25. Сказ о том, как направились Тариэль и Автандил к пещере и как увидели они Асмат
Видеть это горе было – боль души для Автандила. Но сказал: «Еще есть сила. Потерпи. Всему есть час. Милосердье есть у бога, хоть твое страданье строго. Будь вам разная дорога. Он в любви не свел бы вас.
Кто в любви, с ним злоключенье, в жизни знает огорченье. Но, узнав сперва мученье, знает после радость он. У любви свои законы: в смерть ведет, и будит стоны. Обезумлен ей ученый, – неученый научен».
Так, поплакавши, отбыли. По равнине серость пыли. До пещеры путь стремили. Встречу им бежит Асмат. Были слезы, целовались. С плачем нежно обнимались И вестями обменялись. Верный верных видеть рад.
Говорит Асмат: «Могучий боже! Ты, в ком гром и тучи. Ты, как солнце, лаской жгучей, нас наполнил, дал нам сил. Как, хваля, могу с хвалою достохвальной пред тобою Быть? Стократною слезою ты меня не истребил».
Тариэль сказал, вздыхая: «О, сестра моя! Родная! Слезы вечно проливая, я скорблю о том же здесь. Знали радость, – с ней мученье. В том судьбы постановленье. О тебе лишь сожаленья, а не то б я в смерти – весь».
Если жажда мучит злая, кто же здравый, пить желая, Брызжет, воду проливая? Слезы льются как ручей, Если влагу кто иссушит, смерть придет и все разрушит. Ах, печаль язвит и душит. Нет жемчужины моей».
Также в сердце Автандила вспоминанье больно было. «О, заря! Златая сила! Без тебя живой ли я? Без тебя и жизнь томленье. Как сказать мои мученья? И какой тоской горенья сожжена душа моя.
Роза как без солнца станет расцветать и не завянет? И каким удел наш глянет, если солнце за горой? Дух во мне единоверца со цветами. Вянет сердце. Все ж, есть где-то к встрече дверца. Каменей, но будь собой».
Душу вздохом утишили, хоть огонь был в полной силе. Больше слов не говорили. В том же, сердцем, и Асмат. Жара также в ней не мало. Шкуру барсову постлала. Сели. В них печаль устала. И светлее говорят.
Хорошо бы хлеба-соли. Да в такой живут тут доле, — Хлеба нет, а мяса боле, и поменее гостей. Тариэля угощают. Тело пищи не вмещает. Пожевал кусок, – бросает. И конец трапезе всей.
Нет отрады в слове спора, – есть уютность разговора. Сердце с сердцем может скоро сговориться в час любой. Вот в беседе много чары. Замолкают тут пожары. И судьбы сносней удары в миге радости живой.
Эту ночь те львы, герои, говорили про былое. День пришел, – беседа вдвое многословна и полна. Все друг другу рассказали, что там было в чужедали. Обещанья подтверждали, клятва вновь меж них дана.
Тариэль сказал: «Словами не расскажешь, что меж нами. Долг отдам свой лишь с годами, бог порука, даст мне сил. Клятва клятву держит туго. Не забыть в разлуке друга. Это высшая услуга, – тут не пьяный говорил.
А теперь прошу правдиво, ты сдержи полет порыва: Здесь не трут и не огниво, это пламя ты не тронь. Для тебя – твое горенье, тут закон миротворенья. Так иди до места рденья, – где твой солнечный огонь.
Излечить меня уж трудно и ему, кем многочудно Создан мир, где свет нескудно, щедро царствует над тьмой. Разумел я тоже что-то до минуты поворота. Вот безумье, вот забота. Ныне бред – мой часовой».
Автандил сказал: «Какого ждать ответа, если слово Полно разума живого? Ты как мудрый говорил. Но оспаривать я стану, что нельзя такую рану Залечить. Всему изъяну есть конец. Жди в боге сил.
Для чего б, вас создавая, вас любовью обвивая, Бог вас, вечно разлучая, обезумил, в смерть гоня? Путь любви есть путь по бедам. Здесь тоска крадется следом. Но восторг вам будет ведом, – а не то убей меня.
В чем же гордость человека? В чем он муж, а не калека? Боль терпеть, хоть век из века, и не гнуться с гнетом зол. Труден мир, да бог подмога. Научись же хоть немного. Знанье верная дорога. Не идет ей лишь осел.
Так скажу тебе, дерзая. Слушай, будет речь какая. Мне позволила златая отлучиться. Молвил ей: «С сердцем я испепеленым. С ним я – помыслом бездонным. Что ж здесь буду огорченным? Только грусть – душе твоей.
В этом слов пусть будет мало». И она мне отвечала: «Дружба дружбу увенчала. Этим я не огорчусь». И пошел я к дальним странам. Был не хмельным я, не пьяным. Что ж теперь? Вернусь с обманом? Покажусь пред ней как трус?
Делай это – размышляя. Роза вянет, – засыхая. Польза в ней себе какая? А другой ей будет рад. Сам себе что сделать можешь? Только сердце растревожишь. А захочешь, мне поможешь. С братом братски будет брат.
Где ты быть ни пожелаешь, там и будь себе как знаешь: — Мудро сердце, – отдыхаешь. Ум безумен, – закипай. Но в тиши и в боли крика сохраняй ты стройность лика. Не растрать всю силу дико, и гори, но не сгорай.
Чтоб добиться нашей цели, чтобы весть принесть веселий, Год прошу с одной неделей. Я вернусь в цветенье роз. И сюда в пещеру это ликованье снов и цвета Донесет огонь привета. Вздрогнешь. Чу, залаял пес.
Превзойду ли меру срока, ты же будешь одиноко Ждать меня, – в том воля рока, это значит – умер я. Это будет указанье, что захочешь, – дли рыданья. Или бросься в ликованье. Как захочет мысль твоя.
Может быть, бужу печали? Ты – один, я в чужедали. Корабли ведь изменяли. Конь споткнется на скаку. Как узнать, где ждет потеря? Нет чутья, нет глаза зверя. Бог решит. И в бога веря, я вступаю здесь в реку».
Он промолвил: «Продолженье слов – одно лишь утомленье. Для чего тут рассужденья? Нет вниманья, смысла нет. Если друг не за тобою, ты иди его стопою. И в конце, – что скрыто тьмою, станет явным, видя свет».
А когда все будет явно, и увидишь ты подавно, Как здесь трудность своенравна, хоть блуждай иль не блуждай. Я снесу безумья бремя, хоть стучит мне молот в темя. Но, коль смерть придет в то время, как скажу тебе: «Прощай!»
Завершилось говоренье. Клятвы – снова повторенье. И в равнину их стремленье. Каждый стрелы взял и лук. Настреляли там дичины. Но в сердцах туман кручины. Уж остался день единый. Завтра – врозь, и больше мук.
Ты, что с словом песнопений по тропе идешь мучений, — Как быть сердцу в миге рдений, коль без сердца сердце то? Если сердцу – весть разлуки, это нож, он режет руки, — В смерть уводят эти звуки. А без пытки был ли кто?
Утро, бледными лучами, застает двоих с конями. Дева с ними. И слезами взор блеснул, бежит ручей. В смутных ликах цвет жасмина. Их зовет к себе равнина. Эти львы, чье горе львино, поспешают в мир зверей.
Покидают путь пещерный. Крик печали – звук безмерный. А Асмат, сестры их верной, плачет жалоба вдвойне: «Кто вам плакальщицей будет? Львы! Вас песня не забудет. Солнце – звезды гасит, нудит быть во тьме. О, горе, мне!»
Так скорбит она в печали. Вот «Прости!» они сказали. Вместе к морю путь держали. Побережье – вот оно. Вновь проводят время ночи. Делят пламя. Ночь короче. О разлуке плачут очи. Все скорбеть им суждено.
К Тариэлю Автандила таковое слово было: «Слезы сохнут. Грудь остыла. Не пойму я, почему Так Фридон тобою оставлен. К солнцу путь там будет явлен. Будет мною он восславлен. Покажи тропу к нему».
Тариэль без промедленья указует направленье. «Там Фридон», – его реченье. – «Все иди ты на Восток. Вплоть до берега морского. Коль увидишь дорогого, Так вот брата – ласки слово. Помнит брат, хотя далек».
Вот козла они убили. Как поешь, так будешь в силе. За собою потащили. Разложили там костер. И поели, сколь возможно. Было древо страж дорожный. У корней их сон тревожный. Груб, судьба, твой приговор.
Вот заря горит жемчужно. Встали. Им расстаться нужно. Сердце с сердцем плачет дружно. Что слова, когда – уж путь. Как слова перекликались! Как они там обнимались! Долго, тесно прижимались, у разлучных, с грудью грудь.
Были вздохи сожаленья, лиц ногтями пораненья. И уж розно их стремленье, тот назад, а тот вперед. Проезжают тростниками. Достают пока глазами, Кличут скорбно голосами. Ах, тут солнце станет лед.
26. Сказ о том, как отправился Автандил к Фридону, когда он встретил его в Мульгхазанзари
Мир прискорбный. Рок бессонный. Что ты крутишься, взметенный? Чем ты вечно огорченный? Кто уверует в тебя, Тот, как я, поймет мученья. Стой! Куда ты мчишь стремленье? Вырвешь, вырастив, растенье. Все ж нас видит бог, любя.
Автандил, в скорбях разлуки, воздымает к небу руки. Вопль его исполнен муки. «Кровь лилась, бежит опять. Так же трудно расставанье, как и в небе нам свиданье. Меж сердцами отстоянье. Сердцу сердце не понять».
Плачет. Звери полевые жадно слезы пьют живые. Он не в силах огневые пытки сердца превозмочь. Тинатин в его печали. Скорби душу укачали. Розы губ кристалл встречали. День печальному как ночь.
И коралл его тускнеет. Роза вянет и темнеет. Как лазурный камень млеет то, что было как рубин. Путь уходит, сер и пылен. Смертный страх над ним бессилен. Молвит: «Мрак кругом могилен. Гаснет солнце средь равнин».
Молвит к Солнцу: «Лик прекрасный. Тинатин ты образ ясной. Оба мир счастливить властны. По лугам струите свет. Я в безумии туманном, и с упорством непрестанным Взором – с ликом тем желанным. Что ж я вами не согрет?
Солнца нет, – зима как в дыме. Я ж с двумя расстался ими. Так печалями какими полон дух, придя на срыв? Не страдают только скалы. Я же весь в тоске усталой. Нож не лечит раны алой, причиняет лишь нарыв».
И до неба восклицая, к Солнцу вопли обращая, Кличет: «Солнце! Власть живая! Ты, кем светит каждый край, Ты, в лучах непобедимый возноситель и хвалимый, Дай мне быть с моей любимой, день мой в ночь не обращай.
Ты, Зуаль, звезда томленья, дай мне слез и дай мученья, Черной тенью огорченья сердце скорбное закрой. Грусть пусть ляжет, с грудой груда, точно тяжесть на верблюда. Но скажи к моей отсюда: «Не покинь его. Он твой».
О, Муштхар, ты правосудный, ты благой судья, хоть трудный, Так приди же в час мой судный, сердце с сердцем рассуди. Не теснименя узором, круто свитым приговором. Не удвой удар, которым я уж ранен ей в груди.
О, Марикх, планета мщенья, ты копьем без сожаленья Проницай меня, чтоб, рденье крови зная, был я ал. Как терзаем я скорбями, расскажи, скажи словами, Чтобы знала, как, ночами, знаешь ты, каким я стал.
Аспироз, звезда леченья, дай немного облегченья. Я в нещадное горенье ввергнут ею и судьбой. Ты сияешь прихотливо, и тобой она красива. Я же, брошенный у срыва, обезумлен здесь тобой.
Отарид, планета знанья, лишь с тобой, через терзанье, Схож я: с Солнцем нам сиянье и раздельность; ты горишь, Я горю. В огне вращенья запиши мои мученья. Вот чернила – слез теченье, вот перо – в росе камыш.
Свет высокий благородства, и с тобой, Луна, есть сходство: Солнца чуя превосходство, я меняюсь средь пустынь. То я весел, ярко око, то худею одиноко. Молви ей: «Не будь жестока. Весь – к тебе он. Не покинь».
Глянь на звезды, есть в них зренье. В Семизвездьи – подтвержденье. В Отариде, в Солнце – мленье, и Муштхар, Зуаль – в огне. И тоскуют надо мною Аспироз, Марикх с Луною. Взят я огненной волною. Без нее пожар во мне».
Молвит к сердцу он: «В кручине не убью себя я ныне, Ясно, с дьяволом в пустыне побратался. Знаю сам, Та, чьи косы, та, чьи очи – крылья ворона и ночи, Ум безумит мой. Но в мочи вынесть боль – путь к счастью нам.
Коль стерплю всех пыток груду, к ней я, к солнечному чуду, Возвращусь. Не вечно ж буду я стонать. Душа жива». И запел он светлогласно, хоть сдержать тоску – напрасно. Так звучала песнь прекрасно – соловей пред ним сова.
Витязь пел. И, слыша пенье, звери, в чаре удивленья, Приходили. С негой мленья, камни встали из волны. И дивились, и внимали. Плакал, – плакали в печали. Песню грустную качали волны, тихие как сны.
Всем живым напевы милы. В песне чара тонкой силы. Вон морские крокодилы, рыбы, звери без конца. Птицы ветра как в тумане. И индийцы, персияне, Руссы, франки, епиптяне, все пришли на зов певца.
27. Сказ о том, как прибыл Автандил к Фридону, когда он расстался с Тариэлем
Витязь, чувствуя истому, к побережию морскому Дней уж семьдесят, как к дому, направляет бег коня. Там вдали, где в пене море, моряки в его просторе. Кличет он с огнем во взоре: «Кто научит здесь меня?
Кто вы? Это чьи владенья?» Говорят, явив почтенье: «О, прекрасное виденье. Ты, приятно-странный сон. Взор твой светлая зарница. Глянем, гаснем, ум темница. Здесь Турецкая граница. Рядом – царствует Фридон.
Если чувств мы не лишимся, на тебя смотря, потщимся Дать ответ. Мы здесь гордимся тем, что царь наш – лик чудес. Смелый, щедрый и могучий, на коне наездник жгучий, НурадинФридон – горючий свет с далеких нам небес».
Витязь молвит: «Благодать я повстречал здесь с вами, братья. Он мне нужен. Где искать я должен вашего царя? Как долга к нему дорога? Укажите, ради бога». В них пришла ему подмога. Провожают, говоря.
«Это путь в Мульгхазанзари. Там, в своей блестящей чаре Он, чей меч горит в ударе, чья стрела свистит, летя. Десять дней пути отсюда. Но, рубиновое чудо, Кипарисный, ты откуда? Ты сжигаешь нас, блестя».
Витязь молвит: «Это греза в вас макая-то. Мороза Вкус узнавши, разве роза может радовать вас так? Вот когда мы без печали приходящих привечали, Это верно, засвечали светлым взглядом ночь и мрак».
Погуторили немного. И один. И путь-дорога. Где-то встреча? Свод чертога? Строен он, и сердце – сталь. Конский толот мчит, мелькая. Вслух он мыслит, воздыхая. Из нарциссов дождь, стекая, моет влагою хрусталь.
Повстречаются чужие, – вот они уж с ним родные, Говорят, склоняя выи. В нем им радость и уют. С ним дорога изумрудна. Он им светит многочудно. И расстаться с ним так трудно. Провожатого дают.
Он уж близко, он у цели. Там равнина на пределе. В круге воины глядели, замыкая луг кольцом. Луки с силой напрягают. Стрелы зверя настигают. Столько дичи убивают, словно косят хлеб кругом.
Вот ему навстречу кто-то. Вопрошает: «Чья охота? Топот, шум, людей без счета». И ответ ему: «Фридон, Властелин Мульгхазанзара – на охоте, полон жара. Звери ждут его удара, завлеченные в загон».
Он ликует. Без сравненья, он чарует, он виденье. Как вложу я в песнопенье тонкостенную красу? Кто посмотрит, – озарится. Мерзнет, – если отлучится. Всякий с ним возобновится, как весенний куст в лесу.
В средоточьи, где облава, вдруг орел взлетел. Лукаво Глянул витязь, мыслит: «Слава!» Лук направил он сейчас. «Не паду лицом здесь в пыль я». Сбит орел. Разъяты крылья. Скок с коня. И без усилья срезал их не торопясь.
Вновь в седле сидит он, стройный. Круг стрелков тут беспокойный, Прекратив стрельбу, прибойной поспешил к нему волной. Разомкнулася облава. Эти слева, эти справа. Мыслят: «Кто он? Величаво светит взор. Он кто такой?»
На лугу был холм высокий, и Фридон там светлоокий. Свиты круг глядит широкий, сорок лучших там стрелков. Автандил туда стремится. Ток толпы за ним струится. И Фридон, сердясь, дивится. «Что в рядах моих полков?»
Шлет раба с таким реченьем: «Что объяло их смятеньем? Словно взяты ослепленьем, почему идут сюда?» Быстро раб туда приходит. Видит – диво. Глаз не сводит. Ум его в забвеньи бродит. Он ослеп. Пред ним звезда.
Автандил его заметил, и к нему со словом, светел, Обратился и приветил: «Вот владыке доложи. Чужеземец одинокий, из страны пришел далекой. Тариэль прислал высокий. Побратим его, скажи».
Раб Фридону слово это говорит: «Там пламя света. Солнце там, деятель лета. Тут впадет и мудрый в бред. Весь похож он на картину. Как помыслю, прямо стыну. Он к Фридону Нурадину. Тариэля с ним привет».
Услыхать о Тариэле рад Фридон. И заблестели Слезы. Скорби просветлели. Сердце бьется. Меньше мглы. Роза чует ветер с юга, но от век стремится вьюга. Вот приветствуют друг друга. Одному в другом хвалы.
Нурадин с холма спустился. Витязь тут уж очутился. И Фридон, смотря, дивился. «Коль не солнце, кто же ты?» То, что молвил о победном раб в хвале, все было бледным. Полны чувством заповедным, слезы льют, смешав мечты.
Обнялись. И без опаски расточает сердце ласки. Два звена в одной завязке. Ум впадет, их видя, в блажь. Смерть мне, если в этой чаре, или ныне, или встари, Блеск подобный на базаре купишь ты или продашь.
Где есть витязи-герои, как Фридон в лучистом зное? Но еще ценней алоэ и достойнее хвалы. Светлым сном горят планеты, – солнце гасит эти светы. Свечи дымкою одеты днем, и светят лишь средь мглы.
На коней и до чертога их ведет теперь дорога. Уж зверей убито много. И охоты больше нет. И дружины громоздятся Автандилом любоваться. «С чем бы мог живым сравняться этот дивный солнцесвет?»
Он к Фридону молвит слово: «Знаю, полон ты живого Любопытства, – из какого края я, – и как я брат Тариэля. Побратимы с ним мы. Он сказал, любимый: «Брат!» – и мы неразлучимы. Я ему рабом быть рад.
Ростэван мой царь. Сановный, я в Арабии верховной Вождь дружин средь них – их кровный. Называюсь Автандил. Из семьи я благородной, и взращен царем, как сродный С властью, смелый и свободный. Кто меня бы оскорбил?
Как-то раз, когда охота уж кончалась, видим кто-то Горько плачет, в нем забота. Это плакал Тариэль. Мы смущались, царь дивился. Звали, к нам он не явился. Царь чрезмерно рассердился. Как нам знать, что в нем метель?
Царь велел своим дружинам взять его. Но с гневом львиным Вмиг, порывом он единым, ранил тех, а тех убил. Размахнулся не напрасно. Лишь тогда нам стало ясно, Что удерживать невластно месяц в шествии светил.
Царь был в гневе превеликом. Сам поехал с смелым ликом, Чтоб схватиться в бое диком. Тариэль, признав сейчас Царский сан, влагает в ножны меч, и бой стал невозможный. Конь не конь, а дух тревожный, – скок, и скрылся он из глаз.
Мы искали, мы глядели. Это дьявол, в самом деле? И следа не усмотрели. Царь забыл пиры и сон. Так он крепко огорчился. Я – искать, и тайно скрылся. За разгадкой устремился. Был я пламенем зажжен.
Мне искать была свобода, – три искал я долгих года. Это случая угода, что кхатавов увидал. Так его нашел кода-то. Вижу – роза, желтовата. И взлюбил меня как брата. И ему как сын я стал.
После битв, где кровь без меры изливал он в сумрак серый, Взял у дэви он пещеры. Ходит там за ним Асмат. Старый там очаг дымится. Пламя скорби вечно длится. Кто с прекрасным разлучится, обвяжись тот в черный плат.
И в пещере той глубокой дева в скорби одинокой. Дичь стреляет львиноокий. Лев накормит львят своих. Он блуждает непрестанно. Так душа его туманна, — Только с ней побыть желанно. Он не терпит лиц людских.
Рассказал он мне, чужому, всю сердечную истому. Он как брату мне родному дивный сказ любви явил. Речь того, кто сумасшедший, не расскажет происшедший Ужас весь, тот мрак нисшедший, мысль о той, в ком власть могил.
Месяц бродит неизменно. В сердце горе бьется пленно. На коне твоем бессменно ездит он и не сойдет. Говорящих сторонится, от людей как зверь стремится. Больно мне о нем томиться. В нем о ней какой же гнет.
Мысль о витязе том странном жжет терзаньем постоянным. И о нем скорбя, желанном, потерял я разум сам. В сердце бешеное горе. Даль прошел, проплыл я море. И к таящим грусть во взоре возвратился я царям.
Я просил соизволенья длить исканья и стремленья. Впал властитель в раздраженье. Тайно я бежал тогда. И войска мои в печали «Горе! Горе!» восклицали. Вот, ищу бальзама в дали. И гляжу туда, сюда.
Он сказал мне, как вы стали с братом брат в его печали. Я пришел к тебе из дали, несравненного нашел. Я иду за солнцесветом, и, твоим ведом советом, Буду счастлив в деле этом. Где искать скончанья зол?»
И Фридон тут держит слово. Говорит про дорогого Брата. Оба плачут снова, нет терпения в сердцах. И достойная хваленья грусть их словно песнопенья. Розы в росах окропленья затерялись в тростниках.
И при виде той кручины вопль идет в рядах дружины. Не остался ни единый равнодушным в этот час. Семилетняя разлука для Фридона стон и мука. Как стрела летит из лука, – свет блеснет и свет погас.
Говорит Фридон: «Любимый! Видишь? Плачут побратимы. Ты в словах невыразимый. Весь ты солнце на земле. Солнца с неба ты хититель, близких всех твоих живитель, Звезд грустящих озаритель, свет единственный во мгле.
Чуть расстаться нужно было, жизнь мне сделалась постыла. Мыслить мне о том не мило, что живешь ты врозь со мной. Мне же только огорченье, без тебя все дни томленье, Мир, внушая отвращенье, для меня лишь дом пустой».
За печалью долгодневной, он, Фридон, тот вздох плачевный Вылил в жалобе напевной. Стих. Покой кругом глубок. С цветом воздуха – для взора, Автандил – краса узора. На чернильные озера лег агатный потолок.
Светит взор, хотя загашен. В град вступают. Разукрашен. Там дворец средь стройных башен. Все в порядке. Всюду лад. И рабы стоят рядами, безупречные, как в храме. Каждый зоркими глазами Автандила видеть рад.
Вот они вступили в зданье. Превеликое собранье. Не простое заседанье. Сто сановных с двух сторон. В стороне сидят те двое, лучезарные герои. Их рубин – тепло живое. Их кристалл – сияет он.
Начинают пированье. Умножают ликованье. Лучших здравиц пожеланья. Льется светлое вино. Автандила угощают, в нем родного привечают. В тех, что здравье возглашают, сердце юным сожжено.
Этот день они сидели и без счета пили-ели. Захмелеть тут в самом деле даже пьяницы могли. И заря горит в кристале. Автандила искупали. В пояс пышный наряжали и шелками облекли.
Витязь полон нетерпенья. Все ж усладам развлеченье Должен дать он дней теченье. На охоту ходит он. Разны игры и забавы. Как стрелок, он полон славы. Кто вступал с ним в спор неправый, в достиженьи посрамлен.
Витязь молвит до Фридона: «Быть с тобою – оборона. Разлучиться – горечь стона, смерть. Но трудно дольше ждать. Есть другой огонь, он строго жжет меня, зовет дорога. И в душе моей тревога, – ведь могу и опоздать.
От тебя уйти – мученье. Но сегодня – отлученье. Оттого иное жженье, – с ним сейчас мои мечты. Медлить путнику опасно, – пусть поймет он это ясно. Укажи, где солнце красно у волны увидел ты».
Тот ответил: «Без сомненья ты не встретишь затрудненья От меня. В тебе пронзенье, вдаль зовущего, копья. Бог с тобой. Иди, прекрасный. Враг да сгибнет твой, не властный. Но скажи мне, витязь ясный, без тебя как буду я?
Но скорбеть теперь бесплодно. Лишь одно скажу свободно: Одному идти негодно. Дам тебе я верных слуг. Меч, доспехи, мул и кони, – с ними будешь в обороне. Меж сподвижников, в их лоне, свергнешь трудности вокруг».
Вот воители, четыре. С верным сердцем. В целом мире Путь проложат, дальше, шире. Будут в латах до конца. Красным блеском светит злато. Снарядил Фридон богато В путь, и дал он без возврата – огневого жеребца.
Для постели не убогой повезет все, крепконогий, Мул далекою дорогой. Провожает в путь Фридон. В тех, что мига ждут разлуки, загорелся пламень муки. От Фридона – жалоб звуки: «Если б здесь был светлый он».
Грустный слух идет умами. Торговать ли тут шелками, Или сочными плодами? Горожанки все толпой Сгромоздились. Тоскованье, сожаленья и рыданья. Громы в воздухе, стенанья. «Где он, солнце, день златой?»
Вот и город миновали. Шум волны в приморской дали. Автандил с Фридоном стали там, где видел солнце он. Там из слезного затона кровь течет под звуки стона. Повесть слышится Фридона, как планетный лик пленен.
«Солнце, чьи так белы зубы, чьи – рубиновые губы, Двое черных, дики, грубы, выводили на песок. На коне летел из дали, чтоб сразить их силой стали. Увидали, побежали, быстрой птицей был челнок».
Тем рассказом дух волнуем. Путь в нем к новым слезным струям. Приникают с поцелуем, обнимает брата брат. Скрепой слиты неразлучной, все ж расстались в миг докучный. Мысль и мысль – в тоске созвучной. Стройный витязь – ранит взгляд.
