где ты тетрадку раздобыл?
– Леночка принесла, сестричка, наверняка ты ее уже видел. Хорошая девушка, советую, присмотрись!
– А сам, почему не присмотришься?
– Прочтешь – узнаешь!
Ему тяжело было двигаться. На то, чтобы передать мне тетрадь ушли все силы. Страшно представить, как он мог еще и писать!
Он откинулся на подушку. Я наклонился над ним, он медленно кивнул и прошептал:
– Леночка права. Мне надо отдыхать. Увидимся еще!
В дверь легонько постучали. Беззвучно, ступая на носочках, в палату вошла сестра, укоризненно покачала головой, пальчиком поманила к себе. Я покорился и вслед за ней вышел в коридор.
– Так все-таки, что с ним случилось? – вряд ли можно было не задать этот вопрос.
– То ли упал с высотки, то ли спрыгнул. Точно не знаю. Да и никто не знает, разве только он сам. К нам же доставили с внутренним кровоизлиянием и сотрясением мозга. Удивительно, но обошлось без переломов. Констатировали состояние клинической смерти, спасли. Затем кома. И вот…
– А как сейчас?
– Выздоравливает, во всяком случае, физически, но Николай Николаевича волнует душевное состояние. Оно и понятно, друг ваш все рассказывал о монастырях каких-то. Долго не хотел верить в то, что сейчас двадцать первый век. Потом замкнулся в себе, попросил тетрадь принести и ручку. Врач не запрещал, правда и не разрешал, но я все-таки решилась, принесла. Ведь все и так понятно – человеку надо было выговориться, пусть лишь довериться бумаге!
– Но эта его болезнь, она может иметь серьезные последствия?
– Я всего лишь медсестра. И вопрос ваш не по адресу. Но даже и я понимаю – ничто не проходит бесследно…
Глава двадцать восьмая
Никогда не видел столько снега! Помнится, дедушка рассказывал, будто в часы его детства было нечто подобное. Помню, говорил, бывали такие зимы, что даже из дому не могли выйти! Метель наметала огромные сугробы, такие, что под ними целые дома скрывались. Говорил, утром собираясь идти в школу, подбегал к двери, дергал за ручку (хорошо хоть внутрь открывалась!), а снаружи сплошная стена снега. Понятное дело никто на учебу уже не шел, все дружно брались за лопаты и принимались сугробы разгребать. Собственно, не столько разгребать, сколько ходы в снегу прокапывать, траншеи рыть, да снежные баталии разыгрывать. После, когда вволю накопаются, в снежки наиграются, хватали саночки и давай с крыш съезжать. Взберешься, говорил, на верхушку сугроба, оттолкнешься от дымохода и вниз! Где на санках, а где и кубарем. Весело было! Даже жаль, что я этого не застал. Нагревается планета, все чаще на Новый год дожди и слякоть.
А тут такое! Широкое бескрайнее поле снега, ровное-ровное, гладкое-гладкое, только местами редко-редко над снежным покровом пробиваются верхушки самых высоких деревьев. Любопытно, вот если стать на эту белоснежную пустыню, я провалюсь? А если провалюсь, то смогу ли выбраться? А вдруг ничего не случится, вдруг я по ней скользить буду, не оставляя следов? Надо бы проверить да страшновато немного…
Я лежал на краешке одинокого белого облачка, которое медленно путешествовало по небу. Не понимаю, неужели для того чтобы облако плыло ему не нужен ветер? А может он был, но я его не чувствовал? Может, как это, скорость воздушного потока уравновешена скоростью движения облака? Не знаю, да и неважно это, ведь красота вокруг! Надо мною весело светило солнце, яркое, но не горячее летнее, а еле-еле теплое, зимнее. Украшало собою небосвод. Удивительный цвет неба, темный, густой, насыщенный, так смотрел бы и смотрел, но ведь внизу картина не хуже! Там белоснежная равнина, что нежила взор стерильной чистотой и захватывала дух просто-таки нереальной бесконечностью. Так сразу и не разберешь, где краше, где лучше.
Скорее всего, внизу. Я так думаю. Внизу красивей, а еще спокойнее, как минимум устойчивее. Ведь что ни говори, пусть летать это здорово, но место человека на земле. Не зря же ему крыльев не дано!
В общем, определился. Решил – склонюсь к тому, что лучше внизу. Ведь там и погода отличная. Пейзаж удивительный, морозный с солнцем. И мороз, наверняка, очень даже немаленький…
Одна досадная мелочь портила настроение – я не мог себя рассмотреть, как-то не получалось, не видел себя и все тут! А увидеть хотелось. Как я выгляжу? Что на мне, как смотрюсь на фоне неба и облака? Нет, конечно, я одет, должен быть одет, наверняка во что-то теплое, ведь зима все-таки. Холодно должно быть, а мне нет. Вполне комфортно. Кроме всего прочего – кто я? Как, опять-таки выгляжу, что здесь делаю? И самое главное – невозможно лежать на облаке, потому как облако это всего лишь водяной пар! Каждый школьник об этом знает. Вот, что-то я таки понимаю или помню? Неважно, попробую еще…
Ага, кое-что вспомнилось: «Пульс! Адреналин! Разряд!». Это не из этой жизни, интересно откуда? Не знаю, но, кажется, что-то подобное действительно было: операционная, яркий свет, не знаю что за свет, может тот, что указывает путь, ведет в последнее путешествие? Может. Тогда, все свидетельствует в пользу того, что я все-таки умер, а это оказывается занимательно! И невразумительно. Непонятно. Вопросы. Масса вопросов. Вот, к примеру, что я здесь делаю, кажется, я об этом уже думал… хорошо, а где это «здесь»? Ведь если верить материалистическим теориям, то меня и вовсе быть не должно, нигде. А если христианско-религиозные, то почему лежу, чего жду, особого приглашения? Вставать самое время, да на Страшный суд топать, или, если на западный манер, в Чистилище! Не помню, у них Чистилище, оно до суда, или уже после, так сказать, по приговору…
Не успел я и подумать о том, что богохульствую, как все изменилось. Разом. Во-первых, я замерз. Даже не замерз, а промерз весь насквозь, до костей и даже вглубь них. Кроме того, промерз мгновенно. Будто в жидкий азот нырнул (сам раньше не пробовал, но должно быть похоже). Во-вторых, белоснежная пустыня, которая простилалась далеко внизу начала стремительно приближаться. «Или все с точностью до наоборот? Может, это я падаю? – поползли замерзшие мысли. – Скорее всего, так оно и есть. Точно, вот с восточной стороны в мою сторону быстро приближается каменное сооружение, почти полностью заваленное снегом. Лишь местами сквозь толщу белого покрывала проглядывают участки стены, а поверх снегового купола торчит огромный черный крест. Хоть бы в него не врезаться!».
Земной покров, что тешил взор и будоражил воображение, оказался мягким, но вместе с тем упругим. Я пролетел сквозь его толщу, утрамбовывая и замедляясь. Мгновение и падение остановилось, оно ознаменовалось противным скрипом спрессованного снега и непроизвольным вздохом облегчения. А что, в принципе жаловаться не на что. Лишь с небольшой натяжкой могу заявить – посадка выдалась мягкой (главное до креста не долетел!). Вот только одной ногой я таки здорово обо что-то ударился.
Полежав минуту в сотворенной в результате затяжного падения берлоге, я замерз еще сильнее и тут-таки пришел к вполне логичному выводу – надо что-то делать! Для начала расширил углубление в нижней части снежного тоннеля, чтобы можно было присесть. Заодно раскопал доску. Копнул глубже – разглядел очертания двери, а это уже кое-что! Попробовал разрыть снег еще хоть немного, но куда там! Именно в том направлении летел я, утрамбовалось все так…
Тут я снова задумался. Не иначе как мысли, охлаждаясь, становятся медлительными и вялыми. Все не мог вспомнить, если человек оказывается под толщей снега, рекомендуют закапываться или откапываться? Наверное, откапываться. Хотя зачем снег ворошить, если есть дверь! Двери они ведь для того и созданы, чтобы одни в них стучали, а иные им отворяли. Правильная мысль! Стучу. Хорошая дверь, не иначе как дубовая и очень уж толстая. Звуконепроницаемая. Что ей мой кулак, я и сам своего удара не слышу, не говоря уже о тех, кто с другой стороны. Меняю тактику – стучу ногами. Обеими и одновременно. Совсем другое дело! Пусть простят меня хозяева за такую наглость, но выбор у меня простой. Мне или наглеть, или замерзать.
Очень скоро за дверью, с той ее стороны, послышалась возня. Что-то противно хрустнуло, кажется, были голоса, я расслышал громкий окрик, изрядно приглушенный толстыми досками, думаю, это было: «Подожди!», ну, или что-то в этом роде. Жду. Какой-то грохот. Упало что-то, или кто-то? Вот любопытно, а когда я падал, ведь тоже шум должен был быть. Я же сквозь снег просто как метеорит сквозь атмосферу пронесся. Неужели меня не слышали!
С другой стороны двери затихли все звуки. Я уже задумался, а не постучать ли еще. Ведь откроют только стучащим…
Прерывая ленивые размышления, дверь со скрипом ввалилась внутрь. Спрессованный снег посунулся вслед за массивной створкой, а за снегом, вернее, сидя на большом коме снега, в помещение въехал я.
Не в силах ничего предпринять, чтобы уйти от столкновения, я сбил с ног седого бородача, который от неожиданности попытался подпрыгнуть, но сразу упал, ударившись головой о низкий потолок. Далее я тоже упал и уже вдвоем мы покатились по деревянному полу небольшой комнатки. В дальнем углу я въехал головой в деревянную кадку, перевернул ее (хорошо хоть пустой оказалась!) и, остановившись, затих в углу.
Надо же столько грохота и все это из-за одного меня!
Мужичок поднялся первым. Он пробормотал что-то себе под нос и потер ушибленную макушку. Секунду рассматривал бардак, так неожиданно посетивший его каморку, тяжело вздохнул и словно только теперь вспомнил о нежданном визитере, повернулся в сторону лавки, кадки и меня. Внимательно осмотрел сбившего его с ног гостя, очень внимательно, буквально с головы до пят, затем обратно, мигнул глазами, раз, другой и выдал удивленным голосом:
– Вот это да! Ты откуда такой взялся? С неба упал, что ли?
Он еще раз окинул меня взглядом, потом посмотрел на потолок. Подошел к по-прежнему открытой двери, глянул на практически вертикальный шурф – результат моего полета сквозь толщу снега, покачал головой. Ловко поддел ком снега лопатой и препроводил его в потревоженную мною кадку. Снова повернулся ко мне.
– Ничего не понимаю. Ты из какого монастыря будешь, божий человек?
– Монастыря?
Я опустил глаза и удивленно посмотрел на себя. Получилось! На мне была длинная черная ряса на вид просто новая, какая-то веревка заменяла пояс, а вот под рясой ничего не оказалось, ничего кроме того, чем наделила мать-природа (как-то я не подготовился к зимовке!). Да, еще одно, что-то твердое и угловатое терлось о кожу на груди.
Это что-то оказалось плотным свертком – бумагой вложенной в грубый конверт. Письмо, наверняка. Пока я собирался с мыслями, мужичок забрал мою бумагу и подошел к большой свечке, одиноко стоявшей на столе. Присел на табурет, многозначительно крякнул и принялся водить пальцем по невидимым для меня строкам.
– А! Ну тогда все понятно! Чего же ты молчишь? Ты ведь из Спасовки к нам. Вот как оно получается, а мы тебя уже дня три выглядываем! Настоятель давно предупредил, как только явишься, сразу вести тебя к нему. В любое время суток. Но сам понимаешь, сейчас исполнить его приказание не имею никакой возможности. Вон как замело! Нет, но ума не приложу, как ты вообще дошел? Непостижимо. Ползком, что ли, по снегу?! Но, ты это, не стесняйся, подсаживайся поближе к огню, я сейчас еще дровишек добавлю, – он забросил в печку полено и замер, глядя на меня. – Подожди, это что же получается, ты из самой Спасовки так и шел, без валенок, без тулупа?
Я понял одно – человеку не хватает общения, потому он искренне обрадовался подвернувшемуся собеседнику. Вместе с тем в нем боролись две противоположности – недоверие к чужаку, в смысле, ко мне, и желание с кем-то поговорить, но опять-таки со мной. Что можно было ответить на его вполне логичное замечание, я не представлял. Не рассказывать же ему сказку о том, что, дескать, плыл я на облаке, поскользнулся и упал? Глупо. Надо было хоть письмо прочесть до того как отдавать его кому попало! Врать так с умом.
Из сложившейся ситуации виделся один выход, правильный и единственный – молчать. Что я и сделал. Неопределенно кивнул и протянул руки поближе к теплу. Будь что будет, а согреться не помешает.
– Подожди! – воскликнул мужичок. – Так ты шел Петровским трактом?
Молчу и киваю. Нет, не то чтобы я шел этим самым трактом, я, если совсем честно, даже и не подозревал о его существовании…
– Тогда все понятно. Вот ответь-ка мне добрый человече, какая пустая голова толкнула тебя на такой глупый, если не сказать больше, поступок? Кто же в наше время, будучи при памяти, путешествует Петровским трактом? Да еще и в одиночестве! Там, уже не скажу точно сколько, но лет пять как минимум, разбойники промышляют, да еще и какие! Вот помню прошлым летом шел я к родственникам в Захаровку, неподалеку это, верст с десять будет. И вот нечистый попутал, решил срезать путь, просто на тракт вышел. Что сказать, не побили и на том спасибо! Зато обобрали до нитки, все до последней копейки забрали, еще и на рубаху позарились, хорошо старая была, дырка на дырке. Оставили. Да что тут говорить, ладно меня, но если тебя, слугу Господа нашего, не пожалели! Даже и не знаю. Кроме тулупа, что-то еще отобрали?
Истинная правда – молчание золото! Вот сижу себе, молчу, а добрый человек сам вопросы задает, да сам же на них и отвечает. Может он и на мои ответы найдет? Ну, ничего, помолчу пока, там видно будет. Киваю, так, для поддержания разговора.
– Да, прав ты, безусловно, прав. Какие пожитки у монаха. Раздели да харчи забрали, – он звонко хлопнул себя по лбу. – Харчи! Ты ведь голодный, а я тебя байками кормлю. Это мы сейчас исправим, ходи сюда!
Старик достал из-под лавки полотняную сумку, пододвинул ближе ко мне, согревающемуся, большой табурет, разложил на нем все ее содержимое. Кивнул, мол, чем богаты. Взглянув на аппетитный натюрморт, я сразу же вспомнил, что изрядно проголодался. Да и понятно, кто знает, сколько я там, на облаке прохлаждался! Я ведь и сам того не ведаю.
Пока я подкреплялся, дед, не умолкая, продолжал говорить.
– Что тут сказать, неудачно ты объявился. Вот все вот это, – он обвел комнатку рукой, имея в виду то, что творилось за ее стенами, – все, что там намело это всего за одну ночь. Вот еще вчерашним утром морозно было, но солнечно. А уже ближе к вечеру такое началось! Да что я тебе рассказываю, ты ведь сам все видел. Чудо просто, что в живых остался!
Он воровато огляделся, извлек из-под топчана небольшую плоскую бутылочку, быстро перекрестился и несколько раз глотнул. От выпитого лицо гостеприимного хозяина покраснело, в воздухе запахло смесью спирта с ароматами трав. Дед громко икнул и взял со стола луковицу.
– Ты только не подумай я ведь не того. Я хоть и служу при монастыре, но всего лишь обычный мирянин, мне можно, – он понизил голос до шепота и заговорщицким тоном добавил. – Настоятель, правда, не приветствует, но, надеюсь, ты меня не выдашь?
Прожевывая очередной кусок, я энергично замотал головой.
– Вот и хорошо. Ты пойми правильно, я ведь не часто выпиваю, только зимой. А в холода, можешь мне поверить, лучшего средства от любых болячек нет, чем глоток моей настойки, да лучок к нему. Но ты не стесняйся, жуй! Один Бог знает, сколько ты не ел, – гостеприимный хозяин снова взялся за бутылку и лукаво улыбнулся. – Я бы и тебе предложил, но знаю, нельзя. А потому и не обижайся!
Второй подход прибавил красноты лицу старика и значительно разнообразил букет ароматов в помещении.
– Может, вы братья и правильно делаете, что не пьете, но мне старому привратнику при монастыре, оно ведь и…
– При каком монастыре? – не смог дольше молчать я.
– О, да я вижу, ты не только тулупа лишился. И голове досталось, правда? Понимаю. Все понимаю. Слушай, можно сказать, что тебе повезло, ты попал именно туда, куда и направлялся. Это монастырь святого Василия. Сейчас ты как бы еще и не в монастыре, ты у меня в каморке. Привратник я. Ну и голова моя старая, я же не сказал, как зовут-то меня! Тотчас исправим – я дед Петро, а дед Петро, это я. Касаемо того, кто ты, я знаю, у тебя в грамоте написано. Спасибо настоятелю, читать немного умею! – его голос прозвучал с такой гордостью, которую и подделать невозможно. – Вот, правда, глаза уже не те, что были лет пятнадцать назад. Старость, но то, что написано крупными буквами, я прочесть могу. Что ж будем знакомы, гость наш долгожданный, Иван!
Дед выпил за знакомство, я же протянул руку к своему письму.
Настоятелю монастыря св. Василия.
Любезный мой друг, уважаемый брат в вере, дражайший мой Феофан. Памятуя наш разговор на священном синоде, исполняю данное мной обещание и направляю к тебе своего посланца.
Зовут его Иваном. Несмотря на юные лета, он как никто иной подходит для исполнения нашей миссии. Пусть он лишь послушник при монастыре, у него математический ум и он отменно владеет искусством тайнописи. Посему я просто уверен, его помощь будет безмерно полезна твоей, можно так сказать, молодой, обители.
Я надеюсь, его знания будут полезны тебе, следовательно, и всему нашему делу. Верю, совсем немного времени минует, и я получу от тебя первую весточку. Далее же мы продолжим общение нашим тайным языком.
За сим прощаюсь и жду ответа.
20 дня месяца декабря года 1683 от Рождества Христова.
Пока я дважды перечитывал короткое послание, дед Петро расстелил тулуп на деревянном лежаке, сам присел возле печи, протянул обе руки к теплу.
– Ты ведь устал, поди, с дороги-то. Я там постелил, ложись, отдохни. Выспись, а утром, что-нибудь да придумаем.
– Но это ваша постель!
– Ничего, ты отсыпайся, а мне так оно по уставу не положено. Я ведь здесь для чего нужен? Правильно. Чтобы оберегать мирный сон обитателей монастыря. Да ложись, говорю тебе. Все равно раньше, чем завтра, да еще и ближе к обеду, нас не откопают! Так что спи!
Я не стал возражать. Зачем? К тому же, как оказалось, я еще и спать хотел. Не иначе как не один час на облаке плыл, устал. Заплывы на облаках, они так утомляют! Потому и не удивительно, что стоило мне замотаться в теплую овчину, как я сразу же уснул. Крепко, но не без сновидений. Во сне я летал наперегонки со своим старым знакомым – большущим стервятником. Он постоянно выигрывал, а когда в очередной раз прилетал к финишу первым, оборачивался ко мне, громко каркал (просто большая злобная ворона!) и, точно как и ранее, демонстративно отворачивался от меня. Только уже не презрительно, победоносно…
Проснулся я, как казалось, ранним утром. Сквозь мутное стекло маленького окошка еле-еле пробивался свет, такой блеклый, неясный, почти неразличимый. В каморке кроме меня никого не было. Не было старого привратника, не было огромного тулупа, который ранее висел на гвоздике у дверей. Все это плюс отсутствие валенок доходчиво намекало на то, что дед куда-то вышел. Вот только куда можно выходить в такую рань, да еще и из здания целиком и полностью заваленного снегом? Непонятно.
Огонь в очаге давно погас, но в тесной комнатке было по-прежнему тепло, я бы даже сказал жарко. Вспомнилась виденная вчера картина – монастырь, полностью заваленный снегом. Чему тут удивляться! В этой утлой каморке с ее толстыми стенами, да под многометровым слоем снега еще долго не похолодает…
Дверь, в которую я ввалился, была закрытой, более того, ее надежно удерживал огромный деревянный засов.
«Есть вторая дверь, – принялся размышлять я, – та, что в противоположной стене. Она должна быть незапертой, ведь дед куда-то же вышел! Думаю, она ведет во двор». Чтобы проверить свою догадку, я взялся за ручку, потянул на себя массивную створку. Дверь легко распахнулась, пропуская меня наружу, а морозный воздух внутрь. Я ступил на порог, замер, растерялся, удивился, застыл, залюбовался. Еще бы, ведь снаружи прозаичной до серости коморки творилась сказка. Самая настоящая, холодная, снежная, зимняя, но неимоверно красивая сказка…
Она начиналась у самой двери. По обе стороны ровненько, словно так было кем-то спланировано, возвышались сугробы. Одинаковые, с гладкими стенами, они сопровождали дорожку, в дальнем конце которой трудился дед. Его широкая деревянная лопата вгрызалась в толщу снега, ритмично вздымалась ввысь, замирала на мгновение, комья снега слетали с нее, также на мгновение замирали в воздухе и падали. Падали на белоснежные горы увеличивая их и без того внушительную высоту. Легкий ветерок не решался мешать энергичному привратнику, он лишь слегка поигрывал редкими снежинками, сдувал их с насиженных мест, заставлял кружиться вокруг старика и оседать на очищенную дорожку, легким невесомым ковром.
Прекрасная картина, волшебная картина. И над всем этим снежным великолепием, над сотворенными дедом сугробами и над уложенным природой девственным снегом, весело светило солнце. Яркое, холодное, но такое прекрасное!
Дед Петро работал добросовестно. К тому времени, когда я вышел полюбоваться пейзажем, траншея, над которой он трудился, уже достигла отметки в четыре сажени. Вот как я сказал! Будто я знаю, что такое сажень, и как он, хоть примерно, выглядит! Честно признаюсь, не знаю, но мне так дед сказал, а ему, я думаю, верить можно он ведь местный…
Высоко вздымалась лопата. Дед наклонялся и разгибался, снег слетал, ветерок играл снежинками, сугробы становились выше и выше. Мне же оставалось лишь стоять, смотреть и поражаться. Нет, серьезно, представить только, как он в его-то возрасте, да еще и после вчерашнего причастия (уверен, в бутылке ничего не осталось!) и так энергично машет лопатой! Поразительно, вот это здоровье!
В тот момент, когда я начал непроизвольно качать головой, представляя себя на его месте (с больной головой, огненным перегаром и тяжеленной лопатой), дед остановился, стер со лба пот, обернулся, увидел меня, крикнул:
– Ну и куда это ты голышом выскочил, а ну бегом в каморку!
Минутой позже он вошел вслед за мной, сбросил тулуп и тяжело опустился на лавку.
– Вижу, ты проснулся, дай, думаю, зайду, передохну минутку. Как спалось?
– Никогда еще так хорошо не спал, – сказал почти правду я. – А вы с раннего утра и за работу?
– Что там с утра, я еще затемно начал. Правда, годы уже не те, раньше, бывало, как возьмусь за лопату! Эх, сколько снега было мной перекидано, страшно представить! Это же если на сани сложить, да одни за другими привязать, это ж аж до самой столицы, обоз растянется! Может и того дальше. А теперь, да ты сам все видел! Подниму лопату, и сразу в пот бросает. Отдохну чуток, еще лопату. Такие вот дела. Но ничего, скоро братья с той стороны подчистят. Еще немного и сможешь к настоятелю пройти, – он ненатурально вздохнул и лукаво улыбнулся. – Вообще-то это моя обязанность, я должен снег убирать. Но тут такое дело, вон столько насыпало! Не грех мне и подсобить. Далеко не каждый год вот так двор прямо со стенами сравнивает. Лет двадцать, ничуть не меньше, подобного снегопада не видывали…
– Давайте и я вам помогу. Там ведь столько снега, уверен, всем хватит!
– Так-то оно так, снега хватит, – дед с сомнением посмотрел на меня. – Но вопрос не в снеге и не в его количестве, а в том, что отец Феофан скажут? Ты ведь, получается, почетный гость, а что это за почет такой, лопатой махать! Меня настоятель еще неделю тому назад наставлял: принять, говорил, как положено, не обижать, не ругаться, а вообще, первым же делом, к нему доставить. Я так и старался! Вот только доставить, сразу не получилось… кроме того, лопата у меня одна…
