Шарлотта Лис
Диско
Его я люблю днем и ночью,
И привиделось мне, что он умер
Уолт Уитмен «Листья травы» 1871
Я такой же непостижимый и дикий,
Я испускаю мой варварский визг
Над крышами мира
У. У. 1855
Я поднимаю голову и вижу это здание, высотное и будто слетающее на меня всеми своими этажами, – и мне кажется, кажется, что я снова…, снова в Лондоне.
Это университет. Здесь за мной закрывались двери…
Здесь родилась мечта, здесь выросла одна жизнь… Моя жизнь…
Она стала такой, как твое основание, зарытое в землю; я характер свой мерила по твоей стене, стремление возводила, как ты свой фасад – на одиннадцать этажей, и, может быть, поэтому оно всегда угрожало свергнуться с воздушной своей грани так же, как ты вот-вот обрушишь на меня свою главу!..
Я могла стать великаном, но осталась ничтожеством… Должна была понять тебя, но не поняла… И говорю я сейчас не обиду, а страшное заблуждение – и тебе, наука в каменной плоти, разрешить его. Ты посмотришь на меня как на заблудшее свое дитя, которое вновь нужно учить, и ни одно безобразное мое слово не сдвинет твой дивный светоч… Только скорбь развязывает мне язык. И нечего уже терять! Нечего! Если только на моих глазах ты не ляжешь прахом, унося истину мою в руины! Без тебя я проиграю не только остаток этой жизни, но и смысл всего, что было. Может быть, завтра я умру… Я слишком больна, чтобы сдать еще один экзамен. Мне нужен лишь правильный ответ, подсказка – хоть единственный раз, хоть однажды… как друг – другу, как бог – фанатику…
Ты! Ты не мое достоинство, но зелье, наркотик, без которого я не могу жить. Я психологический наркоман, в мозгу моем путаные коридоры и ступеньки, ступеньки, ступеньки… Все одиннадцать этажей… То, что снилось без конца, саднило душу и память, побеждало расстояние между нами… Я почти на пол-земного шара отступала, отступала… И теперь знаю: ты – зелье, с которого рвет, когда его слишком мало.
И вот я пришла к тебе. Крадусь по затемненной аллее – и постепенно раздвигаются деревья, обнажая до самого солнца твой белый стан. Ты смотришь стеклянными окнами в мои стеклянные глаза… Ты помнишь, сколько мне лет? Сколько лун миновало надо мной с тех пор, как мы расстались? А ты помнишь, как это началось? Как впервые я сказала: «Боюсь, мама»? И двери закрылись за мной, и мой возраст был возрастом Джульетты…
И не знала я другой жизни – лишь клетка, запертая со всех сторон… «Я не сплю ночей, я поднимаюсь рано по утрам в бреду, когда всех на свете хочется послать от усталости! Никто меня не понимает. Это ужасно! Я вынуждена сидеть допоздна со своими уроками, о бог, один ты знаешь, что я так боюсь темных ночей, когда все ложатся спать, а я сижу до заговенья; я боюсь, страшно боюсь сидеть одна, боюсь темноты, боюсь невидимого присутствия… кого-нибудь. А потом я засыпаю, но часто прихожу в себя от кошмаров, которым нет конца; они терзают мой разум, а мне так страшно, о, ты один знаешь, Иисус, как мне бывает страшно… Десять лет одно и то же, одно и то же… Я не вижу мира, я ничего не знаю, но хуже всего, что желая перемен, я боюсь их».
Взгляд в мир! И какая сила пробила твои камни… Я бы жила в затворниках… Ждала бы логического конца, испила до дна свой наркотик… И все равно, кстати, что логическим завершением наркомании становится смерть…
Молодость моя, зачем ты сгубила мне душу? В тот год я стала извращаться и слушать музыку. Какая-то бешеная ответная реакция – на что? – скажи мне! Тебя ли я защищала, белое мое здание, пытаясь голову с инстинктами утопить в ужасе – или уже во власти была того, что просыпалось изначально дурным?! Я тогда еще знала: все это, под видимостью перемен, в полном противоречии с самой собой, есть оторва, уход от действительности, от обыденности, от бедности…
Молодость, скажи, зачем ты сгубила меня так жестоко? Зачем ты своей собственной жизнью жила во мне? Или я виновата? Или громада вечная, что надо мной раскачивается в вечных каплях слез? Я была старой, я помню… На обрывке какой-то лекции писала строки факта или жалобы – или просто так некстати, неудачно соединенные слова: «Я почти совсем старуха в шестнадцать с половиной лет, ведь безумие всегда…, всегда оставит след, посмотришь – а в мозгу разруха…»
И ты возродилась, молодость, в каком-то импульсе – отравленная, взбешенная – вырвалась наружу, пробив во мне целый тоннель, и унесла, уничтожила в ярости своей и революции то единственное, которое еще роднило меня с homo sapiens.
Жутко, когда блестящие от животной страсти обвинять пары человеческих-волчьих глаз приближаются к тебе и грубый голос выносит приговор: «Она еще и лесби!» – «Неправда! – кричит Гордость слабо, но отчаянно. – Что это вы определяете так низменно?! Никто не просил вас судить! Я просто люблю ее, и никто, и ничто, и никогда… НИКОГДА ее у меня не отнимет!»
Я извратила тебя, молодость, я деградировала тебя – и ты выросла такой, как у тебя получилось, как тебе удалось… Но в истерзанной, вырожденной своей сущности ты уже не смогла… любить нормально, … как люди нормальные любят…
Здание, здание… Смотри стеклянными окнами в стеклянные мои глаза…
А ты знаешь, о чем я мечтала сутки напролет? Знаешь, верно – о парне! Но не молодость в этом виновата! Она меня не удивила любовью. Моя молодость удивила меня вульгарностью этой любви. На меня обрушились беда и позор – на меня обрушился фанатизм. Я ненавижу это слово, но его твердят все, кто знает меня. Выходит, я разучилась любить, теперь я могу лишь фанатеть? Меня обвиняли в платонических чувствах всю жизнь, и вот я надеялась: когда стану взрослой, смогу с полным правом заявить в лицо каждому: ЛЮБЛЮ! – и что же? Я влюбилась в человека, которого не видела в глаза… просто он… знаменит… Я была раздавлена и понимала: я раздавлена…
И позволить ему идти, куда хочет? И убить в себе сердце? Сказать, что это неправильная любовь?
Но, послушай, я всегда буду тебя любить, всегда буду о тебе мечтать! Увы, я могла лишь фанатеть, но мой фанатизм дал тебе то, что ты сам видел… и то, … чего еще не видел…
О чем же молиться еще?! Бог, если бы я могла хоть как-нибудь сделать его счастливым… Пошли мне хоть его боль! – это неизмеримое блаженство… чувствовать его боль. Но только не свою! Я слишком слаба для собственной боли! Я даже не благословила его… на этот шаг… Он прогнал меня жестоко…
Почему ты бросил меня… почему? Может быть, мне попросить прощения? Но в чем каяться? Только в том, что я – это я…
Где воздастся за верность? И кому верна? – призраку, опавшей листве… Родное мое небесное создание – земной мужчина… Муж мой, ты один имел право разбить мое сердце… И как жена я сама подставила грудь под удар… Как мне проникнуть в эту душу, как узнать эту тайну? Ты не вернешься? Неужели нет? Но ведь ты… ты любил меня…
Стеклянные окна, посмотрите на свою дочь, скажите, в чем она виновата? Она ведь ничего не сделала дурного: не показывалась обнаженной перед ними – всего лишь танцевала; позволила себя накрасить, полюбила страстно человека, отдавая ему душу, – человека, которого окружавшее ее общество ни в коей мере не считало чем-то заклейменным! Так в чем же скрывалось это ТО, что мешало и мешало…
Университет мой, я прихожу к тебе как к предтече всей любви, длившейся сто лет. Даже несмотря на то, что лето сегодня – двадцать первое в моей жизни – все равно этой любви сто лет! Я прошу только одну истину: скажи, почему его нет со мной? И я буду ждать ответа, пока глаза не побелеют от твоих стен. И буду скользить взглядом по всем одиннадцати этажам и изредка, будто случайно, упираться в голубое, безоблачное небо, в которое я когда-то кричала его имя… Имя знаменитого человека! Какая глупость! Я тогда еще не знала, как он знаменит, НАСКОЛЬКО он знаменит…
Милый, любимый, … родной! Одно слово страшнее другого… Если бы, действительно, слово могло убить своей священной силой…
……………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………
1. Слишком многое сегодня случилось – ставили елку – это мой первый Новый год, когда я его люблю! – я весила на деревце шары, а они сверкали, и в этих огнях мне чудился он-он-он…
Зак притащил громадный пакет с конфетами: разделим на четыре части – будут нам всем подарки… Завтра-завтра наступит Новый год – вечный праздник, я всегда плачу в эту ночь от сознания того, что мы будто перемещаемся куда-то, от боя часов по TV – о, ночью я сумасшедшая!!! Люблю и страдаю – вот Новый год для меня! А с Мигелем теперь то же самое. Что будет, когда они совместятся? – это будет завтра… А когда будет одно такое «сегодня» и я так же смогу сказать самой себе: «Это произойдет завтра!»? Когда будет это «завтра»? Когда он будет моим? Неужели природа посмеет убить такую любовь – это после того, как сама же мне ее и послала! О, ну пожалуйста-пожалуйста… Я его люблю!.. Не плачь, сердце, только не плачь, я прошу, не начинай опять, все это не поможет, по крайней мере, теперь – терпи, терпи… О, Мигель, у меня болит ухо, у меня съехало давление, я опять реву, не могу не реветь – не могу тебя получить, никак не получается, о сердце, мое сердце! Я смотрю на него – солнышко, солнышко! Все валится из рук, из груди рвется, рвется, и не знаю, куда себя деть. Как сделать так, чтоб ты услышал хоть раз в своей жизни – Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, и пусть весь мир рушится-рушится к чертовой матери, но я тебя люблю!!! Я такая жалкая и беспомощная, и ты меня не знаешь…
А ведь он живет в Лондоне! Всего 40 километров. Не пол-земного шара, как раньше, но по-прежнему я опускаю вечером голову на подушку, достаю своих «Хоббитов» и чаще всего не могу прочесть ни строки – все мучаюсь сознанием полной безнадежности. Это слишком мало – быть в одной стране! Что теперь? Броситься ему на шею в клубе? Или бродить по улицам, мечтая попасть под его автомобиль? Все это годится – но не для любви. И деловых отношений у нас быть не может. Я – бездарь по сравнению с ним. Никто меня не знает, никто ему не представит и не скажет: «Она талантливая танцовщица, и если вы хотите совместное выступление, то…» Балерина из меня третьесортная, я и танцую всего два с половиной месяца – учусь танцевать! Но пока, мне кажется, просто пляшу и прыгаю козлом. К тому же Линда сразу высказала все соображения на мой счет: какие у меня данные, какие способности и какие танцы мне лучше всего развивать. И в пару я не гожусь! Очень обидно было это слушать, но она про мое расстройство до сих пор не знает. Что ей! Профессиональный тренер! Нас было там десять человек, всем тактично высказала как на духу. Мне и так повезло: она семерых отправила в коло, в том числе Анну, а меня поставила на персональный график. Достоинства мои в том, что бедра подходят для танца живота и внешность располагает к одиночным выходам. «Конечно, ты не стопроцентный образ жгучей Кармен, но приблизить будет вполне возможно. Если постараешься вжиться в роль и раскрепоститься – можешь добиться даже кандидатуры в VIP». Словом, возможность ВЫСТУПАТЬ… Я чуть было не протянула по-детски: «А парный?..», но тут же поняла, что однозначно нет. У меня отсутствует ориентация, я не понимаю партнера… Не могла же я сказать ей, что лишь с Мигелем Мартинесом буду вести танец на ура! Кто же первые свои тренировки начинает с мировым призером?! Такое, по-моему, вслух предположить стыдно… И не радует меня даже этот VIP – одиночные женские танцы, его там все равно не будет, он меня не увидит на сцене – никогда… Единственное место, где может его взгляд скользнуть по моему лицу недоделанной Кармен – это многолюдные залы ассоциаций LATINOHOLL и DISCODANCE. Но там я буду только зрителем и… фанатом. Проклятый фанат! Настоящее преследование… Так я лишусь возможности смотреть на него вживую… Опять только TV… А он танцует с Ализэ – и будет танцевать с ней всю жизнь теперь. Она татарка! Мы одной крови! И чем же тогда она лучше меня?! Кто доделал ее до Кармен?!
И все это притом, что я сто раз зарекалась не завидовать…
И кто догадался показать крупным планом эти глаза по злосчастному TV? В шестнадцать лет влюбиться в какие-то глаза! Но ведь так здорово было… Зал рукоплещет, он отвешивает поклон, выпрямляется – и в камеру сверкнули глаза… И в мою душу… Помню, как сейчас, хотя целый год уже прошел. Я тогда была еще дома. Однажды февральским вечером позвали меня к телевизору посмотреть на конкурс международных танцев. Он выступал за Мексику, танцевал пасадобль с шикарной девушкой… Я не запомнила ее фамилии… Им единодушно присудили первое место. А потом его объявили: «… двадцатипятилетний Мигель Мартинес…»
Я даже обрадовалась, что он знаменит: значит, должна быть его фотография в какой-нибудь газете. К ночи я уже все была готова отдать, чтоб только увидеть его вновь! Утром мы с Энджи обегали все киоски – искали, но почему-то не нашли. И искали потом каждый день – до меня не доходило, что СМИ выходят по крайней мере раз в неделю… В мае, буквально на собственный день рождения, я отыскала огромный иллюстрированный журнал… Две фотографии на целый разворот… И статья, из которой стало известно, что ему уже исполнилось двадцать шесть, по происхождению он испанец, еще не женат и постоянно разъезжает. Где в данный момент танцует, там и живет. «Подающий большие надежды… », «… секс-символ…» Я обожала даже запах этих типографических страниц и в мире различала лишь те краски, которые были на фотографиях… Вот уже сколько месяцев высматриваю я на них все глаза… Будет февраль – будет год… Помню, как в буйном каком-то, страстном восхищении прижала я первый свой журнал к груди и прошептала – еще больше себе, чем ему: «Я люблю тебя, … испанец!»
А в Англию мы прибыли практически одновременно – в сентябре, только с разных сторон. Одним словом, внезапно съехались. И теперь он живет в Лондоне, танцует с Ализэ – и будет танцевать с нею до конца жизни! А я сижу в студенческом городке в Эссексе и университет когда-нибудь закончу – снова уеду домой… Он за это время успеет, наверное, три раза объехать вокруг света… Одним словом, разъедемся окончательно…
Что мне делать? Он сейчас так близок, но это почему-то приносит еще больше безнадежности и муки…
Вообще-то уже пора в постель – завтра долго не спать, сейчас уже двадцать три-двадцать, а я все думаю, не знаю, как устроить свою жизнь. Завтра Новый год… Завтра, завтра… Сижу и повторяю: «Завтра, завтра…» Завтра в полночь я попрошу у судьбы исполнить мою мечту!
Когда мы только приехали в Англию, я помню – ужасно радовались. Хотя, конечно, мы и сейчас ужасно рады. Три месяца пребывания заграницей да еще и с пользой способны любого пессимиста настроить на хороший лад. Но в сентябре у меня был настоящий восторг! Я горела желанием увидеть университет, узнать, где мы будем жить. С Валенсией и Зэкери мы познакомились, когда ехали все вместе на автобусе из Лондона. Всю дорогу они привлекали всеобщее внимание: Зак бесился, поминутно вскакивал и топтался, Лэсси забавно от него отмахивалась. По случайности мы сидели рядом, Энджи и я принялись смеяться – а Зак тут же к нам привязался. Прелесть этот мальчишка! Я сначала думала, что ему лет четырнадцать, но оказалось, он меня даже на месяц старше. Я пленилась его светло-русыми волосами, длинными, как у девушки. Прежде чем успела сообразить, что делаю, беспардонно ухватила прядь и воскликнула: «Какие мягкие!» Он посмотрел на меня, расхохотался и говорит: «Бери еще!» Я спросила, в какой колледж он поступил. Зак указал на Лэсси:
– Она на филологию, а я с ней!
Какой филолог из него получится – неизвестно, но друг получился классный! К концу маршрута мы уже были взаимно осведомлены и выглядели земляками.
Как же все-таки в одной семье подбираются самые разные люди! У Зака два старших брата, сестра-близнец, три младших сестренки и один братец-малыш, ужасно на него похожий. Никогда в жизни я еще не слышала о таких противоречивых характерах. Зак описывал всех, наделяя каждого самыми неожиданными чертами.
– А где вы живете?
– А кто где!
Логичный финал! Родители с малышами, как и подобает шотландцам, живут в Шотландии, старшие же разбрелись по разным странам и разным видам деятельности. В университет удалось запихнуть лишь Зака – как это ни странно! Но в одном родители оказались правы – вздорного сына нельзя было никуда отпускать одного. Вот он и оказался довеском к Валенсии. Чистой воды – «она на филологию, а я с ней!»
Сама Валенсия – его полная противоположность. Первое мнение мое о ней сводилось к тому, что она немного странна в рассуждениях, задумчива и плоды своей задумчивости за здорово живешь никогда не выложит. Впрочем, она заразительно смеялась. «Все Валенсии немного странные», – говорила она. Ее съедали свои проблемы, как и нас с Энджи. Когда я поглаживала Зака по волосам, Лэсси печально делилась:
– А мои не растут! И куда, скажите, у него лезут, у мальчишки?
Волосы ее были дымчатые, воздушные, еле прикрывали плечи и еще вились…
Лэсси с Заком было то первое хорошее, что принес мне приезд в Англию. Когда мы высадились в Эссексе, я уже знала, что буду любить всех Стюартов без разбора…
Квартировать мы стали в коттедже. И хотя не обошлось без соседей, зато первый этаж – наш полностью. Это же додуматься надо было – три комнаты дать на четверых! Мне кажется – не жить бы нам с Заком, если бы Валенсия не приходилась ему двоюродной сестрой. Усмотрели в этом, вероятно, известную надежность…
– Так, девочки, – деловито командовал наш единственный мужчина в доме, – солнце и тепло всем нужны. Будем комнаты делить по жребию…
Ну и досталась ему самая темная! Свет теперь жжет…
До Нового года сорок минут! Будто кувалда свалится на голову… Меня все-таки усадили за стол – власть они имеют неограниченную! Накормили, подарили махровое нежно-зеленое полотенце с красной надписью «Darling» (Ах!) и большую коробку в виде домика, полную конфет, – а еще внутри нее список этих конфет. Удобно! – прочитала и можно ничего не выкладывать!
Завтра отправляю я своих жильцов, и буду дома праздновать одна. Очень неплохо – у меня есть торт, четыре упаковки сока, мандарины, конфеты…, тридцать восемь песен Depeche Mode и к вечеру программа… А еще у меня есть четыре книги по истории и список латинских пословиц – именно поэтому я и остаюсь!.. Сейчас хоббитов читаю…
Что-то я переплакала! Тяжелый все-таки человек. Иной раз сама не понимаю, чего инее все-таки надо. Вот нет его – и будто нужен он мне сейчас (если подумать). Я страдаю оттого, что у меня нет надежды. А откуда я знаю, что у меня ее нет?! Я просто себя накручиваю – «а вдруг ее нет!» Эх…
Ну что, cum anno novo! Пятнадцать минут всего…
Не знаю, кто это скооперировался на телевизор, но появился он практически сразу, как мы все вселились. Видимо, соседи достали… У нас этих соседей! – два верхних этажа. Шесть комнат, примерно двенадцать человек – вот и топают с ночи до утра! А телевизор стоит в общем холле у самой лестницы, и смотрят его все подряд. Правда настроить удалось один-единственный канал – и, разумеется, MTV.
С магнитофоном получилось забавно! Он нам достался в персональном порядке от прежних жильцов. Встретился у дверей взрослый парень (по глазам было видно, что все научные камни изгрыз), посмотрел на меня и говорит: «Какая красивая девушка!» И дал мне магнитофон! У нас и музыки-то нет никакой – три кассеты, Depeche Mode да ТАТУ. Зэкери тогда заявил: «Я бы и так не пропал! У меня плеер для CD имеется!»
– А диски где?
– А диски, – говорит, – в магазине. Прихожу и слушаю…
– Гениально, – говорю. – Так и будем поступать.
Магнитофончик, кстати, еле дышит. Он нам из песен ремиксы делает – запись прокручивает на несколько секунд быстрее, чем надо…
Я вся – сплошной комок боли, у меня все ноет. Смотрю на себя в зеркало – совсем не похожа. Что это со мной?
Вчера под бой часов пили сок, как корпорация трезвенников…
Я себя довела – мне плохо, морозит и вообще… У меня сердце просто физически болит, не могу смотреть на Мигеля… Только кину взгляд, и у меня приступ!
Слушала ТАТУ «Полчаса» – насела что-то на эту песню. Она мне еще дома нравилась… Удачно я догадалась ее с собой взять. Насела также на Depeche Mode «Walking in my shoes»: эта и еще одна – единственные мелодичные песни из двадцати на кассете. Все остальное похоже на заклинания – грозно, мрачно и дурная музыка! Из Exciter– четыре нормальных трэка (прогресс!)
«Зареветь…, убежать…, или дверь… на замок…
И молчать…, и лежать…, изучать… потолок…»
Он мне во сне снился – но без сюжета. То глаза, то руки – все плавало, плавало… Вот и прошла новогодняя ночь… Интересно, он пьет?
Вчера в два ночи взялась за историю – утром это был анекдот для всех! Но выучила все равно мало… А сегодня мы не спим до… до… неужели до четырех? Потому что в час начнется по TV концерт Scorpions. У меня в голове – отрывки разных песен…
«Полчаса – поезда под откос,
Полчаса – и твоя полоса,
Полчаса, полчаса – не вопрос,
Не ответ – полчаса, полчаса…»
Я не знаю, приснилось ли мне – или нет… Наверное, все-таки нет, я помню, что не спала. Но с головой погрязла в каких-то небывалых художественных картинах. И вот видится мне, что он разбился на мотоцикле. То ли с кем-то столкнулся? Он упал, и его придавило сверху. Я бегу к нему – «Мигель!» – он вроде живой. Отодвигаю в сторону этот злосчастный мотоцикл. Боже, вся его голова красная и мокрая. У меня не то, что жалость, а прямо какая-то душераздирающая нежность. Я помню, что повторяла: «Солнышко! Солнышко!», водила губами по его лицу – и, наверное, все губы мои были в его крови. И кровь его смешивалась с моими слезами.
«Полчаса без тебя, полчаса…»
А потом больничные коридоры. Иду туда, где он. Сажусь прямо на пол возле кровати и целую его руку, пальцы, грязный перстень с яшмовым камнем…
«Ты и я – полчаса, полчаса,
Каждый сам – полчаса, полчаса,
По своим адресам – полчаса…»
Сделаешь что-то и потом всю жизнь помнишь об этом. Почувствуешь что-то – и потом мир тебе об этом напомнит. Каждому звуку в такт бьется несчастное сердце, каждую мелочь наградит печальным знамением, будто постепенно слагая слово или целую историю. Снова свет превращается в звезды на мокрых ресницах. Течет по щекам, а ты представляешь – это брызги с моря! А в душе летний ливень, свежо… Никакой черной беды, сплошной катарсис – древнее ритуальное чувство очищения вследствие эстетического сопереживания. Весь человек уходит в мир, а весь мир – в человека. И слезы мои лишь три секунды – от расстройства. Потом я даже счастлива ощущать это острое истерическое волнение. Болевые центры воспринимают как боль то, что на самом деле есть вдохновение жить в гармонии с диким поднебесьем, жить ярче и ярче – пусть лишь на миг. Все звезды разгораются перед тем, как прожгут материю вселенной и уйдут в иной мир.
«Полчаса…, полчаса…, полчаса…»
Песня называется «Полчаса», а на кассете пишут «30 минут». Логика железная!
В начале ноября мелькнуло на нашем горизонте одно существо… Нечто совершенно закоподобное, с такими же длинными русыми волосами, с такими же резкими движениями – по прозванию Мария. Оно пообнимало меня за шею как новую знакомую и срочно вылетело в Швецию на лыжную базу. Она спортсменка – близняшка Зака.
На дворе второе января, а впечатление – будто весна. Половодье какое-то и натуральный мартовский ветер – просто диву даешься. Если так пойдет, то круглый год будет стоять +10 – в итоге ни зимы, ни лета!
Сегодня столько всего по TV– а надо заниматься! Придут завтра сдавать историю с латынью – и все пьяные. Почему – пьяные? А почему нет? Прошлись сейчас – какие-то люди вокруг странные, неприкаянные, и что бесит! – ничего не работает.
Столько сдавать, учить – как все надоело!!! Даже нормально не отключишься – в голове сидит, что надо чего-то учить!
2. Когда наконец щелкнул дверной замок, я поняла, что все это в реальности. Почему-то медлила, тихо-тихо подталкивала эту дверь в кромешной тьме; пока она возвращалась к моим пальцам, не желая затвориться, еще было время думать, обдумывать, бояться и решаться. Но на все это, разумеется, не хватило ни логики, ни сил. Маленькая жизнь ушла на глупое простаивание у порога. Стояла как в полусне, не могла придумать, о чем подумать, слушала тихий, периодический стук двери о косяк – как будто часы-ходики считали секунды… И вдруг – бамс! – будто что-то упало. Закрылась дверь, и я очнулась. В реальности! – которую теперь уже не изменишь. Решения принимать поздно и зря. И так давно решено. Что хочу, то я сделаю… И кругом – все правда: дверь на замке до утра, Великобритания везде и всюду, и я в комнате не одна…
Сажусь на ее кровать, вижу лишь темный маленький силуэт… Возится и базарит за стенкой Зак: «Ну я же говорил, что все будет хорошо. Поставим стул…. Будем жить. А тут тебе меблированные комнаты… Это сказочно! Это дворец!»
– Послушай, Анна… Энджи…
И тишина в ответ. Только замирает рядом родственное мне сердце. Слышно, … как оно замирает.
– Ты знаешь…, я никогда не была лидером, но я им стала. Мне делать первый шаг… я мужчина между нами… А ты… ты останешься девушкой всегда несмотря ни на что…
Мы сдвинули сегодня кровати. Нам спать здесь вместе… наверное не один год. Это должно произойти сегодня – или будет душу тянуть до утра… Мы начинали когда-то и обещали продолжить… Ты еще мечтала, ты помнишь? А когда я среди лекции пыталась расстегнуть тебе пуговицы, ты не позволяла… боялась целого мира… И нет его теперь… просто нет, Энджи!
– Да…
Да – и только! Голос глухой… Впервые я ее не вижу из-за этой темноты, впервые я ее не узнаю.
– Я не выношу, когда ты молчишь… и не мечтаешь… Я не выношу, когда не знаю, о чем ты думаешь… Я всегда боялась, что ты не согласишься … и теперь боюсь…
– Но я не ухожу и даже не сопротивляюсь…
– Достаточно сказать «нет».
– А я не скажу…
–Ты любишь меня на самом деле, Анна?
– Да… Как в туалете… и больше…
Сразу вспомнились ее губы… Преступные минуты, вечное ожидание удачи, вечная зависимость от одиночества… Записки на уроках – куча улик… Я пыталась ревновать ее к собственным друзьям…
Нам понадобилось два года знакомства. Она удивлялась, как могла раньше жить без меня. А я даже не думала об этой любви – о взаимной любви! Мне в голову не приходило, что кто-то может на это согласиться.
В первый раз мы приложились в великом смятении – еле коснулись друг друга… Я помню, что испугалась собственного ощущения, существования чего-то рядом с моими губами. Есть такие чувства, которые невозможно определить, но они есть. Некие движения души, некие изменения. Я сразу замечаю, если что-то не так в моем внутреннем мире. Я там брожу обычно одна без света по собственным коридорам. А иногда я там кого-то нахожу – вдруг! И тогда говорю: ЛЮБЛЮ, ЛЮБЛЮ, ЛЮБЛЮ!!!
«Энджи, нам надо поцеловаться, как парень с девушкой… Понимаешь – в засос…»
«Я не умею…»
А оказалось – уметь не надо. Мы пережили и это… Какие мы все-таки животные, ведомые… Подносишь губы к другим губам – и они сразу находят свой путь. И остается лишь разум потерять… и подчиниться…
– Я хочу молчать, Энджи, но мне надо что-то сказать… очень важное…
Ее руки утонут в моих ладонях, я снова буду разгадывать чувство, путать свои коридоры, зажигать какие-то огни… Не бойтесь света! Пусть он проникнет в темноту, растворяя ее изнутри – бесконечность неразгаданного, пусть превратит в дымное облако, в тень, в тлеющую материю. Может, черноты вокруг так много, что не рассеять ее всю, может, пара много, буйного тепла от собственного страстного тела… И зеркало тебя не выдаст! Волосы длинные – но есть и у мальчишки; брови широкие и неприличные, которые ей нравятся – у родного отца такие же; глаза свирепые, косметики никогда не бывало, руки в поросли и коричневом цвете с вывороченными суставами больших пальцев – отнюдь не женские… И ее тонкие светлые пальчики тонут так доверчиво в азиатских твоих клешнях!
Нет у нас мужчины – и не надо! Мы можем сами… Мы все соберемся, чтобы любить одну-единственную девочку… Мы будем любить ее вместе, мои мальчики. Соберем все шрамы с каждого из вас, все вороные краски с ваших лиц, все ваше благородство и бешенство в волчьих сердцах и всю нежность ваших девственных губ… Будем любить ее единым, самым мужским существом на свете… Подарим ей близнецов, которых у нас нет… Мальчики мои в моих тетрадках!.. И простим друг другу, что любим мы блондинок. Вы сами гладили ее по волосам темными пальцами, вы сами слишком жгучи и красивы, вы сами были художниками и малярами. Она была для вас беленькой – хоть недолго, хоть в детстве. Вы лишь мечтали тогда, испепеляли ее своими мыслями. И все это вы, мои мальчики в моих тетрадках!..
Нахожу в темноте ее губы и касаюсь легко, будто снова рисую – раз! – и готово. И осталось на листе. А я скольжу все вниз, по шее, ниже, ниже, ниже… И руки катятся по ее волосам, по ушам и вдруг – голые плечи под моими пальцами…
– Что это, Энджи?
– Далеко моя рубашка, мне до нее не дотянуться… Я сама себя раздела. Прошло время мечтать…
– Ты коварна, женщина…
Какая же услада чувствовать себя мужчиной! Особенно когда рядом собственная любовница… Особенно когда укладываешь ее в постель…
Шарлотта, у тебя нет стыда! Но это ничего… Зато и несчастья нет! Может же у человека хоть иногда не быть несчастья…
3. Надо было хоть немного прибраться, а то комнаты становились похожи на песчаные пляжи – сплошная пыль… и еще Зэкери разорвал весь свой конспект – уже раз в десятый. У него всегда странные идеи. Испишет целую тетрадь, потом выбросит все – и заново пишет, чтобы лучше запомнить.
Анна ушла на консультацию к Жаклин. Я попросила ее показать все наши продвижения по мировой литературе средневековья. Начать бы выписки – а оригинальных текстов не хватает. Мы, конечно, набрали и кое-что французское, и немецкое, и итальянское… правда, не знаю, кто нам будет с французского переводить! Видимо, это придется читать по-английски… Даже если я выпишу пару строк из оригинала, все равно не смогу воспроизвести. Обидно, что из нас четверых никто не знает французского. Владеет им Мари, но от этого никакого проку. В детстве, перед самым поступлением в школу брат с сестрой по обыкновению своему повздорили и пошли в разные языковые группы, чтобы реже встречаться – и вот Зак выучил немецкий. Теперь они с Энджи – два эксперта, а по-французски мы решили отстать до конца триместра. Сделаем сначала, что знаем. С Франсуа Рабле еще можно разобраться – хоть по картинкам. А что делать со стихами? – Вийон, Ронсар…
Всю неделю весьма своеобразно переводили Шекспира. Просто составляли список устаревших слов! Придется бедной Жаклин сегодня Анне это все рассказывать. Будет еще лучше, если она даст какую-нибудь книжку по исторической грамматике, потому что в субботу 26 числа мы в библиотеку не попадаем – у нас семейное торжество. Нормальные люди историю языка учат на втором курсе, а мы, видимо, примемся на первом. Ни один порядочный студент из этого университета еще не споткнулся на Шекспире! А тут вдруг выясняется, что господа шотландцы и господа русские провалили всю устаревшую лексику…
