Шарлотта Лис
Диско
Я два года жила без любви, я не могла его видеть, потому что сменила коллектив. Предполагалось, что склонность моя все еще жива, но я нашла мерзость на розоцветочном ложе. Что было делать? Я отказалась. Всю жизнь мне хотелось бороться за это чувство, любить до могилы, встретить его через десять лет – уже другого его, способного влюбиться в меня, способного, наконец, вообще любить… И вдруг нашлась вещь, которой я не смогла бы ему отдать – даже пожертвовать! Совершенно бренное обстоятельство… Но мне казалось, что лучше умереть! Я продолжала любить его своей убежденной платоникой – продолжала! Но я выросла и поняла, что без этого у нас ничего не получится… Что было делать?? Сердце разрывалось между симпатией и отчужденностью; это было похоже на струны, которые сам себе рвешь – и их жалко, и пальцы больно. Я не могла больше любить его или кого-то другого – мне было бы только хуже. Но и легче не стало… В лицее я знала двух Аполлонов – издали. Один посмотрел направо, другой – налево… Оба покорены – но не мной. И те же бесстрастные глаза и гордый вид… А я ничтожество – они это сказали молча.
Но что искать в их постели, среди их роз? Тошнотворное извращение! Это против моей природы. Я хотела поцеловать девушку – и нашла ее, когда уже не надеялась. Она сказала: «Как жаль, что ты не мужчина!» Вот мы и нашлись, наконец, дорогая принцесса Шарлотта! В этом корень зла и счастье жизни. От этой тоски в моих романах одни мальчишки. Я средний род, во мне сплошной раздор. Одно чувство всегда уничтожит другое, если задатки их совсем противоположны. Люди, к сожалению, не гермафродиты – и к такой жизни не приспособишься. Я умру бездетной и лишенной любви. Так пусть же теперь – молодая, на изломе души, оправданная мало-мальски приличной неудачей – аттестационным серебром…
… Не знаю, что случилось на самом деле: явился ли принц и покорил сердце или само сердце, полюбив, сотворило героя – но чем дольше оно любило, тем быстрее расцветало, а чем гуще сыпало цветами, тем сильнее любило и хотело любить еще больше. Никогда не думала, будто в этом огромном мире существует человек, который может оказаться моим настолько, что в этом уже не будет сомнений. Наверное, между нами существовал маленький бог, который одухотворял его, а образ наполнял титанической силой – потому что не удалось бы ни отсутствующему человеку произвести целое разрушение в чужом внутреннем мире, ни моему затравленному сердцу – вдруг воспрянуть в полной и логической законченности земного цикла.
Кто же тогда спас заразной болезнью из черных глаз, при которой все внутри горит и новой болью стирается старая боль – кто спас, вцепившись теплыми пальцами? Он приснился мне ночью: в аудитории мы писали тест по физике и поднимали друг на друга глаза как незнакомые. Но внезапно я увидела его рядом с собой и почувствовала соприкосновение наших рук. Тепло шло изнутри, из сна, из космоса, где все это было задумано – оно нарастало, но не обжигало, а словно поглощало все болевые и приятные ощущения до полной и покорной бесчувственности; оно становилось окружающей средой и основной потребностью, как воздух. Я схватила его ладонь, и мы убежали в коридор – чтобы прыгать по лестницам… Это был Мигель – или то, что из него создали для меня.
Он стал моим новым ночным кошмаром! Желание его, как жизненный импульс, заставляло меня просыпаться и лишало покоя. Однажды я открыла глаза и заметила, что рука моя двигается по кровати до самого края и обрывается вниз. В этот миг поняла: Я ИЩУ…
Стоял конец лета, когда все началось – и до того было захватывающе, что я не знала, куда топить голову. Не хватало времени думать о том, как это было раньше и как не смогло быть. Теперь оно напрашивалось каждую ночь… Что я могла сделать? Когда я смотрела на Мигеля (а его лицо и в темноте стояло перед моими глазами), то всякий раз чувствовала, что начинаю отдаваться – словно еду… В эту пору привычная платоническая любовь уже сделала из него главного человека в моей жизни, на котором зиждились цели, интересы, мечты, прогулки и цветы, разговоры и стихи, семья, два сына и дочь. Я вновь подошла к вечному парадоксу. Я должна была узнать, противен он мне или нет. А если потеряю его, если все будет по-прежнему – что тогда?! Свидетель Бог, я не смогу даже умереть покорно – если я его сейчас потеряю, то едва успею разрушить весь мир, прежде чем меня запрут в дурдом!.. И никогда еще мне не хотелось жить так, как тогда: найти, наконец, счастье или мстить, утопая в безумии. Я бы перерезала за него всех вместе взятых… Хорошо помню день своего первого эксперимента – 25 ноября 2001, воскресенье… Что сказать? Получилось все… просто все! Как по маслу.
… А все кругом давно уснули… Этой улыбки я никогда не забуду! Утром встала с таким теплом в душе, с таким чувством, как тогда, когда он меня за руку держал. Целый день смотрю на портрет. И ужасно хочу увидеть его в черном костюме! По телевизору играет MTV. Я сижу в комнате, и мне все из коридора отлично слышно. И звучит это имя, словно его представили публике. Меня будто пронзает, думаю, может, я сплю; потом, как часто поется, I lose my mind (то есть, грубо говоря, теряю последние крохи разума). Тут какая-то сила подхватила меня – надо было видеть, как я неслась из одной двери в другую, не бежала, а просто летела, и сердце мое было впереди меня. И он был в телевизоре… В ЧЕРНОМ КОСТЮМЕ! Я испустила вопль не своим голосом. Бегу обратно в комнату, падаю на стул перед портретом… И вот тут я залилась в три ручья! Из груди все что-то рвется и рвется, уже в сердце закололо. Тут еще на беду взгляд мой скользит по его губам, и я вспоминаю прошлую ночь – реву уже, наверное, в пять ручьев… Ну люблю я его, люблю!.. Да умру я когда-нибудь или нет! Меня колотит, мне все по барабану, я его хочу, хочу, хочу!!! Что же ты плачешь, дурочка? Ты уже все глаза на этот портрет высмотрела!..
… Мое новое открытие было слишком серьезно – и не терпело отлагательств. Это надо было представить, вжиться как-то, свыкнуться, осознать себя в другой ценности, наконец, создать какое-нибудь последствие… Для меня дело принимало серьезный оборот, и поэтому напрашивались размышления о том, как жить дальше и что с этим всем делать. И до сих пор я ничего не могу ни решить, ни разрешить, хоть выбор и не особенно велик. На свете бывают вещи, которые с определенного часа абсолютно от нас уже не зависят, и мы можем только молиться. События памятной ночи почему-то не стали для меня стрессом несмотря на то, что застарелый комплекс уже успел со мной сродниться. Новая фантазия уводила в другую крайность и наполняла торжеством преуспевшего человека; я, действительно, гордилась тем, что теперь у меня есть мужчина. И пусть он не со мной – но, по крайней мере, в принципе существует. Как и мое счастье… Я уцепилась за него, словно за единственный шанс, единственную будущность, единственный результат затяжной борьбы и нелегкой победы – и единственную заслуженную награду, которой оказалось так много… Кто знал его теперь, как я, кто только представить мог, насколько может быть великолепен этот выстраданный образ! Дорога длиной в годы жизни превратилась в заезженные сорок километров; я, наконец, вышла из себя, из своей ограниченности и могла нормально отсчитывать расстояния, измеримые деньгами и электронными часами, а не числом комплексов. Чего мне бояться теперь? Он – всего лишь человек, живущий в другом городе, а меня уже ничто не сможет сбить с моего пути…
– Энджи, я хочу с ним спать!
– Полежать рядом?
Она боится неправильно понять, а на самом деле знает меня лучше, чем я сама. Анна всегда говорила, что мне ЭТО предстоит испытать первой из нас двоих.
– Сможешь, – сказала она уверенно.
– А оно больно?
Вспомнилось вдруг, как я била коленки, как бинтовала вывихнутые на волейболе большие пальцы рук.
– Об этом в научных докладах не пишут.
– Напиши мне!
– Хорошо, я попробую.
Дня через три прямо на лекции, когда я сидела, уткнувшись в тетрадь, со стороны Анны приполз исписанный листочек.
«Ну вот, ММ обнимает Шарлотту за талию и нежно целует ее… Сердце бедной девушки колотится и трепещет… Он такой горячий! От его тела даже сквозь халат чувствуется тепло… Его пальцы скользят по ее спине и потихоньку расстегивают платье…»
Откуда она взяла это платье? Я не ношу ничего подобного…
«Она поддается его рукам и сбрасывает с себя одежду… Он быстро снимает халат с себя и нежно ложит ее на кровать… Писать дальше?»
А как же!
«Он продолжает ее целовать… Она в страхе дрожит, но он шепчет успокаивающие слова, и она вскоре отдается своим чувствам… Она обвивает его шею руками и думает: Не отпущу! Не отдам! Мой! – и отвечает на его страстные ласки… Ей хочется закричать, но лишь вырываются какие-то непонятные звуки. Он смеется и гладит ее взъерошенные волосы… Она с наслаждением касается рук, которые обнимают ее…»
Полежать с ним рядом на берегу какого-нибудь моря, чтоб вокруг никого не было, чтоб можно было его поцеловать, чтоб он смотрел на меня, и я бы знала, что он мой-мой-мой… И еще чувствовать его тепло! Что же ты такой горячий?! Меня кругом преследует это тепло! Руки эти!! Кошмар!!!
«Тут она чувствует, что он нашел самое сокровенное место – замирает… В глазах темнеет, сердце бьется, дрожь пробивает до костей… И тут… Все кончено! – проносится в ее голове. Но нет… он здесь, никуда не исчезает, она не теряет сознание… лишь странное ощущение внизу…»
У родителей в книжном шкафу стояла книга в розовом с белыми ромашками переплете, я знала, что в ней говорится о чем-то важном – а меня ни одна важность на свете не могла оставить равнодушной. В детстве я была одержима наукой и мечтала знать все на свете. Чем раньше бы я поумнела, тем больше прославилась, потому что каждое открытие может поразить не только свойством и фактом своим, но и возрастом изобретателя. Вела я себя методически бесстрастно – не то, что теперь! – хоть и не в тех вещах, которые мне навязывались. Меня всегда влекло то, что существовало под ярлыком «Тебе это знать еще рано», потому что я почти не противопоставляла себя взрослому миру, а если и сравнивала, то с перевесом в свою сторону.
Было время, когда мне до дрожи хотелось утащить к себе в комнату таинственную книгу – и я ныла… Это оказалась монография югославского врача-гинеколога о девушке… и о том, что делает ее женщиной. Я помню, как в первый раз прочитала о родах – и настолько воодушевилась, что тут же решила: «У меня не будет проблем. И боли не будет. И вообще – хочу пятерых малышей разом!» Мне казалось (отчасти – в силу собственного желания), что я живу не просто так, что мое существование имеет грандиозное предназначение – и кропотливо пыталась примерить всякую гениальную формальность, которая приходила в голову.
Позднее я сократила детей до тройняшек…
«Она видит его глаза – они горят желанием и благодарят ее….»
Что я сейчас хочу? Чтобы была плохая погода: ветер, дождь, какой-нибудь буран. И я выйду на наш пустынный бульвар, где вихрь засвистит вокруг меня – и крикну, что есть мочи: «Я люблю тебя, Мигель!»
«Через три часа ее укачивает, и она засыпает…, а он смотрит на нее и любуется: Она была моей!»
– А почему через три часа?
– Не знаю. Мне так показалось.
Так вдруг стало смешно от этой непонятной мысли – наверное, потому что нервы были на пределе. Я дома еще раз читала рассказ – и все веселилась.
– Через три часа! – твердила я. – Но почему через три?!
… И вот когда-то – давно и недавно – я вдруг сказала себе, что я зря воевала против своих комплексов. Билась, билась – да и обсыпалась стеклянной пылью! Того, что так натурально происходило со мной – на самом деле совсем и не было, а тот, кто близок был и любил – в глаза меня не видел. И слова одного мы друг другу не сказали… Чужие люди – абсолютно!
– Спасибо вам, сэр, вы изменили мою жизнь к лучшему, научили любить и последствий этой любви не бояться, да только, извините, – мне теперь, кроме вас, никого и не надо!
– Вот дурацкая оказия!..
– Сами виноваты. Что ж вы на глаза-то лезли?
Я думала, что теперь точно повешусь – но все готовности прошли и потонули. А смерть упорхнула, точно птица, да издали надеждой кидается… Словно мученика, приковали меня к моему вдруг как-то ожившему Олимпу под потеплевшие ливни. Куда мне идти с этой земли? Кому делать хуже? Я ему сердце бросила под ноги, как бомбу. Если со мной что-то случится – с ним будет то же самое… А я хочу, чтобы он жил и дышал.
8. Приснилась мне ночью его кухня – и он, на столе сидящий… Шкафы навесные из светлого дерева… Не знаю, в какой стране – но существует, видимо, где-то его дом. Может быть, там же стоит то большое зеркало, перед которым он, грустный-прегрустный, в давнем моем сне повторял: «Mama, where is my girl?» А на кухне Мигель шикарно улыбался, но сидел неподвижно, как будто снимался на пленку.
Он мне часто снится в виде фотографий – наверное, в этом виноваты два портрета, уставившись в которые, я имею обыкновение делать уроки. Карточки эти, красивые бумажные картинки – все, что у меня есть о нем, что хоть как-то делает реальной мою грезу. Я собираю его, словно мозаику – и многого не хватает, тех вещей, которые утвердили бы меня в стремлении идеализировать; я подсознательно жду, что Мигель Мартинес, действительно, окажется лучшим из всех, кого только может принять мое сердце. Какой у него рост? Вдруг он очень высокий?! Я устала оттого, что Ноэль всегда был ниже меня… Так хотелось, как в фильмах, броситься на чью-то могучую шею!.. – но я преданно гнала прочь такие плотские мысли… А какой у него голос? Подумать ужасно! – я даже не знаю его звука. Мои сны глухие: понимаю все, что он говорит – но не слышу, как будто слова сами идут. Не иметь ничего живого от того, кого любишь… Почти тридцать лет назад умер дед, а бабушка сказала, что уже не помнит его голоса. И у меня в душе кладбище, только заживо хороню… Когда я еще жила дома, то мечтала, как он позвонит и прозвучит в трубке уже давно знакомый и родной голос. А теперь у меня и телефона нет!
Не знаю я его, отчаянно не знаю… Новая любовная печаль – ни у кого такой нет… Одинокие люди на фотографиях прошлое находят, а я будущее на них ищу. Изучаю это лицо до последнего изгиба каждой черты – будто боюсь не узнать на улице…
– Знаешь, это как ребенок. Ты уже любишь его, а он в тебе и, наверное, будет на тебя похож – но еще вы не увиделись, не встретились – и мучаешься любопытством. И какой бы он ни оказался потом – все равно ты его примешь и будешь любить. Как судьбу!
– Но ты видела Мигеля на снимках и по телевизору?
– Ах, Анна, я и сына своего видела – во сне!
– Какого?
– Второго, младшего… Надо отвыкать от мысли о близнецах, иначе потом тяжело будет разочаровываться. Если нет предрасположенности – на что надеяться?
– А это тоже ребенок Мигеля?
– Не знаю… Он был похож на меня и уже взрослый. Настоящий лирический герой… Я знаю, что никогда не смогу стать парнем. Часто об этом думала, и вдруг оказалось – еще есть своеобразный шанс. Сын! Кто, кроме него? – и я и не я… Словно взгляд на себя со стороны – полностью состоявшуюся и даже творчески воплощенную…
– Трудную ты ему роль уготовила – быть именно таким, каким предписано.
– Мне хватит, если он просто будет. Мигель ведь тоже – хотя бы существует…
– Он просто не знает тебя, Шатти!
– Я тоже не знаю его – да люблю!
– Он тебя даже не видел.
– Вечные отговорки…
Иногда злость появляется, как будто он в чем-то виноват… Видимо, я еще не научилась любить бескорыстно – и все жду его на серебряном блюдечке, как награду за собственные терзания.
– Было бы здорово понянчиться…
– А как же Эль? Она скоро тебе надоела.
– Это мамин ребенок, а твои – совсем другое дело! Шарлотта, я хочу их увидеть…
– И я хочу…
– У меня, пожалуй, не будет своих детей. Так роди мне ребенка, Шатти!
– Ах, боже мой! Не от кого.
– От Мигеля.
– Энджи, где-нибудь в большом мире есть дом, где много комнат с зеркалами и кухня. Все там напоминает о нем… Самое главное – это семейный альбом, в котором лежат его детские фотографии. Если бы можно было взглянуть… Мне кажется, я увидела бы изображение собственного сына! Как это замечательно – маленький Мигель! Я завидую его матери. У нее был такой малыш…
– Вы с ним похожи, и поэтому малыши не будут сильно от тебя отличаться. Хочу посмотреть на твоего «героя».
– Сандро. От удачного сложения двух настоящих имен получилось третье, почти испанское. А на самом деле я назвала его в честь моего деда…
– А старшего сына ты тоже назвала?
– Да, Энджи. Я не долго выбирала имя… И знаешь – если даже я никогда не стану матерью, мои выдуманные дети всегда будут со мной, не причиняя лишней боли…
И, как год назад искали по киоскам его фотографии, отправились мы теперь, одержимые идеями друг друга, разыскивать семейный альбом в глобальной сети, или в большом мусорном ящике. Несколько дней не могли попасть в терминальный класс: когда объявлялось свободное посещение, нам постоянно подписывали в расписание какие-нибудь семинары. Топали в семь часов четыре этажа вверх, а все места были уже заняты: люди печатали доклады. Мы свои тексты набирали у знакомых на очень дикой машине. Студенческая техника всегда чего-нибудь лишена, чаще всего самого главного, если вообще не на последнем дыхании: магнитофону не хватало звука, телевизору – каналов, а соседскому компьютеру – Интернета. Кроме того, мне было ужасно стыдно рассматривать на мониторе Мигеля, когда вокруг ходит много народу. Все они увидят, что я глупо влюбленная, одинокая и безобразно слабая.
Фотографии на сайтах – это знак безнадежности, неизобретательности, стадности. А форум? Ужасная гнусная вещь, по форме напоминающая жалобную книгу из одноименного рассказа. Засаленными и засахаренными пальцами стукают отупевшие после работы люди разные бредни, похожие на горькую правду. Каждый вставит слово – лишь бы в такт, а не в тему. Все как один пишут: «Привет, я сижу в терминалке (дома, у приятеля). Делать пока нечего. Отправляю стране сообщение…» – «Как у вас дела? Что слушаете? Куда ходите? Кем интересуетесь?» (Сейчас модно интересоваться кем-то, а не чем-то. Наверное, многие чувствуют себя одинокими – и объясняют этим одиночеством внутреннюю пустоту, что не всегда соответствует причинно-следственной логике личных событий). «Чем поделитесь?» (Имеется в виду чем-то о ком-то). «А вы знаете, что…» ( Радуешься сам – обрадуй соседа. Сделал пакость – полегчало).
Художественное начало и творческое чутье у нас в крови, но после того, как литература начала дезорганизовываться, освобожденная фантазия сделалась принципом жизни; вместо хороших рассказов процветают теперь сплетни – те же основанные на правде произведения, но не ради эстетики и глубоких размышлений, а ради информации, ради одной из разновидностей вечного и бесконечного потока информации и новостей, которые призваны, в свою очередь, объединить мир. Многие думают, что становятся друг другу ближе через обмен мнениями на сайте – а я чувствую себя отрезанным куском. Все они со своими сенсациями противостоят мне, как невидимая армия, с которой нет пользы бороться – и я вновь и вновь вынуждена проглатывать их вызов…
«Что-то Мигель Мартинес задержался. Это из-за Ализэ. Скоро она перестанет танцевать, потому что будет не в состоянии…»
Подсуетились уже!
«Они поженились тайно на партере».
На каком еще партере?
«А вы откуда знаете?»
Это уж точно!
«Смотрите, чтоб в редакции таблоида Sun об этом не узнали».
«Уже узнали. Ура!»
– Шарлотта, разве это парень?
– Что?! Кто?
Анна сидела за соседним компьютером и изучала музыкальные новости на сайте радиостанции Kiss 100 FM. Их было всего две: ожидался приезд гастролирующей группы Scooter, а в Соединенных Штатах вышел сингл нового певца – Джордана Шелли.
– Разве он похож на парня? Смотри – длинные волосы! Я бы сказала: «Какая классная девчонка!»
– Опять блондин с голубыми глазами… А песню можно прослушать?
– Да. Она называется «The Stormy Day».
– Узнай, какой у него голос. Может быть, фотография неудачная.
Она надела наушники и принялась шепотом делиться впечатлениями:
– Все-таки это парень. Очень грустный гитарист. Если это его хит, я хочу, чтобы он создал еще один…
В мире очень много песен, про которые она говорит: «Неплохо!» – которые пытается понять всей своей добротой и найти в каждой то, что создает неповторимость, и другое, обратное, что роднит мелодию с целыми ежегодными сольными концертами – а значит, обнажает душу исполнителя во всей ее человеческой и творческой перспективе. Она ценит их как одноименный гений – с абсолютным интересом и полным правом: разве словесно оформленное музыкальное произведение не поддается филологическому анализу (я даже не побоюсь учебного, и тем более тошного, слова – разбор)? Энджи вытащила из Интернета не одну сотню страниц с текстами песен – и в конце концов научилась воспринимать на слух исполняемое произведение, будто слитое звуками в один слог. Кассет у нее почти не было – она слушала радио (на хрипящей колонке) и всегда могла вспомнить (или даже определить) принадлежность песни тому или иному певцу. Просто удивительно! Анна жила так глухо, окруженная бесконечными заботами, уроками, криками маленькой Эль – и знала столько музыки и музыкантов, сколько мне и не снилось. Не помню, чтобы когда-нибудь у нее были кумиры – только коллекция всех и понемногу, как на радиостанции.
Она протянула мне один наушник, но я послушала всего две секунды, потому что в это время нашла галерею Мишуткиных портретов (иногда я называю его – Мишка или Медвежонок). Он явился глазам моим в белоснежной, небрежно расстегнутой рубашке и черных брюках, развернутый на изображении в профиль; касается головы одна рука, которую он согнул в локте и водрузил на одно колено, в сторону устремлен взгляд невидящих глаз на темном и грустном лице. Мне кажется, ветер дует в его сторону, напрасно шелестя тканью по коже – он, верхом на горе, непоколебимый, уже древний памятник самому себе.
Что сделает с тобой время, вечный латинский любовник, на вершине моего Олимпа?! Ты испанский принц, маленький и большой, босоногий мальчишка неподстриженными космами, у побережья своей земли – там, где я тебя не искала и уже не найду никогда. Только в какой-нибудь старинной книге еще можно увидеть знакомое чем-то имя – я словно проснулась через столетия и спрашиваю: «А что Мигель?»
– Мой Байрон, – произнесла вслух новое прозвище, – мой Байрон. Принц моего сердца. Наследник моей любви…
Слова, как ледяные скалы, – готовые разлиться от малейшей искры и затопить до смерти… Я могу видеть ветер вокруг него – воздух почему-то белеет и белеет… И вот уже затягивается мутной пеленой влажная от моря его фотография… Всего лишь поэтика и дождь по глазам, моя платоническая любовь, кипящая новой силой в танце диско.
Под портретом стройными печатными буквами 12 шрифта Times New Roman следует сообщение: «Хватит смотреть на него! Он мой! Мой тигренок, мой котенок, он мой любимый малыш». Подпись: «Kate Martinez». Это, конечно, сварливая девчонка с накрашенными глазами, браслетами выше локтей и … его фотографией на дневнике.
– Убери свою мартышку, – говорят одноклассники. И она, гордая, одна и против всех; она первая залезла на этот сайт… Может быть, ее даже надолго хватит. Хотя вряд ли. В конце концов, она повешается на шею какому-нибудь уроду из новой компании. Всегда так бывает! Всегда!.. Я очень ненавижу ее – честное слово. Я знаю, что должна ее ненавидеть. Но на душе спокойно, легко до слез, оттого что никакой жены Мартинеса на свете не существует.
Анне пришлось пересесть ко мне, потому что кто-то пришел печатать – и компьютеров не хватало. Она восхищалась изображением на моем мониторе, а эту дурацкую надпись под фотографией даже не заметила – слишком мелочно. Мигель для Анны – нечто абсолютное, совершенно устоявшееся; то, без чего меня сложно представить, будто он – мое внутреннее качество (правда, не знаю – положительное или отрицательное). Она воспринимает его как данность и будущность нашей общей жизни; он неотделим не только от меня, но и от нее, нас двоих – весьма интимной компании; он – между нами, но не из-за соперничества, а благодаря негласному соглашению. Она просто приняла его – самого лучшего парня ее самой лучшей девушке, приняла без ревности и с известным самопожертвованием. Я расценила это как доказательство любви, причем очень серьезной. Она ведь могла совсем по-другому отреагировать на необходимость делить меня с кем-то, – но сказала следующее: «Я чувствую твое сердце… и то, что оно стало больше, когда появился Мигель. Наше платоническое чувство – хоть и вынужденное, потому что ограниченно обстоятельствами – возвело нас на вершину ангельских симпатий, и поэтому ты со своей жизнью – моя драгоценность. Как я могу не приветствовать в тебе лучших качеств? Ты доверила мне свою любовь – а она мне понравилась… Я решила, что отдам тебя только ему – и если когда-нибудь споткнешься на тернистом пути, я помогу – пусть даже жестоко, колотя в запертую дверь…» Это звучало глухо, словно сквозь сон, как чьи-то слова у изголовья – и будто часть необходимого обряда. Не знаю, где еще на земле искать лучших людей – я настолько состоялась в своей двусторонней потребности любить. Между нами тихая вода, скользкая лодочка, две протянутые ладони – и плыть хочется к звездам… и жить. Жить! – даже если она ослепнет от атрофии зрительного нерва, даже если он поседеет. Жить и знать, что не напрасно душа поет – уже одно это чудесно… Так и улетит – с памятью о лицах, с песней о главном… А тело – что оно? Бросьте в землю да полейте. Может быть, белые цветы вырастут…
– Он мне нравится. Ужасно нравится. Но я отдам тебя, когда абсолютно уверюсь, что он будет хорошо с тобой обращаться…
Галерея моя зависла, следующая картинка не спешила подвергнуться восхищению – что ж, явление не очень редкое… Мы свернули эту страницу, и Анна открыла свой сайт. Опять вылезли на глаза фотографии Скутера и Джордана Шелли.
– Послушай, наконец, песню, – сказала малышка и вручила мне оба наушника. Так я погрузилась в чью-то чужую грезу – к сожалению, не было информации о том, кто является автором трека – сам исполнитель или нет. Голос у него немного хриплый, но совершенно мальчишеский; он, наверное, еще маленький, лет восемнадцати. Не могу сказать, что мелодия «Бурного дня» действительно бурная, но зато – изменчивая, одна из тех, которые строятся неясно и так же туманно оседают в голове: первый куплет переходит в рефрен, потом еще в один рефрен, а потом в припев со словами из первого куплета. Он пел о любви, но не страдающей душой, а желающей… Когда песня закончилась, она еще несколько секунд держалась в памяти и бесследно ушла, оставив приятное духовное тепло.
– Очень обидно получается, когда у певца одна композиция отличная, а остальные – дрянь. Очень часто так бывает – и разберись, кого слушать!
– Может быть, у Джордана Шелли все песни будут хорошие?
– Это, конечно, от него зависит. Но все-таки… Где можно достать сборку, на которой была бы вся моя любимая музыка? Ни в одной записывающей компании не знают, какие песни каких певцов мне нравятся!
– Тут и кассет уже не продают.
– Никакой личной жизни, – сказала я горько и автоматически переключилась на фотогалерею. И что вижу?! Знакомый интерьер со светлыми шкафами… Сидит на столе мое ладо с шикарной улыбкой на шикарном лице. «А теперь результат усилий, – пронеслось в голове, – кухня Мигеля Мартинеса вам под окно!» Вот один из редких случаев, когда неплохо бы протереть глаза… Какое-то чувство поднималось во мне – странное, похожее на священный ужас, как будто я увидела колоссальное существо. Я смотрела на эту кухню, как на алтарь преображения и чувствовала себя, как громом разбитый фанатик или неразумное животное, бьющееся в инстинкте самосохранения. Слабо сознавая, что делаю, я схватилась за рюкзак и подскочила, выпутываясь из стула.
– Куда ты? – удивилась Анна.
Я думала, что совершенно онемела и не смогу двух слов связать, но, к своему изумлению, прошипела ей на ухо:
– Это его кухня. Смотри! А я ухожу!
На улице уже отсвечивало синим. Воздух дрожал – будто от холода! – сплошной массой, ощутимой, окрашенной материей, дождевой тучей, океаном. Его пронизывали естественные биологические импульсы, не подавленные ветром, которые роднят все стихии – как живое с живым… Этот свет входил в мои глаза, жил внутри, распираемый чувством и центробежной силой. Каждому человеку кажется, что планета вращается вокруг него одного, а для меня в ту минуту часть земного мира рушилась сверху и другая половина уходила из-под ног. Парадоксально – в движении! – стараясь унять сердце, бежала, почти не разбирая дороги, уставившись на свою мелькавшую обувь. Я могу видеть тот же сон каждую ночь, много-много часов подряд – и считаю его кошмаром, застоем в мозгах, болезнью, наконец! Но если и днем лезет в глаза подобное видение – что думать, как разводить понятия? Была ли эта фотография реальной и обычной в ряду других, а сон – ее продолжением; или сон был все-таки нездоровым сном, перешедшим в манию преследования? Наверное, кухня мне только показалась, застряла в памяти – но есть свидетели обратного. Не может же существовать в открытую такой нонсенс, не поддающийся объяснению… Хотя нонсенсы как раз и не должны объясняться. Не знаю, что думать, не нахожу логики – а может быть, от нее я так упорно умираю?
– Эмоции в Ид! Иначе сойду с ума…
Внезапно (хотя только этого и ждала), с обрывками тупых мыслей, обессилевшая под тяжелым рюкзаком, подошла к дому, – но уткнулась в запертую дверь.
– Зэкери!! – крикнула я отчаянно, почти с визгом. Все земные ощущения вдруг снизошли на меня: ужасно обидно, холодно и тошнит. Со злостью вытащила из кармана ключ и чуть не разорвала подкладочную ткань. В комнате лежал опрокинутый стул, а парня и след простыл. Зэкери! Я посылала его за продуктами, но он до сих пор не пришел! У всех свои занятия, одна я забилась в угол, потому что никому не нужна – ни в большом деле, ни в малом. Неужели я так много прошу? Может быть, только бОльших проблем… Но я хочу – как мученик… за веру. Любовь у меня – сплошная вера… От сумерек рябило в глазах черными квадратами, и я устроила себе ночь: закрыла глаза и упала на постель.
– Не может быть такого абсолютного совпадения, – долбило в голову. – Здесь какой-то знак, знамение…
Внезапно все это исчезло и появилась другая стукающая мысль: «Есть, я хочу есть, есть, я хочу есть…»
И потом уже – ничего.
Его лицо и длинные волосы появлялись постепенно, выступая из пелены, как однажды в снежный вечер. В эту минуту он странно напомнил мне Джордана Шелли. Неужели я все еще в терминальном классе?..
