Он, что создал свод небесный, он, что властию чудесной Людям дух дал бестелесный, – этот мир нам дал в удел. Мы владеем беспредельным, многоразным, в разном цельным. Каждый царь наш, в лике дельном, лик его средь царских дел.
Бог, создавший мир однажды. От тебя здесь облик каждый. Дай мне жить любовной жаждой, ей упиться глубоко. Дай мне, страстным устремленьем, вплоть до смерти жить томленьем, Бремя сердца, с светлым пеньем, в мир иной снести легко.
Льва, что знает меч блестящий, щит и копий свист летящий, Ту, чьи волосы – как чащи, чьи уста – рубин, Тамар, — Этот лес кудрей агатный, и рубин тот ароматный, Я хвалою многократной вознесу в сияньи чар.
Не вседневными хвалами, я кровавыми слезами, Как молитвой в светлом храме, восхвалю в стихах ее. Янтарем пишу я черным, тростником черчу узорным. Кто к хвалам прильнет повторным, в сердце примет он копье.
В том веление царицы, чтоб воспеть ее ресницы, Нежность губ, очей зарницы и зубов жемчужный ряд. Милый облик чернобровой. Наковальнею свинцовой Камень твердый и суровый руки меткие дробят.
О, теперь слова мне нужны. Да пребудут в связи дружной. Да звенит напев жемчужный. Встретит помощь Тариэль. Мысль о нем – в словах заветных, вспоминательно-приветных. Трех героев звездосветных воспоет моя свирель.
Сядьте вы, что с колыбели тех же судеб волю зрели. Вот запел я, Руставели, в сердце мне вошло копье. До сих пор был сказки связной тихий звук однообразный, А теперь – размер алмазный, песня, слушайте ее.
Тот, кто любит, кто влюбленный, должен быть весь озаренный, Юный, быстрый, умудренный, должен зорко видеть сон, Быть победным над врагами, знать, что выразить словами, Тешить мысль как мотыльками, – если ж нет, не любит он.
О, любить! Любовь есть тайна, свет, что льнет необычайно. Неразгаданно, бескрайно светит свет того огня. Не простое лишь хотенье, это – дымно, это – тленье. Здесь есть тонкость различенья, – услыхав, пойми Меня.
Кто упорен в чувстве жданном, он пребудет постоянным, Неизменным, необманным, гнет разлуки примет он. Примет гнев он, если надо, будет грусть ему отрада. Тот, кто знал лишь сладость взгляда, ласки лишь, – не любит он.
Кто, горя сердечной кровью, льнул с тоскою к изголовью, Назовет ли он любовью эту легкую игру. Льнуть к одной, сменять другою, это я зову игрою. Если ж я люблю душою, – целый мир скорбей беру.
Только в том любовь достойна, что, любя, тревожно, знойно, Пряча боль, проходит стройно, уходя в безлюдье, в сон, Лишь с собой забыться смеет, бьется, плачет, пламенеет, И царей он не робеет, но любви – робеет он.
Связан пламенным законом, как в лесу идя зеленом, Не предаст нескромным стоном имя милой для стыда. И, бежа разоблаченья, примет с радостью мученья, Все для милой, хоть сожженье, в том восторг, а не беда.
Кто тому поверить может, что любимой имя вложит В пересуды? Он тревожит – и ее, и с ней себя. Раз ославишь, нет в том славы, лишь дыхание отравы. Тот, кто сердцем нелукавый, бережет любовь, любя.
Той, чей голос – звон свирели, нить свивая из кудели, Песнь сложил я, Руставели, умирая от любви. Мой недуг – неизлечимый. Разве только от любимой Свет придет неугасимый, – или, Смерть, к себе зови.
Сказку персов, их намеки, влил в грузинские я строки. Ценный жемчуг был в потоке. Красота глубин тиха. Но во имя той прекрасной, перед кем я в пытке страстной, Я жемчужин отсвет ясный сжал оправою стиха.
Взор, увидев свет однажды, преисполнен вечной жажды С милой быть в минуте каждой. Я безумен. Я погас. Тело все опять – горенье. Кто поможет? Только пенье. Троекратное хваленье– той, в которой все – алмаз.
Что судьба нам присудила, нам должно быть это мило. Неизменно, чтоб ни было, любим мы родимый край. У работника – работа, у бойца – война забота. Если ж любишь, так без счета верь любви, и в ней сгорай.
Петь напев четырестрочно, это – мудрость. Знанье – точно. Кто от бога, – полномочно он поет, перегорев. В малословьи много скажет. Дух свой с слушателем свяжет. Мысль всегда певца уважит. В мире властвует напев.
Как легко бежит свободный конь породы благородной, Как мячом игрок природный попадает метко в цель, Так поэт в поэме сложной ход направит бестревожный, Ткани будто невозможной четко выпрядет кудель.
Вдохновенный – в самом трудном светит светом изумрудным, Грянув словом многогудным, оправдает крепкий стих. Слово Грузии могуче. Если сердце в ком певуче, Блеск родится в темной туче, в лете молний вырезных.
Кто когда-то сложит где-то две-три строчки, песня спета, Все же – пламенем поэта он еще не проблеснул. Две-три песни, он слагатель, но, когда такой даятель Мнит, что вправду он создатель, он упрямый только мул.
И потом, кто знает пенье, кто поймет стихотворенье, Но не ведает пронзенья, сердце жгущих, острых слов, Тот еще охотник малый, и в ловитвах небывалый, Он с стрелою запоздалой к крупной дичи не готов.
И еще. Забавных песен в пирный час напев чудесен. Круг сомкнётся, весел, тесен. Эти песни тешат нас. Верно спетые при этом. Но лишь тот отмечен светом, Назовется тот поэтом, долгий кто пропел рассказ.
Знает счет поэт усилью. Песен дар не бросит пылью. И всему он изобилью быть велит усладой – ей, Той, кого зовет любовью, перед кем блеснет он новью, Кто, его владея кровью, петь ему велит звучней.
Только ей – его горенья. Пусть же слышит той хваленья, В ком нашел я прославленье, в ком удел блестящий мой. Хоть жестока, как пантера, в ней вся жизнь моя и вера, Это имя в ток размера я поздней внесу с хвалой.
О любви пою верховной – неземной и безгреховной. Стих об этом полнословный трудно спеть, бегут слова. Та Любовь от доли тесной душу мчит в простор небесный. Свет сверкает в ней безвестный, здесь лишь видимый едва.
Говорить об этом трудно. Даже мудрым многочудна Та Любовь. И здесь не скудно, – многощедро, – пой и пой. Все сказать о ней нет власти. Лишь скажу: земные страсти Подражают ей отчасти, зажигая отблеск свой.
По-арабски кто влюбленный, тот безумный. Точно сонный, Видит он невоплощенной уводящую мечту. Тем желанна близость бога. Но пространна та дорога. Эти прямо, от порога, досягают красоту.
Я дивлюсь, зачем, бесправно, то, что тайна, делать явно. Мысль людская своенравна. Для чего любовь – стыдить? Всякий срок здесь – слишком рано. День придет, не тронь тумана. О, любовь – сплошная рана. Рану – нужно ль бередить?
Если тот, кто любит, плачет, это только то и значит, Что в себе он жало прячет. Любишь, – знай же тишину. И среди людей, средь шума, об одной пусть будет дума. Но красиво, не угрюмо, скрытно, все люби одну.
1. Сказ о Ростэване, царе арабском
Был в Арабии певучей царь от бога, царь могучий, Рати сильного – как тучи, вознесенный Ростэван. Многим витязям бессменный знак и образ несравненный, Птицезоркий, в зыби пенной все увидит сквозь туман.
Был красивым он и в слове. Дочь имел, дитя любови: Солнце – очи, ночи – брови, вся – звезда среди светил. Петь о деве пышнокудрой может разве только мудрый, Облик девы чернокудрой многих вмиг поработил.
Кто на это солнце глянет, вдруг ее рабом он станет, Сердце, душу, ум заманит та, чье имя Тинатин. Да навек пребудет славным, средь столетий полноправным, Это имя, солнцеравным, будет имя – властелин.
Царь, когда красы царевны в возраст влились полнопевный, Созвал знатных и, безгневный, посадил вокруг себя. Молвил: «Вот предмет совета. Роза знает время цвета. Отцвела, – нет больше лета, – сохнет, венчик свой дробя.
Солнце всходит и садится. Село, смотрим, тьма дымится. Ночь безлунная клубится. День исчерпан мой сполна. Потускнела позолота. Старость – груз. Нет горше гнета. Вот умру – одна забота. И дорога всем – одна.
Где же свет, что тьму просветит? Пусть ваш разум мне ответит. Пусть венец чело отметит светлой дочери моей». Все ответили, вздыхая: «Речь твоя зачем такая? Роза, даже отцветая, всех душистей и светлей.
И ущербный месяц ясен. Луч звезды вполне прекрасен, — Спор звезды с луной напрасен. Так, о, царь, не говори. От тебя и злое слово – всем нам крепкая основа. Лик же солнца золотого, дочь твоя, светлей зари.
Дай ей царство, дай царенье. Быть женой ей назначенье. Но от бога смысл правленья ей указан с вышины. Отлучался ты когда-то, – и сияла без заката. Уж когда в пещере львята, – львица, лев вполне равны».
Автандил вождя был сыном. Он в изяществе едином Кипарисом по долинам между стройными блистал. Как хрусталь был знаменитый, звездной шествовал орбитой, С Тинатин мечтою слитый, без нее он увядал.
Как цветок среди тумана, страсть была в нем скрытой раной. Роза страсти, вновь румяна стала, чуть предстал пред ней. О, любовь есть истязанье. Тот, кто любит, весь – терзанье. Все ж он жаждет приказанья углем стать среди огней.
В час как деве безгреховной царь велел, беспрекословный, Власти дар приять верховный, веселился Автандил: «Тинатин – как блеск запястья. Ей пристойно полновластье. Видеть солнце, – это счастье, лик ее – источник сил».
Царь, как мрак дробя алмазом, повелел своим приказом: «Да пребудет царским глазом, царской волей Тинатин. Приходите все арабы. В похвалах не будьте слабы. Здесь – сверканье, и когда бы ночь была, она – рубин».
Все арабы приходили. Знатных блеск умножен в силе. Видит крепость в Автандиле многотысячность бойцов. Весь порядок воинств явлен. И когда был трон поставлен, Всем народом он прославлен: «Свет его превыше слов».
Тинатин, лицом сияя, воле царской послушая, Вся горела, золотая, и венец он возложил, Скипетр дал он чернобровой, дал ей царские покровы, И она звездою новой воссияла средь светил.
Царь ушел, воздав почтенье. Вознеслись благословенья. Были молвлены хваленья. Звон кимвалов с звуком труб. Новый царь с лицом царицы был как в тучке лик денницы — Цвета ворона – ресницы, пурпур зорь – изгибы губ.
Мнится ей, что недостойна трон отца занять, и стройно Стан склоняет, беспокойно слезы льет, как дождь в саду. И отец, увещевая, молвит: «Чадо – жизнь двойная. Мне равна ты, дочь родная. Я в огне, и я в бреду.
Ты не плачь, как цвет в долине. Царь Арабии ты ныне. Горный замок на вершине. Будь же зоркой и цари. День ко всем выходит алым. Так и ты будь доброй к малым. Кто наклонится к усталым, тот умножит алтари.
Будь открытой милосердью. Будь как бы щедротной твердью. Знай, что доброму усердью подчиняются сердца. Свяжет вольных – свет во взоре. Будь такою же, как море, — Реки скрыв в своем просторе, влагу жертвуй без конца.
Расточая вдвое, втрое, расцветешь ты как алоэ, Это древо вековое, чье в Эдеме бытие. Щедрость – власть, как власть закала. Где измена? Прочь бежала. Что ты спрячешь, то пропало. Что ты отдал, то твое».
Дева слушает с вниманьем те слова, что дышут знаньем, Всем отцовским увещаньям у нее привет один. Царь и пьет, и веселится. Нет причин ему затмиться. Солнцу хочется сравниться в блеске с светлой Тинатин.
За своим дворецким старым шлет, чтоб шел он с пышным даром, Чтоб в даяньи щедро – яром истребил сполна казну. «Все неси. Всего мне мало». И без меры раздавала. Не гадала, не считала. «Никого не обману».
Все дары, что знала с детства, собирала с малолетства, Все блестящее наследство в день единый раздала. Ей отцовская наука – достоверная порука. Как стрела летит из лука, так поспешною была.
Точно турок в горных срывах бьют, – и нет числа счастливых. Рой арабских пышногривых легконогих мчат коней. Разметалась, отдавая, словно буря снеговая: — Стар ли, дева ли младая, были все богаты в ней.
День прошел. Был пир веселый. Пили, ели, точно пчелы. На цветах. Один, тяжелой думой царь был омрачен. С наклоненной головою он сидел перед толпою. Шепот шумной шел волною: «Отчего печален он?»
Крася ликом пир медовый, властный в бой вести суровый, И как лев скакнуть готовый, солнцеликий Автандил Был с Согратом знатным рядом, и его проворным взглядом «Почему так чужд отрадам царь?» он быстро вопросил.
«Верно, мысль пришла какая, неприветная и злая», — Отвечал Сограт, вздыхая: «Горя – нет, и весел – час». Автандил сказал: «Так спросим. Слово шуточное бросим. Мы без пользы тяжесть носим. Почему стыдит он нас?»
Автандил с Согратом встали, кубки полные им дали, И веселые упали на колени пред царем. Говорит Сограт шутливый: «Царь, ты точно день дождливый, Нет улыбки, нет красивой на немом лице твоем».
И добавил он лукаво: «Впрочем, сердце в скорби право: Дочь твоя – она забава, все богатства роздала. Не давай ей пышной части, и, лишивши царской власти, Упасешься от напасти и уволишься от зла».
Усмехнулся царь. Такого ожидать не мог он слова. На советчика скупого все же глянул он светло. «Я ценю твое раченье. И достоин ты хваленья. Но скупое попеченье никогда ко мне не шло.
Нет, не в том моя забота. Старость близится, дремота. И остаться не охота без достойного бойца. Дней увяло все цветенье, и не передал уменья Быть бойцом без посрамленья никому я до конца.
Это правда, дочь имею, холил дочь, обласкан ею. Все ж я сына не лелею. Не дал бог. И нет уж сил. Кто здесь луком отличится? Или в мяч со мной сразится? Автандил едва сравнится, ибо я его учил».
Гордый, юный, весь – стремленье, слушал эти восхваленья. И с улыбкою смиренья затаил он торжество. Как улыбка та пристала к лику юного, где ало Рот горел, – как снег блистала белизна зубов его.
Царь спросил: «Чего смеешься? И чего ты робко жмешься? Ну, зачем не отзовешься? Или я тебе смешон?» Юный молвил: «Разрешенье дай сказать мне, в оскорбленье Не вменяя дерзновенье. Да не буду осужден».
Царь ответил: «Молви слово. Не приму его сурово. Скрепа клятвы – святость крова, имя светлой Тинатин». Автандил сказал: «Так смело молвлю: хвастаться не дело, Но моя б стрела поспела в цель верней, о, властелин.
Под твоими я ногами прах. Но, меряясь стрелами, Буду первый, – пред полками эту клятву я даю. Кто со мной в стрельбе сравнится? Ты сказал. Тут что ж судиться. Может этот спор решиться лишь с мячом, с стрелой, в бою».
Царь сказал: «Не будем вздорить, на словах не стану спорить. Дайте лук. Чье имя вторить будут после, так решим. Пред свидетелями в поле будем мы на вольной воле, Там о нашей молвят доле: кто ловчей, победа с ним».
Автандил повиновался. И на том их спор прервался. Каждый весел был, смеялся. Чуждым был им взгляд косой. Был заклад меж них скрепленный: тот, кто будет побежденный, С головою обнаженной, три он дня ходи такой.
И двенадцать слуг примерных царь призвал для этих верных Состязаний беспримерных, чтоб давали стрелы им. «Пусть двенадцать их за мною за любой следят стрелою. Шермадин один с тобою, хоть один, он несравним».
Ловчим молвил: «По равнинам, как гроза стадам звериным, Соберитесь, и единым обоймите их кольцом. Пусть помогут вам солдаты». Пир окончен, пир богатый. Были вина, ароматы, и веселье за столом.
Автандил, чуть солнце встало, был одет уж в цвет коралла, Лик рубина и кристалла в золотом горел огне. Под покровом златовейным, весь он был цветком лилейным. Так явился чудодейным он на белом скакуне.
Царь разубран знаменито. Весь народ кругом как свита. Поле воинством покрыто. Всяк охоту видеть рад. Многоокая облава. Смех, и шутки, и забава. На кого-то глянет слава? Будут биться об заклад.
Царь велит готовить стрелы, чтоб во все послать пределы. Счет велит им делать смелый, всех ударов верный счет. И рабов двенадцать верных ждет тех выстрелов примерных. Будут стрелы в козах, в сернах. Отовсюду дичь идет.
Без числа стада, как тени. Быстроногие олени. Скачут козы в белой пене. Мчатся дикие ослы. Чудо видеть – и какое! Бег напрасен, – бьют их двое. Тетиве не спать в покое, многократен свист стрелы.
Топчут конские подковы пыль. Покров встает суровый. Солнце скрыл. А в жертве новой, просвистав, дрожит стрела. Кровь течет по шерсти белой. Новый свист, несутся стрелы, Дрогнет зверь и, онемелый, рухнет, – сразу жизнь ушла.
Если ж кто стрелой лишь ранен, прочь бежит, но бег обманен, Нет исхода, неустанен этот ток разящих стрел. И не зеленью, не новью, все поля покрылись кровью, Бог, исполненный любовью, в небе гневом возгорел.
Кто смотрел на Автандила, как рука его стремила Ход стрелы, как верно била, как к нему кругом все шло, Видя зрелище такое, сердце словом тешил вдвое: «Он прекрасен, как алоэ, что в Эдеме возросло».
Минул день, зверям печальный. Смерян бег равнины дальной. На краю поток хрустальный об утес волну дробил. В темной чаще звери скрылись. Кони там бы не пробились. Отдыхали, веселились Ростэван и Автандил.
Нет предела их утехам. И один сказал со смехом: «Метче я!». Другой же эхом: «Метче я!» – сказал в ответ. И зовут двенадцать верных. «Чьих же больше стрел примерных? Счет чтоб был из достоверных. Правда – сплошь, а лести – нет».
Отвечают: «Затемненья правде нет, и, без смягченья, Ты не выдержишь сравненья, царь, тебе враждебен счет. Хоть убей нас, нет нам дела, но тебе мы скажем смело: Где его стрела летела, зверь ни шагу там вперед.
Всех две тысячи убили. Двадцать лишку в Автандиле Смерть нашли. В той меткой силе промах луку незнаком. Как наметит, так уж строго – зверю кончена дорога. А твоих собрали много стрел, рассыпанных кругом».
Царь смеется, смех кристален. Злою мыслью не ужален, Он ничуть не опечален. «Что ж, победа не моя». За приемного он сына рад, в том счастье, не кручина. Любит сердце – что едино, любит роза соловья.
Миг вкушая настоящий, вот сидят они у чащи. Как колосьев строй шуршащий, смотрит воинов толпа. Возле них двенадцать смелых, ни пред чем не оробелых. Видно, как в лесных пределах вьется водная тропа.
2. Сказ о том, как царь арабский увидел витязя, одетого в барсову шкуру
На опушке, над потоком, в тоскованьи одиноком, Странный витязь был, в глубоком размышленьи над рекой. За поводья вороного он коня держал, и снова Слезы лились из немого сердца, сжатого тоской.
Как небесными звездами, все сияло жемчугами, Млели нежными огнями и доспехи и седло. Был как лев он, но стекали слезы, полные печали, По щекам, где розы вяли, а не искрились светло.
Был в кафтан одет он бурый, сверху ж барсовою шкурой, И сидел он так, понурый, в шапке барсовой склонясь. Толстый хлыст в руке был зримым. Так сидел он нелюдимым. Точно был окутан дымом, весь – волшебный, весь – томясь.
Раб идет к нему с вопросом от царя, но пред утесом Вид тех слез, подобных росам, точно стать ему велел. Пред такою силой горя замолчи, или не споря, Плачь, как плачет в пропасть моря дождь, узнавши свой предел.
Раб в великом был смущеньи, трепетаньи и сомненьи, И смотрел он в удивленьи на печального бойца. «Царь велит прийти», – сказал он наконец, вздыхал и ждал он. Витязь нем, и не слыхал он, не поднимет вверх лица.
С наклоненным книзу ликом, весь в забвении великом, Не внимал окружным крикам, изливал с слезами кровь. Длил он странные рыданья, трепетал в огне сгоранья, Нет терзаньям окончанья, слезы льются вновь и вновь.
Свеян ум его куда-то. Мысль его свинцом объята. Раб идет путем возврата, не добившись ничего, Снова царское посланье повторял, но нет вниманья, Никакого нет вещанья розоцветных губ его.
Раб вернулся без ответа: «На мои слова привета Он был глух. Мой взор от света солнца яркого погас. Я жалел его невольно. Сердце билось больно-больно. Вижу, ждать уже довольно, протомился целый час».
Царь дивился. Дивованье перешло в негодованье. Изрекает приказанье он двенадцати рабам: «Вы оружие берите, всей толпой к нему идите И скорее приведите мне того, кто медлит там».
Исполняя приказанье, вот рабы идут. Шуршанье Слышно ног, звенит бряцанье их доспехов. Витязь встал, Весь в слезах еще. Но взором вскинул. Видит, тесным хором, Люди с воинским убором. Вскрикнув: «Горе!» замолчал.
Вытер он глаза руками, укрепил колчан с стрелами, Меч с блестящими ножнами. Вот на быстром он коне. Что ему – рабы, их слово? Направляет вороного Прочь куда-то, никакого им ответа, – он во сне.
Тут, его схватить желая, вмиг – к нему толпа живая, Вот рука, и вот другая устремилась. Смерть им в том Одного он о другого раздробил, рукою снова Чуть махнул, убил, иного до груди рассек хлыстом.
Пали трупы вправо, влево. Царь кипит, исполнен гнева. Он кричит рабам, но сева Смерти – жатва собрана. Юный даже и не глянет на того, кого он ранит. Кто домчится, мертвым станет, участь всем пред ним одна.
Царь разгневан, горячится, на коня скорей садится. С Автандилом вместе мчится, чтоб надменного настичь. Но, как в искристом тумане, как на сказочном Мерани, Не принявши с ними брани, он сокрылся, кличь не кличь.
Увидав, что царь в погоне, что за ним несутся кони, Он, в мгновенной обороне, вдруг, хлестнув коня, исчез. Точно в пропасть провалился или в небо удалился, Ищут, нет, и след сокрылся. Ничего. Как в мгле завес.
Хоть следов копыт искали, – нет, исчез в какой-то дали. Словно призрак увидали, призрак был один лишь миг. По убитым плачет кто-то. И о раненых забота. Молвил царь: «Пришла работа. Видно, злой нас рок настиг».
Он сказал: «Всех дней теченье было только наслажденье. Бог изведал утомленье – видеть счастье без конца. Вот и стал восторг обманен, – как и все, непостоянен, — Я всевышним насмерть ранен, отвратил он свет лица».
Так вернулся он, угрюмый, затенен печальной думой. Вмиг забыты были шумы состязаний и пиров. Стон кругом сменялся стоном. Грусть царя была законом. Не приученный к препонам, дух легко упасть готов.
Ото всех сокрытый, в дальней царь сидел опочивальне, Размышлял он все печальней, что погас веселья свет. Видел только Автандила. Все рассеялись уныло. Арфа вздохи не струила, стук не слышен кастаньет.
Тинатин о той потере счастья слышит. В полной мере Чувство в ней. Она у двери. И к дворецкому вопрос: «Спит ли он или не спит он?» Тот в ответ: «В тоске сидит он. И ни с кем не говорит он. Стал он темен, как утес.
Автандила лишь как сына приняла его кручина. Витязь в этом всем причина, странный витязь на пути». Тинатин рекла: «Уйду я. Но коль спросит он, тоскуя, В тот же час к нему приду я, как велит к себе прийти».
Царь спросил: «Где та, в которой ключ живой, что точит горы, Свет любви, что тешит взоры?» Был ответ ему тогда: «К бледной, к ней, достигло слово, что печаль в тебе сурова. Здесь была. И будет снова. Лишь скажи, придет сюда».
Царь сказал: «Скорей идите, и ко мне ее зовите. Лишь в одной жемчужной нити красота всегда светла. Пусть отцу вернет дыханье. Пусть излечит тоскованье. Ей скажу, о чем терзанье, отчего вдруг жизнь ушла».
Вняв отцовское веленье, Тинатин, как озаренье, Полнолунное виденье, перед ним блестит красой. Он ее сажает рядом, смотрит полным ласки взглядом, И целует, и к отрадам вновь открыт своей душой.
«Почему не приходила? Или звать мне нужно было?» Дева кротко возразила: «Царь, когда нахмурен ты, Кто дерзнет к тебе явиться? Пред тобой и день затмится, Пусть же ныне разрешится этот скорбный дым мечты».
Он сказал: «Родное чадо! Быть с тобой моя услада. Грусть прошла, ты радость взгляда, точно зелья ты дала, Чтоб рассеять муку властно. Но, хоть я терзался страстно, Знай, не тщетно, не напрасно мысль к печальному ушла.
Повстречался мне безвестный витязь юный. Свод небесный Был красой его чудесной словно радугой пронзен. Я не мог узнать причины слез его, его кручины. Хоть в красе он был единый, но меня разгневал он.
Чуть ко мне метнувши взором, вытер слезы, скоком скорым На коня вскочил, – я спорым овладеть велел, но вмиг Разметал моих людей он. Кто он? Дьявол? Лиходей он? Я без слова был осмеян. Вдруг исчез, как вдруг возник.
Был ли он иль нет, не знаю. Горький ад на смену раю Я от бога принимаю. Прошлых дней погашен свет. Этой скорби не забуду, не бывать такому чуду, Сколько дней я жить ни буду, мне веселья больше нет».
В голос звук вложив напева: «Соизволь, – сказала дева,— Слово выслушать без гнева. Обвинять нам хорошо ль Этот промысел всезрящий? Бог и к мошке добр летящей. Если он раскинул чащи, разве в них он дал нам боль?
Если витязь был телесным, не видением чудесным, На земле другим – известным он, конечно, должен быть. Встанет весть, придет к нам слухом. Если ж он лукавым духом Был и скрылся легким пухом, что ж тоской себя губить.
Вот совет мой, повелитель: над царями ты правитель. Зри кто хочет, – где тот зритель, чтобы твой измерил свет? Так пошли людей, – пусть ищут, целый мир пускай обрыщут. Уж они ответ отыщут, смертный это или нет».
Царь зовет гонцов проворных, между лучшими отборных, Чтобы в поисках дозорных не жалели ни труда, Ни стараний, ни усилий, чтобы каждого спросили, Где тот витязь, гордый в силе, и чтоб шли скорей туда.
Вот гонцы в далекой дали. Целый год они блуждали. Никого не увидали, кто бы витязя встречал. Все напрасны вопрошанья. Бесполезны их исканья. Были долги их блужданья, – был успех их вовсе мал.
Пред царем рабы предстали. Преисполнены печали, Так его оповещали: «Хоть искали мы везде, Труд бесплоден был, хоть честен, – нам скорбящий лик уместен, Никому он неизвестен. Укажи, искать нам где?»
Молвил царь: «Мне дочь сказала правду. В скорби смысла мало. Здесь змея являла жало, – это был нечистый дух. Мне мой враг был с неба свеян, это им я был осмеян. Да блудит среди затей он, – чист мой взор и волен слух».
Позабыт им дух лукавый. Снова игры и забавы. Песнопевец ищет славы. Закрутился акробат. Юным царь велел и старым веселиться. Светлым чарам Нет предела. Царским даром не один опять богат.
Автандил – полуодетый. Вкруг него играют светы. Арфы звон и песни спеты. Вдруг гонец от Тинатин, Черный раб в его покое: «Та, чей образ – лик алоэ, Шлет веление такое: к ней иди, о, господин».
Светлой вестью очарован, Автандил встает, взволнован. Тот наряд, что облюбован, самый лучший, он надел. Видеть розу, быть с любимой, в том восторг незаменимый. С красотою несравнимой быть – пленительный удел.
Автандил идет к ней смело. Ни пред кем не оробела Мысль его. И пусть горела много раз слеза о ней, Хочет видеть лик певучий той, чье пламя – свет горючий Молний, рвущихся из тучи, кто горит луны сильней.
Та жемчужина жемчужин. С горностаем свет тот дружен. Смотрит взор обезоружен. Ткань на нежной – без цены. Сердце жгущие ресницы – словно ночь вокруг зарницы. Шея млечна у царицы, косы тяжкие черны.
Хоть одета в свет коралла, но печали не скрывала, Автандила привечала, сесть велит ему она. Юный сел пред ней смиренно. Сердце любит, сердце пленно. Взор во взор глядит забвенно. Мысль усладой зажжена.
Витязь молвит: «Ты, златая, светишь, страхи рассевая. Вот, я нем. В зарю вступая, месяц солнцем вмиг сожжен. Я не мыслю на досуге. Я не вихрь на вольном луге. Но в каком волшебном круге, чем твой грустный ум смущен?»
Вот изящными словами, выбрав их, как меж цветами Те, что ярче лепестками, привлекают больше глаз, Дева молвит: «Хоть со мною не одною ты стеною Разделен, но я, не скрою – страх твой странен мне сейчас.
Но скажу сперва пред другом, чем терзаюсь, как недугом. Помнишь день, когда над лугом, близ утеса, над рекой, Над водой реки хрустальной некий витязь был печальный, Как слезу с слезой хрустальной лил он, мучимый тоской,
С той поры томлюсь всегда я. Мысль о нем, не уставая, Жалит, жалит, точно злая быстролетная оса. Знаю я, что ты из смелых. Так ищи его в пределах. Всей земли – до тучек белых, что восходят в небеса.
Сердце в чувстве сердцу радо. Хоть меж нас была преграда, Но без слов, лишь силой взгляда, увидала ясно я, В одиноком отдаленьи, что в любовном ты плененьи, Что горишь в изнеможеньи, и дрожит душа твоя.
Видим зорко мы друг друга. Будет мне твоя услуга Точно витязю кольчуга, – и к тебе идет она. Ты ведь витязь несравненный. И, любя, ты любишь, пленный. Витязь тот – твой брат забвенный. Мысль искать его должна.
Ты любовь мою удвоишь. Скорбь мою ты успокоишь. Злого демона укроешь. И фиалками маня, Свеешь розы, расцветишься. И потом ты озаришься. Лев, ты к солнцу возвратишься, встречу, встретишь ты меня.
Так ищи же мне в угоду. Трижды год уйдет пусть к году. Но не канул же он в воду. Если ты найдешь его, Приходи, увенчан славой. Если ж нет, он дух лукавый. К розе нежной холод ржавый зла не свеет своего.
Мой расцвет не затемнится. О, клянусь, любовь продлится. Пусть хоть солнце воплотится, мужем став, – с ним сердце слив, Преисподняя пусть злая отсечет меня от рая, В сердце мне любовь, терзая, смертью внидет, нож вонзив».
Витязь молвил: «Лик денницы! Почему дрожат ресницы? Почему агат царицы в трепетаньи огневом? Заслужил ли подозренье? Смерти ждал, – и жить веленье Получил. В повиновеньи буду я твоим рабом».
Он сказал еще: «Златая! Ты заря, ты солнце рая. Бог всевышний, создавая, быть тебе здесь солнцем дал. Ты велишь, – идут планеты. Весь тобой я в блеск – одетый. Мой цветок, живые светы взяв в себя, пребудет ал».
Луч – к лучу, и к слову – слово. Вот они клянутся снова. Сердце нежное – медово, и любовь подтверждена. Все минувшие печали чем-то очень легким стали. Зубы белые блистали, как от молний – вышина.
О, какая им утеха – быть вдвоем, как с эхом эхо, Средь веселья, шуток, смеха, говорят о ста вещах. Молвит он: «Тебя, златая, можно знать – лишь ум теряя. Сердце вспыхнуло, сгорая, сердце – пепел, жгучий прах».
Но пришел конец усладам. Он прильнул к кристаллу взглядом. Побледнел, и слезы градом. Хоть ушел, да не ушел. Незнакомое с обманом, сердце он, в гореньи рьяном, Отдал сердцу. Так к румяным розам льнут касанья пчел.
Он сказал себе: «Златая! Вот уже разлучность злая. И рубин мой, увядая, стал желтее янтаря. Без тебя как быть в разлуке? Но стрела готова в луке. В честь любимой сладки муки. Смерть приму – тобой горя».
Он в постели, сны мятутся. Брызги слез обильно льются. Так листки осины бьются, как, скорбя, он трепетал. Странен уху шорох каждый. Дух его исполнен жажды. Стала пытка пыткой дважды, – сон о ней он увидал.
В том терзаньи отлученья – ревность, помыслы, мученья. Слез горячих истеченье – словно нитка жемчугов. Но тревожный сон напрасен. Брезжит день, – он снова ясен. На коне своем, прекрасен, едет, путь принять готов.
За дворецким в зал приемный посылает, и хоть скромный, Но в стремленьи неуемный, он царю реченье шлет: «Мысль мою, о, царь, не скрою: Ты царишь над всей землею. Весть о славе, взятой с бою, да ко всем кругом придет.
В путь пойду и не устану. Воевать с врагами стану. Если недруг, в сердце рану нанесу в честь Тинатин. Непокорный да смутится, а покорный веселится. Ток даров не прекратится. Да горит огнем рубин».
Изъявив благодаренье, царь ответил: «Лев! Стремленье Рук твоих – всегда в сраженье. Смелость молвит твой совет. В путь иди, в страну чужую, позволенье я дарую. Но, коль ты разлуку злую будешь длить, мне счастья нет».
Пред лицом царя представши и почтение воздавши, Витязь молвит: «Услыхавши звук похвал, я изумлен. Сколько счастья в этом звуке. Легче с ним – расстанья муки. Бог уменьшит час разлуки. Светлый лик твой – мне закон.
Мысль свидания лелею». Царь упал к нему на шею. С полной нежностью своею в нем он сына целовал. Нет таких, как эти двое. Бьется сердце в них благое. Засветило ретивое в Ростэване слез кристалл.
Вот уходит витязь смелый в чужеземные пределы. Двадцать дней уж день он белый с черной ночью слил в одно. В ней, златой, восторг вселенной, клад сокровищ сокровенный, С Тинатин он мыслью пленной, ею сердце зажжено.
Входит в горы, входит в долы. Чуть он где, там пир веселый. Речи вьются, точно пчелы. Все приносят щедрый дар. Солнцеликим, светловзорым, в переходе этом скором, Слух склоняя к разговорам, он не медлит в свете чар.
У него была твердыня. Замок горный на вершине. Три он дня там медлит ныне. Шермадин – как верный с ним. Вся душа его, вся сила, сердце все – для Автандила. Но ему безвестно было, тот горит огнем каким.
Витязь молвит Шермадину: «Стыдно мне, но стыд содвину. Я скрывал свою кручину. Но теперь откроюсь, верь. Были пытки, были грозы. Я ронял несчетно слезы. Но от той жестокой розы – луч отрады мне теперь.
К Тинатин моя истома. К ней любовь, о ней вся дрема. Без конца у водоема слезы к розе лил нарцисс. Боль открыть не мог доныне. Я томился как в пустыне. Но теперь конец кручине. Упованья мне зажглись.
Мне сказала: «Неустанный, ты ищи, где витязь странный. А когда вернешься, жданный, сердцем все возьмешь свое. Ты как цвет к цветку над лугом. Лишь тебя возьму супругом». Пусть утрачу счет услугам. Раб, да вознесу ее.
Я ведь витязь, – так прилично мне служить ей безгранично. Верность трону лишь обычна. Раз слуга, служи вовек. Взяв ее бальзам сладимый, стих пожар неукротимый. Если ж в далях беды зримы, встреть их, встреть – как человек.
Между всех кто подчиненный, ты один мне приближенный. Связан дружбой неуклонной я с тобою. Потому Над моею всей дружиной, ты, владыка, будь единый, Лишь тебе тот рой орлиный я доверю одному.
Правь же твердою рукою. Для бойцов, идущих к бою, Ты пример являй собою. И к двору посланья шли. И в дарах будь вне сравненья. Будь мое здесь повторенье, Чтоб мое исчезновенье и заметить не могли.
Мною будь в военной славе и в охотничьей забаве. Так три года, честно правя, тайну свято сохраняй. Может быть, мое алоэ будет цвесть себе в покое. Если ж встречу роковое, плачь по мне, скорби, вздыхай.
Шли царю оповещенье, что, увы, пришло затменье. Будь как пьян от огорченья. «Нежеланна смерть, – скажи,— В край, откуда нет возврата, он ушел». Сребро и злато, Все раздай, чем жизнь богата, и ничем не дорожи.
Так поможешь мне – отменно. Пусть погибнет то, что бренно. Но про душу, неизменно помня, медли забывать. Сон и смерть – в черте соседства. Вспомни наше малолетство, И, мое воспомнив детство, сердцем будь ко мне как мать».
Слышит раб – и весь слезами залился, как жемчугами. Меркнет взор его, огнями беспокойными сквозя. «Сердце ль будет веселиться, коль тебя оно лишится? Но, когда твой дух стремится, удержать тебя нельзя.
Мне велишь принять господство. У меня какое ж сходство Есть с тобою? Превосходство вижу мысли я другой — Будешь ты один, я внемлю. Лучше ж пусть уйду я в землю. Но разлуки не приемлю. О, возьми меня с собой!»
Витязь молвил: «Все сомненья прочь отбрось без промедленья. Тот, кто любит, в ком томленье, пусть лишь в обществе своем Он тоскует, бродит, бьется. Жемчуг даром ли дается? Кто ж изменник, да сметется, в сердце раненный копьем.
Тайны кто моей достоин? За тебя же я спокоен. Будешь верным мне как воин. Укрепляй оплот твердынь. Враг забудет приближенье. И, быть может, дней теченье Принесет мне возвращенье. Боже, вовсе не покинь.
Рок, губя, не знает счета, сто ли здесь, один ли кто-то. Духов благостных забота не оставит. Верь судьбе. Не вернусь я в срок трехлетний, – ткань надень темней, бесцветней. Чтоб почтен ты был приветней, дам я грамоту тебе».
