Шарлотта Лис
Диско
– Шарлотта, Шарлотта, – тормошил меня Зак. – Что с тобой? Просыпайся! У тебя с сапог капает. Я принес еду! Ты слышишь?
– Я не буду есть, – произнесла я без всякого выражения, еле слыша собственный голос.
– Не будешь есть?
– Нет, – ответила я тверже. И сердито добавила: – ПРИТАЩИ МНЕ ЕГО РАНЬШЕ! Зак внезапно встал и ушел. Вскоре он вернулся с пачкой плавленого сыра и насильно всунул часть содержимого мне в рот.
– Я думаю, – сказал он, усаживаясь обратно, – тебе надо, наконец, с ним познакомиться.
– Как? Он ни разу не встретился нам на улице.
– Шарлотта, мне бы твои проблемы. Он же знаменитый человек, у него полно выступлений. Скоро начнется чемпионат по парным танцам. Тебе не кажется, что стоит там побывать?
– У меня не хватит на это денег. Мы ведь договорились пойти на Скутера.
– Танцы могут назначить раньше.
– А если нет?
– Не важно. Линда возьмет тебя с собой.
Я резко села и схватилась за голову.
– Зачем туда идти? Что там делать? Не бросаться же на него!
– Именно! Беги на сцену и целуй его. Слышишь? По крайней мере, лед тронется.
– Заки, помолчи. Это сплошные глупости…
– Ты сама просишь помощи! И я говорю тебе то, что сказала бы Мари. В таких делах она никогда не ошибается.
Я устало касалась лица кончиками пальцев, потом бессмысленно посмотрела на ладони: они были в сыре.
– Мне кажется, – пробормотала я с полным ртом, – что я должна его забыть…
Малыш усмехнулся:
– Голову не жалко?
–Что?
– Мигеля Мартинеса можно ТОЛЬКО ОБУХОМ из тебя выколотить.
Больше он ничего не добавил, скомкал оберточную бумагу и ушел. Я осталась со смутным ощущением, будто кто-то другой был на его месте – более взрослый, более отчаянный, точнее – отчаявшийся и пострадавший. Маленький Зак на все смотрел сквозь пальцы – и вдруг выдал такой неожиданный разговор, пусть неудобоваримый, но холодно эмоциональный, тональный, можно сказать, серьезный. В последних его словах послышалась боль, словно тщательно скрытая тайна – в полутонах. И почему это случилось именно в тот день, когда я узнала Джордана Шелли? А отчего Зак стал мыслить, как Мари? Разве он не противоречил ей всю сознательную жизнь? Так быстро мелькнуло его преображение – или, по крайней мере, озарение – будто призрак являлся, и вот уже прежний Зак прыгает и зубоскалит в коридоре перед вернувшимися девочками.
9. Мне не стало покоя.
За год любви Мигель настолько сроднился со мной и присвоился, что его реальная жизнь утратила для меня всякое значение – и даже присутствие. Я вдруг поймала себя на мысли, что никогда не ждала о нем каких-либо новостей – и просто забыла о самом факте его публичных выступлений, забыла о его победах, забыла за него болеть. Но чего я действительно не ожидала, так это того, что очередной чемпионат состоится в ближайшее время, с недели на неделю. Меня даже испугало такое известие – эта запланированная возможность посмотреть на него. Вот так – вдруг? Сразу – и все? Увидеть его – как нечто грандиозное, попадающее по голове; как смерть?! Что от меня останется? Как я буду отходить от этой призрачности, ведь реальной пользы не прибудет ни на грамм… По принципу – хуже не будет? Но что толку застыть на одном месте, да еще среди толпы, где каждый рад топтать оброненное сердце? Ни в одном зеркале не увидеть своих слез, а только отражать ими свет далеких ламп над его головой – это уже выше меня…
«…Тебя! А кто ты такая?» Действительно, кто я? Руки? Мысли? Голос? Или множество голосов? Все ли я, что есть во мне? Разве нет в человеке противоречивых склонностей с разной логикой доказательств, которые делают его то великодушным, то мерзавцем, причем на равное время и через равные промежутки?
«Пойдешь, – ядовито заметила другая сущность, – отправишься во что бы то ни стало. Перед продажей души своей ты бы колебалась чуточку дольше…» До чего же противный голос, я просто слышу, какой он противный! И так плохо – а тут еще надо мной смеются. Однако, совершенно непонятно: осуждают или нет? Или только подтверждают, открывают глаза? Мне кажется, что многие вещи я стала называть не своими именами – в итоге утратила чувство меры и полярность хорошего-плохого. Всякое настроение вооружает меня новой ложью. Сказала: «Все – или ничего!», – но тут же, через день: «Пусть хоть шерсти клок!..» Раньше я думала, что обладаю внутренним голосом, который из-за своей глубины, конечно, более разумный. Позднее с этой иллюзией пришлось расстаться, потому что два-три чудовища во мне точно сидят – готовые друг друга загрызть. Все они оказались внутренними голосами, глубинными сущностями, вариантами судьбы, которые я не могу идентифицировать, классифицировать, избрать или отбросить, потому тогда произойдет перемена, устремленность в одно, ответственность за это одно. А я – боюсь ошибиться… Я до сих пор верю, что во мне должно быть что-то разумное, но все так перемешалось – и сделалось одинаково безумным, гениально безумным, но сулящим равнозначные потери. Глобальная проблема: или Мигель, или моральный устой – несколько устарела, наверное, потому что однажды я, по принципу «клин клином вышибают», добавила ей значимости: или Мигель в рамках морального устоя, или НИКАКОГО МИГЕЛЯ (!). Это звучало уже хуже… Но даже здесь неизвестно, что более правильно. Быть зависимым от собственных сомнений – дело неблагодарное. В самом деле, где тут разумное решение: остаться дома или пойти посмотреть на Мигеля? По-моему, учитывая одинаковый результат, оба они совершенно абсурдны – и в этом выборе я неминуемо буду громоздить глупость на глупости. Если пойду – это будет слабость, если не пойду – дурость, ненужный героизм. Надо бы хоть выяснить, где меньшее зло – а я понятия не имею как. «Пойдешь, – оправдывается сердце, – через унижения к Мигелю…» – «Но разве в этом зале, – скорбно говорит еще кто-то, смахивающий на разумного, но, наверное, тихо помешанный, – будет настоящий Мигель? Это впечатление – слишком сильное, чтобы стать приятным. А я, как зомби, стремлюсь туда, где страдание больше, где оно новее…»
Значит, назло не пойду! Или наоборот?.. Если ты лишишься своего страдания, то будешь терзаться только сильнее… Интересно, кому я хуже делаю? И главное – за что? А может быть, это вовсе не я? Хотя оттого, что я – это я, я всегда и страдаю… Пугают на ощупь пересохшие губы, как у страждущего. Отсчитывает организм земную жизнь. К вечеру темнеет в глазах – и все надежды возлагаются и откладываются на завтра. К заходу солнца я опаздываю, желтого света в ее волосах еще сутки не увижу. Мысли уже вплетаются в строки печатной книги. Оказывается, все это время я читала. И даже что-то выучила – но не меньше, чем было задано. Всегда так получается, что я делаю одно, а думаю одновременно о другом – это у меня с детства. Получаются невиданные ассоциативные ряды: информация усваивается в образах. В свое время математические логарифмы напоминали мне тележки, где возничий – маленькое число внизу, которое называется основание. Дроби представлялись двухэтажными домами, формулы – табакерками с секретами, потому что с первого взгляда не удавалось определить, кто в них живет и что в итоге выскочит. Но я перестала быть формальным фантазером, обожаю теперь все маркирующее, запоминающееся, внешне странное и лишь субъективно объяснимое: если имена литературных героев звучные – готова прыгать от восторга. Слова овеществляются, то нравятся, то нет – и всегда разбегаются, из-за чего приходиться вооружаться цветными карандашами и заключать в рамки целые абзацы. Мысли расходятся с содержанием настольных книг, как и произведения мои не всегда вяжутся со своими заголовками. Часто на лекциях пишу между строк совершенно чуждое теме, но материал запоминается лучше именно в тех местах, где творится нагромождение. Я могу даже гордиться, что работаю одновременно на разных уровнях сознания, а на самом деле у меня просто не хватает времени каждым делом заняться отдельно. Приходится учить часами, вдалбливая в голову одну-единственную статью, потому что у меня с рождения нет ни понятия, ни памяти. А когда же мне разгребать накопившиеся чувства и писать по их мотивам романы? Я уже даже отдыхать не хочу – а только думать и думать! Ночь помогает, потому что я не сплю. Когда сижу за столом, то часто после 24 часов по местному времени мои думы становятся слишком непоследовательными: то на половине мысли исчезнут, то вспыхнут с несуществующими подробностями… А уж когда появятся красные человечки – не остается никакого смысла бодрствовать. Но стоит погасить лампы и коснуться подушки – все стройно начинается сначала, и я не могу забыться. Ужасная усталость шумит, не дает сомкнуть глаз – и тогда думается, думается и думается.
Лишь закат отгорит в волосах Энджи – и она тянет меня в постель. Если я уступлю, то не усну потом от возбуждения… Но она все равно не спит и ждет меня до глубокой ночи, а потом мы говорим. День совсем не сближает, хоть и делит нагрузку на двоих – при свете совсем другие обязанности, даже по отношению друг к другу. Мир кругом шумит от ритма, иногда бывает весело, и только после блеска сквозь прическу спускается под окна тишина – и даже темнота кажется ее следствием, абсолютной глушью. И мы говорим, как в театре, натянутыми голосами – а все равно, кажется, тихо. В зрительном зале темнота и беззвучие… Анна по ночам тоже не может успокоиться – говорит, что это посттравматическое расстройство. Я не знаю, когда она все-таки засыпает и даже не замечаю, в какой момент обрывается разговор – словно ухожу в себя, сосредотачиваюсь на недосказанном. Утром меня обычно теребит Зак, а ее уже нет в комнате… Сама я вижу сны только на рассвете, когда пора вставать. Естественно, что пробуждение мое отчаянное и скандальное.
Бесконечные думы взяли верх над моим существованием, большинство поступков, которые мне хотелось бы примерить, я совершаю мысленно. Это как во сне перед ответственным заданием: чудится, будто уже все сделано, сдано, одобрено… А просыпаешься – и с ужасом думаешь, что все еще только предстоит. Жить у меня нет сил: ни физических – а поскольку «в здоровом теле здоровый дух» – то и ни моральных. Вечерами очень часто я чувствую себя голодной – и это естественно, потому что после ужина может пройти часов шесть-семь упорного умственного труда. Но приходится терпеть – не могу же я наедаться на ночь! А долгожданным утром я просыпаюсь, к своему ужасу, абсолютно без аппетита, совсем не к столу – и кусок не лезет в горло. Полстакана чая – и будь здоров! Обеды у нас вообще не практикуются – без них я худею. Кроме того, можно здорово сэкономить и накопить очень небесполезные суммы; благодаря их отсутствию увеличивается усталость и к вечеру появляется приятное чувство удовлетворенности испытаниями… Я сама хотела, чтобы будни были бешеные и насыщенные – это хоть как-то отвлекает. Дел очень много – и есть все равно некогда: полдня идут лекции, потом надо бежать на остановку и ехать в спортклуб, потому что за столом можно досидеться до собственной окаменелости с последующей ископаемостью. В автобусе начинаем готовить уроки – и то, что мы жуем между делом, трудно назвать полноценным обедом. Мне приходится хуже всех! – они-то хоть завтракают… Долго ли, коротко ли, наступает ужин (регламентировано в восемь часов) – моя единственная отрада, когда я, наконец, отбросив все утренние тревожные предчувствия и дневные ритмы с какими уж есть результатами, могу угощаться. А потом я сижу и ничего не делаю – тридцать минут или больше, в зависимости от того, сколько длится обязательная тошнота с резью в правом боку… Но я не жалуюсь – кому будешь жаловаться на свои недостатки? Я борюсь с ними, как могу. Например, уже знаю, что в горизонтальном положении все проходит быстрее. А еще придумала игру с инстинктом самосохранения. Я очень тяжело переношу боль, и когда становится особенно плохо, мне хочется сказать: «Пусть ставят плохие отметки! Лишь бы кошмар закончился…» Вместо этого я твержу: «Пусть, пусть болит…, лишь бы Мигель полюбил меня, лишь бы Мигель был со мной!..» Так я учусь его любить – сильнее и крепче.
Не знаю, как я все еще удерживаю книгу в руках, как мне удается окончательно не пасть духом, не скатиться… Раньше это было моей единственной целью, я мечтала о прогрессе – а теперь сил хватает лишь на то, чтобы сохранять позиции… Когда разрушается автономность призвания, распадается на несколько частей, усилий человеческих на каждое поприще приходится все меньше, – и это просто, как в математике. Желания мешают друг другу, противоречат, любая неудача отзовется эхом несколько раз, вызовет ряд одновременных и равнозначных неудач. Разве плохое настроение, полученное за порогом, не отравляет потом жизнь в стенах? С памятью о старой привязанности стремлюсь я, но при этом еле удерживаю себя в рамках благоразумия. На что годится знание в безумной голове, какие плоды оно несет, какую изобретательность? Но разве могу я позволить, ЧТОБЫ ИЗ МЕНЯ НИЧЕГО НЕ ВЫШЛО?!! Жестокий гений – тоже гений, и в конечном итоге, уже нет разницы, отчего в свое время ослепло сердце – от односторонней умственной жизни или от безответной любви. Бог милостив! – возможно, литература в моих руках не так страшна, как могла бы быть химия или физика. Вот единственный выбор, который я сделала по всем правилам взаимоисключения: в школе эти предметы прекрасно совмещались, но потом они превратились в разные профессии, в разные исследования, в разные мышления и судьбы. Если бы я уже тогда не была надорвана, я бы обязательно попыталась объять необъятное и, скорее всего, закончила бы кровоизлиянием в мозг. Мне хотелось летать – на самом деле, а в итоге «Полетом» я называю свой роман… И пусть кончатся на нем мои нервы – зато организм спокоен, что какой-нибудь новой технологией взрыва гениальную голову точно не снесет. И мы целую жизнь будем тратить на то, чтобы описать желаемое, но потерянное, возможное, но не выбранное! Может быть, это непонятное и ненужное признание, но у него есть веская причина – биологическая. То, что гниет в земле – ей на пользу; то, что гниет в живом – рано или поздно тоже станет гнить в земле с аналогичной пользой, а всякое живое до смерти будет поступать эгоцентрично, вопя о своей ране…
Как бы там ни было, но выборов я больше не делаю – даже под угрозой пресловутого кровоизлияния; мне все равно. Нет человека – нет проблемы! Но пока я живу – слишком больно постоянно что-то терять, даже в угоду другому. По сему болтаюсь между небом и полом, мысленно и душевно парю, то немного повыше, то чуть съеду – эдак лавирую… Представляется мне машина, какой-нибудь механизм, но только совсем, бедняжка, разломанный – и все равно трогательно и беспомощно гремит он пружиной, пытаясь выполнить свою функцию. Сознание в этом смысле выигрывает больше. Если заклинит, оно способно саморегулироваться: где-то сбросит лишнее в Ид, где-то вытащит в последний момент что-нибудь спасительное… Очевидно, благодаря именно этому процессу и уживаются Мигель и Учеба… во мне (не знаю точно где: в голове, в сердце, в душе, в нервах, в крови?). друг с другом почти они уже сродняются, друг в друга вгрызаются, друг друга портят – сами того не замечая, а совокупностью своей портят меня. До такой степени, что иногда я даже УЖИН НЕ МОГУ СЪЕСТЬ… Потому что меня ТОШНИТ ОТ ЭТОЙ ЖИЗНИ…
Могу сказать, что проблемы бывают разные, причем бывают и полярные: приятные и неприятные. Приятные проблемы еще можно как-то терпеть, а неприятные спустя какое-то время уже не столько беспокоят, сколько надоедают и бесят своим присутствием. С этой точки зрения проблемы выбора не исключение. Дилемма между карьерой и любовью, какой бы тяжелой она не была, все-таки больше приятна, хотя бы потому, что можно попытаться найти третье решение, компромисс… А вот раздирающий вопрос «пойти или не пойти смотреть на Мигеля», учитывая одинаковый исход дела в любом случае, хочется побыстрее от себя отодвинуть, переложить на кого-нибудь – и не думать больше ни о нем, ни об его разгадке. Я уже не помню, как скоро я отупела, но решить ничего не решила и положилась на самого крайнего – на судьбу, на обстоятельства. На моих глазах разворачивается следующая длинная-предлинная картина: из пункта А и пункта В выходят одновременно два поезда (условно Мигель и Скутер). Кто приедет на мою станцию раньше – неизвестно. И только сердце колотится все глуше, представляя, как они двигаются навстречу друг другу и уже почти не избегают столкновения… Если оба мероприятия назначат на один день, мне придется слушать Скутера, потому что все наши идут на концерт – и просто некому будет выносить меня с чемпионата парных танцев… И вообще – когда это еще будет! Главное, что сегодня утром все сложится хорошо, и завтра можно проснуться спокойной. И есть шанс дожить до конца недели. А может быть, я и не узнаю, когда состоится чемпионат. Некогда мне узнавать!
Шли дни за днями. Друзья купили билеты на концерт – четыре штуки… А я, пока суд да дело, принялась играть в теннис.
10. С самого детства ничто так не давило на меня, как общество, его мнение и присутствие, его лица, его инстинкт всюду толпиться и одинаково протестовать и против сильных, и против слабых. Мне казалось, что каждая моя неудача множилась в их глазах, становилась огромной и осмеянной – я почему-то считала, будто всем есть какое-то дело до моих трудностей. И при этом они меня совсем не видели… или не хотели замечать, что еще хуже. Но когда они делали вид, что споткнулись об меня – сами только больше мешались под ногами… Чем-то они были горды – да только чем? Я не поняла. Я только смеялась над ними… смеялась сквозь слезы. Моя избранность служила самой себе, она выбрала свою индивидуальность не оружием отпора, а средством невооруженного отступления в невоенное время, то есть ограниченности и процветания в собственных приделах. Мне пришлось идти общепринятыми путями (или, по крайней мере, исторически принятыми), но успеха я добилась только там, где каждому предоставлялся отдельный участок дорожки и личная ответственность за скорость продвижения. А на волейбольном поле все эти люди, «эти дети» набрасывались с упреками, что я слишком часто пропускаю мячи. Они так кричали, так проклинали меня за мои ошибки, как даже я сама себя никогда не кляла, хотя собственные оплошности всегда обходятся человеку дороже. Одноклассники думали, что я им мешаю, а на самом деле – они мне все портили! Я бы ушла – но не могла же я играть одна. Потом мне выбило суставы больших пальцев… Довольно грустная история! Я ходила с завязанными руками, а некоторые распускали слухи о моем притворстве. Ноэль, наверное, все это слышал и считал меня законченной неудачницей… С тех пор в повторяющихся снах часто появляются разноцветный зал, солнце сквозь продолговатые окна и волейбол, историю которого не удалось мне украсить своим достойным именем. Может быть, мой брат, – драгоценный близнец, – лучше бы справился с этим делом. И я мечтала, что вот-вот он войдет и покажет всем настоящую игру… Как мне тогда не хватало парня рядом с собой и внутри себя! А тренер говорил мне сойти с поля и посидеть на лавочке – и я сидела, теребила на коленях ткань спортивных штанов, а в своих глазах даже без зеркала видела затравленную бесконечную обиду…
На улицах я пытала счастье в бадминтоне. Шумное общество сокращалось до одного-единственного партнера, а шарик был такой маленький… Казалось, эта игра больше для души, чем для видимости, но даже от лучших друзей выслушивала я всплески раздражения:
– Что ты за человек? Почему ты все время мажешь? С тобой не играешь, а стоишь…
Удивительно складывается жизнь! Если не сбывается, не получается – зачем тогда непреходяще хочется, превращаясь в страсть, а после в боль? Склонность преследует душу, но тело тянет к земле, хоть и не чувствует еще смерти… – почему-то противится успеху… Вряд ли я мечтала о спорте – я была просто очень подвижным лохматым ребенком, и мое движение требовало обыкновенного физического удовлетворения. Но, может быть, меня привлекал бой без правил, а игра оказалась слишком зависимой и ограниченной? Разве я не бегала быстрее всех, за что получила прозвище волка? Разве не я была чемпионом двора по прыжкам? У малышей раскрывались рты, когда появлялась на улице мрачная грубоватая девочка с огромной черной скакалкой: хоть по десять «бантиков» подряд вперед и назад могла продемонстрировать она с атлетической легкостью… Это было так непостижимо, что зависти просто не оставалось места. Они даже не ссорились со мной, знали, что мне силы некуда девать и своим тяжелым резинным жгутом могу отхлестать до рубцов. Разве всего этого не было?
Да, они умели ползать по вертикальной трубе, но разве я от них отстала? Я слишком хорошо помню, как там наверху становилось страшно, как раскачивался под головой толстый слой разломанного асфальта, когда мы висели на турнике вниз головой – и как один мальчик насмерть разбился, свалившись на острые камни…
Да, они вращались вместе с качелей в воздухе. А у меня кружилась голова – и я почему-то точно знала, что если рискну перевернуться, то не удержусь и упаду… с абсолютно всеми раздробленными костями. Существование представлялось мне тогда настолько прекрасным, что я не могла закончить его даже на этом неслабом трюке. Но разве не я, высоко раскачиваясь, спрыгивала с сидения, рискуя получить глухой удар в затылок? Разве не я подлетала так, что врезалась ногами в листья на деревьях – а зарытые опоры в это время прыгали и разбрасывали землю? Господи, чего только не было в жизни! Но почему же я не стала лидером в спортивных играх, отчего? Когда во мне прибавилось интеллекта и здравого смысла, когда появилось желание чего-то упорядоченного (пусть и по-прежнему стремительного), общественного (в хорошем смысле, не развратного, не модно-культурного), когда понадобился успех, приносящий пользу, а не славу – меня друг обозвали столбом и разиней… Буду жить сто лет, но не пойму ни природы их превосходства надо мной, ни причины моего внезапного страха перед ними.
Вот так сложился у меня во взрослой жизни очередной комплекс. Я избегала шумных компаний, мероприятий, где ответственность одного есть ответственность всех, старалась не думать о спортивных залах и даже почти отказала себе в движении… Совершенно переродилась, взяла окончательный реванш, уткнувшись в книгу. А спина часто болела…
Наверное, человек не прав, когда сдается. Но пусть он хотя бы внешне бездействует, а не внутренне – другими словами, пусть останется верным своей душе, если на большее не хватает сил. Мечтать для иных еще лучше, чем реализовываться. Радоваться исполненному всю жизнь не будешь и за миг самодовольства понесешь убытки. А в мыслях все, чего мы жаждем, представляется легким, ожидающим нас через какое-то время. Существование скрашивается, наполняется смыслом. И разве на разбитых надеждах не основывали гениальных произведений искусства? А полностью капитулировать, перестать думать, отказаться от ценности, принизить ее, даже спасаясь от лишней боли – это слабость, которая исключает из жизни дополнительные смыслы, надежды и впридачу обедняет душу. Забытая мечта заставляет стыдиться прежних желаний, прежнего склада духовных потребностей, прежних нас. Нереализованные возможности, что нерожденные дети – и те, и другие превращаются в вопиющих призраков, не нашедших своей души. Расплачиваемся сплошь и рядом: то наши мечты сбываются у посторонних людей, то мы сами бываем ошарашены уже ненужными событиями. И если из-за этого не провалится очередная, пока актуальная мечта – хорошо…
… Он снова мне встретился, в коридоре более светлом. С прежней улыбкой шагнул навстречу.
– Привет!
Я за ним просто повторила:
– Привет!
Анна непонимающе дернула меня за рукав. Но Зэкери сразу догадался, чьи конфеты ел в вечернем автобусе.
– Поклонник… – пробормотал он. Анна вспыхнула и неловко застыла между стен.
– Что это с ними? – спросил парень.
– Они просто дети, – ответила я. – Не обращай внимания…
– А как твои дела? Вернее… Извини – как твои РЕКОРДЫ?!
– Нормально.
– Не зацикливаешься?
– Зацикливаюсь…
– А не пробовала сменить программу? Например… зайти туда… – он указал налево.
– Это рекорды не по моей части. Я не умею играть ни во что.
– Научишься!
– Разве я могу научиться? – спросила я смиренным и уверенным тоном, не сводя глаз с его глаз.
– Конечно, – кивнул он. – Положись на меня! И добавил:
– Не улыбайся так грустно. Удачливые девушки должны весело смеяться.
Я вдруг смело спросила:
– А шикарным девушкам… можно улыбаться грустно?
Он молчал несколько секунд, словно оценивая мои воспоминания, и странно менялся. Серьезность, доведенная до напряженности, и светский тон сменяли друг друга на его лице.
– Ну хорошо… – произнес он. – Тебе все можно, моя Кармэн!
Я вздохнула и представилась:
– Шарлотта!
–Макс!
Только руки своей он мне не протянул, наверное, сразу понял, что я не пожму ее…
Когда знакомишься с кем-то, никогда не можешь сразу показать свою душу и сущность – как-то стараешься приукрасить себя, упираешь на тактичность. Потом обязательно где-то споткнешься и уронишь маску воспитанности, блеснешь характером… возможно, к всеобщему разочарованию. Сознательно демонстрировать свою душу так же скоро, как непроизвольно демонстрируются недостатки – не принято, но именно без понятия о внутреннем мире и осуждают нашу сущность. Мы нагружаем людей своими проявлениями, своими «следствиями», а «причины» оставляем себе, в себе… Мы огораживаем от всех наше «личное дело» – а другие в это время расхлебывают наше «личное» безумие. Возможно, в этом одном проявляется власть индивидуума над обществом – навязывание своего образа, минимум объяснений, внедрение необходимости думать о чьей-то личности (или хотя бы персоне). Вот только обществу от индивидуума отказаться намного легче, чем индивидууму от общества…
Я пришла потому, что он меня пригласил. Потому что прилично выглядел. Потому что молодость склонна к увлечениям, даже если стоит на консервативной жизненной позиции. Потому что везде есть соблазн – который, если подумать, служит весьма благородной цели: пытаться вновь и вновь. Я снова, спустя годы, сидела на скамейке, наблюдала, как парни играют в волейбол…, смотрела на него. Он заметил меня, и я едва уловила его улыбку, потому что между нами постоянно мелькали чужие лица. Потом мы пошли на корты, отыскали себе местечко и махали ракетками – но я большей частью не в нужный момент и не в нужном направлении… Даже позориться приятно, когда поощряют! Никакой определенной цели я перед собой не видела; не было даже желания обыграть его, не то что потребности. Когда у него, единственного, хватило на меня терпения, мой недостаток автоматически превратился всего лишь в особенность, очаровательную и простительную. Макс говорил, что ему нравится смотреть, как я, растрепанная, покрасневшая, заинтересованная, бегаю по всему полю за мячиком… А меня-то больше интересовало его восхищение, которое заставляло гордиться своей неисправимостью. Я играла – это главное, это мой кайф, и то, что мне позволяли свободно играть так, как получается, быть собой, на короткое время составляло счастье моей жизни, ибо радость и самодовольство, именуемые счастьем, актуальны лишь мгновениями, просветами. Я прощала себе неловкость – отчасти по привычке, немного из-за усталости грызть себя, а в основном благодаря другим, завладевшим мною, чувствам. Я жила уже одним мгновением, одной этой игрой… Мне тоже нравилось, как он бегает по корту – в футболке, растрепанный, покрасневший, заинтересованный…
После наших тренировок он приглашал меня в кафе, которое располагалось тут же, между коридорами, почти домашнее и совсем крохотное, никак не больше медового пирожного, которое мы делили чайными ложками на одном блюдце. Зэкери постоянно зависал вниз головой и не хотел выручать, а отказаться от игры я не могла… И так случилось, что мы с Максом начали проводить вместе несколько свободных минут. Я узнала, что он учится в районе Блумзбери в Лондонском университете…
Я перестала танцевать, сбегала от Линды, пряталась от нее в спортивных залах. И мы играли в теннис с четырех до семи три раза в неделю. А потом у меня случайно получилось удачное движение и с тех пор повторялось как профессиональный прием. Оно придумалось, именно придумалось – без моего участия, без мысленного усилия. Рука сама развернула ракетку – и так оказалось гораздо удобнее, шарик больше не падал: хоть самым краешком ободка, но мне всегда удавалось его задеть. Казалось, он сам стал медленнее летать, и у меня было достаточно времени проследить полет. Я себя чувствовала подготовленной! – это такое приятное ощущение… Им заканчивается трудовая часть ночи, когда внутренний голос совести ободряюще шепчет в совершенно квадратную голову: «Уроки сделаны, уроки сделаны…» С ним я писала тест по английскому языку… Это чувство уверенности в завтрашнем дне, в том, что ничего плохого не случится и ошибка исключена… С каждой новой удачей теннис все больше и больше становился делом жизни – как будто это я первая его изобрела и сделалась первым чемпионом. Вновь захотелось обзавестись собственными ракетками и увезти их на зеленую поляну, чтобы играть и играть вечерами, когда жара спадает…
Мы сидели в кафе. Чай стыл, но Макс не замечал ничего вокруг.
– У тебя талант, – твердил он. – У тебя большие способности к теннису!
Я только посмеивалась да ела уже его половину пряника.
– Чем ты еще занимаешься? Танцами? А гимнастику делаешь?
– Конечно! Я по утрам всегда встаю как деревянная.
– Тебе следует взяться за гантели, чтобы разрабатывать плечи.
– Могу здорово накачаться…
– Это уже не твоя проблема, а твоего партнера, которому ты со всей дури вмажешь в лоб воланчик…
Я не переношу громких звуков, а тут кто-то хохочет и хохочет прямо в лицо – и понятно, что я попалась и сама перед собой позорюсь. Как же это глупо – годами страдать из-за тенниса и вдруг научиться играть за две недели. Всегда ли так могло быть или пришла подходящая пора? Неужели 10 лет назад успех достался бы с той же легкостью? Может быть, это было изначально заложено как личная характеристика – только я не знала, хоть и догадывалась? Пусть теннис и не моя судьба, не моя заветная цель, без которой уже и жизнь не мила, но он – звено в последовательности моих смыслов. Я всегда хотела, чтобы на этой земле у меня было движение, а не местоположение – дорога с тропинками внутрь личности и вдоль мира; путь, яркий, насыщенный, со множеством дел, увлечений, достижений. Мне нужно было чувство гордости за себя – даже не слава, потому что она все больше становится аморальной. Столько планов я стремилась уложить в один срок, будто моя жизнь насчитывала всего несколько лет. Но от спешки много начинаний рассыпалось, как кубики, под неумелыми детскими руками. Наверное, поэтому я так рано почувствовала себя старой и несостоявшейся. Успехи мои остались односторонними, зацикленными, а что-то оборвалось, причем крайне глупо, и начинать это снова уже поздно, потому что выросла да потеряла гибкость или единственную возможность. Я, например, очень громко пела и в 5 лет изъявила желание поступить в музыкальную школу. Что из этого вышло? Меня поставили перед круглой тетей в круглых очках, сидящей за пианино, которая велела мне воспроизвести на высокой ноте всего два слова «два кота». Я ужасно постеснялась, даже была возмущена немножко, упорно молчала и думала о том, как она сама не понимает, что приличный человек не будет петь такой вздор! Серьезного ребенка вывели в коридор, а родителям доложили о полном отсутствии слуха и голоса… Это все равно, если получить в аттестат старую тройку по математике за первый класс и потом постоянно не набирать величины проходного балла в университет. Кому докажешь, что складывать и вычитать числа до десяти уже давно научился… Так и приходится расплачиваться за старые грехи, ошибки, детскую непредусмотрительность.
