5. Сказ Тариэля о себе, когда он впервые сказал его Автандилу
Так даруй же мне вниманье. Я скажу повествованье, Чувства выявлю, деянья, – уж таких не будет вновь. Я не жду от той покоя, кем я брошен в пламя зноя, Ей безумен, мрак свой строя, изливаю током кровь.
Знаешь ты, и всем известно, семь есть в Индии чудесной, Семь царей. Но повсеместно Фарсадану – шесть корон. Он властитель был великий, смелый, пышный, львиноликий, Вождь царей и в битве дикой предводитель воинств он.
Царь седьмой, и с нравом рьяным, был отец мой, Сариданом Звался он. Пред вражьим станом не был, гибельный, вторым. Кто имел бы дерзновенье, явно ль, тайно ль, оскорбленье Нанести тому, чье зренье, как копье, пронзит и дым.
Не любя уединенья, он любил охоту, пенье, Принимал судьбы решенье, не заботясь ни о чем. Но с грозой идут темноты, и к нему пришли заботы. Вопросил себя он: «Кто ты?» И сказал: «Беру мечом».
В крае все храню я части от врагов и от напасти. Недруг прогнан. Тверд во власти я царю, и блеск мне дан. Так пойду же к Фарсадану, пред властительным предстану. Перед ним склонясь, я встану, новым светом осиян».
Принимает он решенье. Фарсадану извещенье Шлет: «Всей Индией правленье надлежит царю, тебе. Сердцем всем и всей душою, ныне я перед тобою Говорю: твоим слугою буду в славе и в борьбе».
Фарсадан, услыша это, полон радости привета. Слово шлет ему ответа: «Бога я благодарю. Царь ты Индии венчанный, как и я. Когда нежданный Дар мне шлешь, ты мне желанный. Молвлю брату и царю».
Царством чтит его, как даром. Назначает амирбаром, Также амирспасаларом, – полководец главный то. Правя властью полноправной, царь он не самодержавный, С главным в этом лишь не равный, а в другом над ним никто.
Моего отца с собою равным царь считал. Порою Молвил: «Горд моей судьбою: где такой есть амирбар!». То в охоте беспокойной, то в войне и битве знойной, Все вдвоем четою стройной. Знак был в нем особых чар.
Я – не он. Хоть благородство есть во мне мое. Но сходства Нет меж двух. И превосходство было в нем свое всегда. Был бездетен царь с царицей, хоть лучистой, грустнолицей. Оттого своей сторицей за бедой пришла беда.
Горе! В час, огнем богатый, гроз готовятся раскаты. Амирбару в день проклятый был дарован я как сын. Царь сказал: «Того же рода он, что я, – одна природа. Пусть он, – в этом мне угода, – возрастет как властелин».
Царь меня с царицей взяли, как свое дитя. Печали Я не знал. Меня качали, пели ласковый напев. Люди мудрые учили, возвращали в царской силе. И как солнце был я или как встряхнувший гриву лев.
Я к Асмат сейчас взываю. Если ложно, что вещаю, Ты скажи. Я утверждаю, что когда пяти был лет, Нежной розой я светился, льва убить не тяготился, Фарсадан уж не мрачился, что родного сына нет.
Бледен. Крови в лике мало. Но Асмат рассвет мой знала, Знает, как заря блистала, расцвечая юный день. Хороша краса младая. Говорили: «Он из рая». А теперь я что? Немая мгла того, что было. Тень.
Пять годов – как свет зарницы. А у царской роженицы, Дочь родилась у царицы». Юный горестно вздохнул. Грустный взор блеснул слезою. Обомлел он, взят тоскою. Грудь Асмат ему водою освежила. Отдохнул.
Молвил: «Сила огневая, что горит во мне сжигая, И тогда была златая. Мой бессилеет язык В похвалах. Пред Фарсаданом, торжествующим, румяным, Все цари – в усердьи рьяном. Многократный дар велик.
От царей дары богаты. Светлой радостью объяты, Принимают их солдаты. Гости – в празднестве живом. Царь с царицей, нас лелея, смотрят вдвое веселее. Имя той скажу, что, рдея, сердце мне сожгла огнем».
Имя вымолвить он тщится. Взор сверкнет, и взор затмится. Чувств лишится. Пот струится с побледневшего чела. В пытке, с этой пыткой схожей, Автандил тоскует тоже. Тот очнулся. Молвит: «Боже! Ныне смерть моя пришла.
Девы, лик чей светит ало, что семи годов блистала, Что луной и солнцем стала, имя – Нэстан-Дарэджан. С нежной, с ней терпеть разлуку, как такую вынесть муку? Защитишь алмазом руку, – сердцу ж где алмаз тот дан?
Так в поре своей напевной возросла она царевной. Я возрос, чтоб в бой стозевный устремить горячий взгляд. Вновь к отцу попал я в руки. В мяч играл, был ловок в луке. Силен в воинской науке. Львов сражал я, как котят.
Царь воздвиг дворец. Как чара, в нем чертог из безоара, Из рубинового жара, гиацинтов вырезных. Для нее. А перед домом – садик малый с водоемом. Розы в зеркале знакомом длили пламень грез своих.
Днем и ночью, пряном зное, из кадильниц в том покое Дымы синие алоэ, желтых пламеней игра. То в саду она, где тени, то на башне, в сладкой лени. В этой светлой мигов смене няня – царская сестра.
Овдовевшая в Каджэти, с ней Давар. Не жестки сети. Дева в ласковом привете научается уму. В том чертоге озаренном, от других отъединенном, Дева в мире благовонном провожает день во тьму.
За завесой, как из дыма золотистого, хранима, За парчой она незримо возросла, кристалл-рубин. С ней Асмат и две рабыни. Вместе игры без гордыни. Расцвела, как цвет в пустыне и как дерево долин.
Мне пятнадцать лет уж было. Сердце было полно пыла. Воля царская взрастила как царевича меня. Силой лев и солнце взглядом, как взлелеян райским садом, Предавался я отрадам: стрелы, меч и бег коня.
С тетивы стрела летела, – бездыханно было тело Птицы ль, зверя ли. И смело попадал я в цель мячом. Пирование без срока. Но отдельно, волей рока, Был от той, что огнеока, с светло-розовым лицом.
Знают смерть и властелины. Умер мой отец. Кончины Этой день был день кручины для верховного царя. Скорбь застыла в Фарсадане. Умер – страшный в вихрях брани. И восторг – во вражьем стане. Льва страшилися не зря.
Уничтоженный судьбою, целый год я был тоскою Омрачен, как цепкой мглою, неутешенный никем. Вдруг придворные предстали, и приказ мне царский дали: «Тариэль, не будь в печали. Уж конец рыданьям всем.
Тосковали мы и боле о печальной нашей доле. Не минуешь божьей воли. Всем приходит нам конец. Траур кончен. С веком старым день приводит к новым чарам. Будь отныне амирбаром, и служи нам, как отец».
Вспыхнул я, воспламенился. По отце горел, томился. Рой придворных преклонился, выводя меня из мглы. И индийские владыки до меня склонили лики, Как родители, велики, но любовны и светлы.
Близ своих сажали тронов, возвещали власть законов, Чтоб служил я без уклонов, долгу весь отдав свой жар. Я упрямился, страшился заменять отца. Но длился Спор недолго. Подчинился. Отдал честь – как амирбар».
6. Сказ Тариэля о том, как он полюбил, когда впервые он полюбил
Подавив свои рыданья, он продлил повествованье. «В некий день, – воспоминанье жжет, ему не скрыться прочь, От забав, охоты дикой я домой пришел с владыкой. Он сказал мне, светлоликий: «На мою посмотрим дочь».
Руку взял мою… Ужели не дивишься в самом деле, Что душа осталась в теле, вспоминая эти дни? Сад увидел я блестящий. Голос птиц там был журчащий. Не споет сирена слаще. Водомет струил огни.
Ароматы розы сладки. Ткань над дверью. Златы складки. Те лесные куропатки, что с охоты нес с собой, Ей отдать – царя веленье. Тут мое воспламененье. Здесь начальный миг служенья. Долг, назначенный судьбой.
Чтобы сердце из гранита было чем-нибудь пробито, Что найдешь? Но жало свито – адамантовым копьем. Царь, я ведал, не желая, чтоб была его златая Кем увидена, сдвигая ткань завесы, входит в дом.
Я стоял в саду, пред домом, возле роз над водоемом, Сердцем отданный истомам ожидания и чар. Слышит ухо шелестенье, речь Асмат и повеленье Дать царевне приношенье, что подносит амирбар.
Колыхнулась ткань волною. За завесой той дверною, Вижу, дева предо мною. В сердце мне вошло копье. И Асмат взяла добычу. Я же вспыхнул. Вечно кличу: «Жар! Горю!» Но возвеличу тем лишь рдение мое».
Тот, что солнечного света ярче был, сказавши это, Не найдя на всклик ответа, пал, издавши горький стон. Автандил с Асмат рыдали, горы эхо повторяли. В мрачной молвили печали: «Всех сражавши, сам сражен».
Вновь обрызган он водою. Сел, объят кручиной злою, Стонет. Льется за слезою щеки жгущая слеза. «Горе мне!» – его реченье. – «Сколь великое волненье!» Только вспомню, – помышленье, мысль о ней мне, как гроза.
Я недаром горько плачу. Тот, кто верует в удачу, Знал восторг – и скорбь в придачу: обольстит, – чтоб обмануть. Мудрость тех скорей хвалю я, кто не жаждет поцелуя От судьбы. Все доскажу я, коль смогу еще вздохнуть.
Были взяты куропатки. Я ж, исполненный загадки, Не бежал я без оглядки, – наземь рухнул бездыхан. Как пришел в себя, рыданья вкруг меня и восклицанья, Словно звуки провожанья, мой корабль – до дальних стран.
В пышной я лежу постели. Царь с царицею сидели возле. Плач – как звук свирели. Стоны слиты в долгий гул. Щеки ранят. Кровь струею. И муллы сидят толпою. Говорят, что надо мною колдовал Вельзевул.
Увидав, что жизнь лелею я еще, меня за шею Обнял царь рукой своею: «Сын! Хоть слово мне одно!» Страхом взятый исступленным, снова чувств я был лишенным. Кровь потоком разъяренным в сердце канула на дно.
А в молчании глубоком все муллы следили оком, Знак какой здесь послан роком. Был в руках у них коран. «Недруг рода здесь людского», – таково их было слово. Трое суток чуть живого, жег огонь, и был он рдян.
Меж врачей опять сомненье и одно недоуменье: «На такой недуг леченья – нет. Печаль владеет им». Прыгал, как умалишенный. Речь была лишь бред сплетенный. Слезы в горести бессонной льет царица. Дни – как дым.
Трое суток во дворце я был, меж смертью-жизнью рея. Ум вернулся. Разумея, что случилося со мной, Я сказал: «Увы! Лишенный жизни, призрак я смущенный». И в молитве вознесенной вскликнул я: «Создатель мой!
Узри терны затрудненья, и услышь мои моленья. Дай мне сил выздоровленья. Встать с постели дай мне сил. Тайну здесь я ненароком расскажу в бреду глубоком». Бог услышал. С должным сроком раны сердца закалил.
Я сидел. К царю послали с вестью: «Кончены печали». Царь с царицей прибежали. Смотрят с лаской на меня. С головою непокрытой царь стоял, в молитве – слитый. С ней, царицей, и со свитой. Бог щедротен, нас храня.
Сели оба. Подкрепился пищей я. И оживился. Молвил: «Царь! Возвеселился дух во мне. Я стал сильней, Я хочу увидеть поле. На коне скакать на воле». Царь со мной среди раздолий. Мчимся мы в простор полей.
Конский дух исходит паром. По речным проехав ярам, Мы вернулися к базарам. Возвратился я домой. Царь простился у порога. Вновь недуг нахлынул строго. «Что мне ждать еще от бога? Смерть нависла надо мной».
То лицо, что было рдяно, стало ныне цвет шафрана. В сердце режущая рана, десять тысяч в нем ножей. Вот привратник в дверь вступает, к управителю взывает. «Весть какую этот знает? Тот ли мне принес вестей?»
«Раб Асмат пришел». – «Зови же». – Он вошел. Подходит ближе. Поклонился низко, ниже. И посланье подает. В буквах строк – огонь влюбленный. Я читаю изумленный. В сердце я другом – зажженный. И в моем – огней полет.
Возрастает удивленность. Как сумел зажечь влюбленность? И откуда непреклонность – изъясненье в строки влить? Надлежит здесь послушанье. Обвинила бы молчанье. Написал в ответ посланье, свивши слов цветную нить.
Дни пришли и миновали. В сердце, знающем печали, Рденья пламени сгорали. Не ходил я в стан бойцов. Не являлся ко двору я. Принимал врачей, тоскуя. Мир, однако, жил, ликуя, дань беря моих часов.
Ничего врачам не зримо. В сердце точно сумрак дыма. Чем печальное палимо, не узнал никто из них. «Кровь, – сказали, – в ней пыланье». Царь велел кровопусканье Сделать мне. Чтоб скрыть страданье, дал коснуться рук моих.
Кровь пустили, капли рдели. Грустный, я лежал в постели. Раб пришел. Мол, речь о деле. – «Что такое?» – «Раб Асмат». «Приведи». А про себя я размышляю, вопрошая: «В этом всем она какая, и к чему ведет мой взгляд?»
Раб вручает мне посланье. Весь исполненный пыланья, Я читаю указанье: «Нужно мне сейчас прийти». Отвечаю: «Поскорее. Час торопит. Не робея, Приходи ко мне смелее и не медли на пути».
Я сказал себе: «Сомненья для чего, когда стеченье Всех минут дает решенье? Я же царь и амирбар. Все индийцы мне подвластны. Так не буду я несчастный. Коль узнают, бурей страстной не такой зажгут пожар».
От царя гонец спешащий. Вопрошает: «Как болящий?» «Кровь пустили. В настоящий час отрадней мне дышать. Я к тебе хочу явиться. Мне пристало веселиться. Лицезреньем насладиться будет радость мне опять».
Ко двору пришел. «Уж боле, – царь сказал, – не будь в неволе». На конях мы едем в поле. Без колчана, без меча. Сокола летят как стрелы. Куропаток рой несмелый Вьется рябью серо-белой. И стрелки спешат, крича.
Тем, что были на равнине, дома пир веселый ныне. Камень красный, камень синий многим дан, как дар, царем. И конечно уж свирели в этот день не онемели. Песнопевцы звонко пели. Шум веселия кругом.
Я борьбу с самим собою вел, но взят тоской был злою. В сердце огненной волною мысль о ней и мысль о ней. Пламень – током беспокойным. Я сидел в кругу достойном. Пил. Зовут – алоэ стройным. Пировал среди друзей.
Вдруг я вижу казначея. Шепчет на ухо: «Робея, И покровами белея, амирбара ждет одна, Кто-то». Скрытность восхвалил он. Я велел, чтоб проводил он В мой покой ее. Укрыл он там ее. И ждет она.
Встал. Друзья хотят прощаться. Я прошу их не стесняться, Пировать, увеселяться. «Я сейчас вернусь сюда». Раб стоял в дверях на страже. Трепеща, как пойман в краже, Я вхожу, и в сердце даже не могу унять стыда.
Женский призрак, как виденье. Изъявляет знак почтенья. Говорит: «Благословенье тем, кто может быть с тобой». Я дивлюсь на восклицанье. «Нет уменья в ней и знанья, Как любовное признанье скромно выразить душой».
Говорит: «Изнемогая от стыда, пришла сюда я. Мыслишь – мысль во мне есть злая. Но пришел сюда, спеша. Уповаю я и верю, что простишь стыда потерю. Этим спехом – счастье мерю. Успокоилась душа».
Говорит: «Мое реченье ты прими без подозренья. Исполняю повеленье – той, в чьем сердце страх тебя. Госпожи моей желанье, вот откуда то дерзанье. Принесла тебе посланье. Слово скажет за себя».
7. Первое послание, которое Нэстан-Дарэджан написала своему возлюбленному
Я взглянул. Прочел посланье от нее, к кому пыланье. Луч писал слова-сиянья: «Лев! Ты ранен. Рану скрой. Я твоя. Не гасни в мленье. Ненавижу расслабленье. Пусть Асмат мои реченья повторит перед тобой.
Тоскованье, помиранье, это ль страсть, любви деянья? Лучше – той, к кому пыланье, мощь свершения яви. С Кхатаэти ждем мы дани. А они, таясь в обмане И в зловольи, ищут брани. Эту дерзость оборви.
Еще прежде помышленье мне внушало обрученье. Не нашла для говоренья я минуты до сего. Словно насмерть пораженным и ума совсем лишенным, Зрела я тебя взметенным. Зол недуг. Срази его.
В путь же. В бранные забавы. Да узнают их кхатавы. И вернись в сияньи славы. Это лучше, говорю. Так не плачь. Чтоб не снежила влага – роз. От солнца – сила. Посмотри, я обратила ночь темнот твоих в зарю».
8. Первое послание, которое написал Тариэль своей возлюбленной
Сам я видел эти строки. И ответ, не медля в сроке, Написал: «О, свет высокий, проницавший синеву. Лунноликое свеченье. Лишь тебя хочу в горенье». Был я точно в сновиденьи. И не верил, что живу.
Я сказал Асмат: «На это больше нет сейчас ответа. Молви ей: «Ты солнце лета. Ты взошла, и светел я. Мертвый, знаю воскресенье. В чем бы ни было служенье, Позабыв изнеможенье, я служу. В том жизнь моя».
Говорит Асмат: «Сказала мне она: «В том смысла мало, Чтобы весть о том блуждала. Пусть не знают ничего. Любит пусть тебя для виду, не вменяя то в обиду. Он придет, к нему я выйду, встречу должно я его».
Я внимал словам совета. Мне казалось мудрым это. Та, что солнечного света не пускала в свой покой, Возникать не давши следу, даровала мне победу, И дозволила беседу с лучезарною, собой.
Дал Асмат я в награжденье драгоценные каменья. Кубок злат. Ее реченье: «Нет. Мне пышный выбор дан. Но промолвлю без пристрастья: уж имею я запястья. Лишь одно кольцо для счастья я беру, как талисман».
Дева вышла. Свет со мною. И не ранено стрелою Сердце. С мукой огневою суждено расстаться мне. Стих пожар. Я вновь с друзьями. Наделяю их дарами. Смех, вино и шутка с нами. Ликование вдвойне.
9. Сказ о том, как Тариэль написал послание и отправил человека к кхатавам
Человека в Кхатаэти я послал, и строки эти Начертал я: «В ярком свете царь индийский вознесен. Власть дана ему от бога. Верный – сыт с ним. А дорога Непокорных – знать, как строго покарать умеет он.
Брат и царь, внемли веленье. Да не знаем огорченья. Приходи без промедленья. Не придешь, так мы придем. И прибудем не украдкой. Тот удел не будет сладкий Для тебя. Вот зов наш краткий. В теле кровь щади своем».
Вестник отбыл. Я душою снова с радостью живою. Нестерпимою струею уж не жег огонь меня. Еще радостей немало мне тогда судьба давала. А теперь тоска опала. Глянет зверь, уйдет, кляня.
В мыслях было дерзновенье. Применял я мощь смиренья. Но великой жажды тленье отравляло радость мне. Я с друзьями веселился. Но не раз тоской затмился. Против рока возмутился не однажды в тишине.
Как-то под вечер сижу я. Мысль о ней, меня волнуя, Нежно жжет меня. Не сплю я. Ночь в любви светлее дня. Вдруг привратник шепчет что-то. В нем и радость и забота. Возвещает – раб там. Кто-то с тайной вестью до меня.
Раб Асмат. Она писала, что прийти повелевала Та владычица, чье жало жгло мне сердце лезвием. Вмиг сняла с меня оковы. Свет ниспал во мрак суровый. И объятый жизнью новой я пошел своим путем.
В сад вхожу. Уединенье. В сердце чувствую стесненье. И Асмат мне в утешенье, улыбаясь, говорит: «Вот, смягчила я угрозу. В сердце вынула занозу. Подойди, увидишь розу. Не увядшая горит».
Под волшебным балдахином, где огонь шел по рубинам, С ликом прелести единым, восседала там она. Словно вышнее светило. Очи черны, как чернила. На меня свой взор стремила, лучезарна, как весна.
Зачарованный, стоял я. Слова ласкового ждал я. И увы, не услыхал я от прекрасной ничего. Вот к Асмат она блеснула. Та мне на ухо шепнула: «Уходи!». Душа вздохнула. Пламя было вновь мертво.
За Асмат иду, вздыхая. Скрыла все завеса злая. И судьбу я обвиняя, молвил: «Вспыхнул в сердце свет. Было нежное стремленье. И вдвойне опустошенье В этой муке разлученья. Больше радости мне нет».
Через сад идем мы двое. Слово мне Асмат такое: «Не печалься, будь в покое. Для тревоги дверь закрой. И открой для ликованья. Застыдилась, и молчанье Было скрытое признанье. Оттого была такой».
Я сказал: «Сестра, мятежен мрак души. Бальзам твой нежен. Чтоб я не был безнадежен, часто вести посылай. И не делай перерыва. Сердце будет тем счастливо. Лишь водой живится ива. Влагу жизни не скрывай».
На коня вскочил, и еду. Скорбь – за мной, как бы по следу. Слезы празднуют победу. Я в постель, и нет мне сна. Был как цвет я на долине. Был в кристалле и рубине. Стали щеки густо-сини. Ночь – желанна лишь она.
Вот пришли из Кхатаэти. Я уж думал об ответе. Были дерзки люди эти. Принесли ответ такой: «Не трусливы мы сердцами. Мы за крепкими стенами. Царь твой вздумал править нами? Иль он властен надо мной?»
10. Послание, написанное ханом кхатавов в ответ Тариэлю
Вот слова того дерзанья: «Царь, чье слово – приказанье, Я, Рамаз, пишу посланье к Тариэлю. Я дивлюсь. Как послал ты слово зова мне, кто есть племен основа, Если мне напишешь снова, я прочесть не потружусь».
Я велел созвать дружины. И явились властелины От границ. Как строй единый, вышних звезд сошлись войска. Силы Индии могучи. Отовсюду шли, как тучи. Дали воинов мне кручи, горы, долы и река.
Шли они без промедленья. Осмотрел я их скопленья. Все в порядке, всюду рвенье. Души, полные огня. Словно лес восстал зеленый. Чудо видеть эскадроны. Кони ржут. Горят попоны. Хваразмийская броня.
Поднял царское я знамя. Черный с красным. Рдеет пламя. Я с несчетными войсками должен завтра выйти в путь. Сам я плачу и тоскую. На судьбу пеняю злую. Как увидеть мне златую? Словно камень пал на грудь.
Полон я тревоги жгучей. Слезы льют, как ключ кипучий. О, судьба, меня не мучай. Сердце ранено мое. Вот какой мой рок злосчастный, говорил я в пытке страстной. Я коснулся розы красной, – я не мог сорвать ее.
Раб пришел. Случилось диво. Сердце стало вновь красиво. От Асмат слова призыва. Проблеск в сумраках борьбы. Говорило то посланье: «Солнце кличет. Будь в сияньи. Это лучше, чем рыданье о деяниях судьбы».
Скорби мрачной и суровой засветился свет мне новый. К дверце я пришел садовой. Сумрак был и тишина. Там Асмат меня встречала, улыбалась, привечала: «Лев! Ты мучился немало. Смело, ждет тебя луна».
Я вошел для счастья часа. Весь чертог одна прикраса. Над террасою терраса. Свет луны был блеск вполне. Под завесою, в сияньи, и в зеленом одеяньи. Призрак, тонкий в очертаньи, так она явилась мне.
Я вошел. Взглянул забвенно. На краю ковра смиренно Я стоял. А в сердце пленно утихал поток огня. До подушки стан склоняя, блеском солнце затеняя, Лик свой спрятала златая, быстро глянув на меня.
До Асмат ее веленье: «Амирбару знак почтенья». Сесть велит, и для сиденья, вот подушка мне дана. Сел. А сердце было радо, после грусти, силы взгляда Нежит то, что счастью надо. И сказала мне она:
«В тот последний раз без слова ты отпущен был. Сурово Это было. Точно злого зноя принял в поле цвет. И нарцисс засох на камне. Грусть твоя была видна мне. Но стыдливость суждена мне. В том девический завет.
Пред мужчиною сиренье, это – наше назначенье. Но молчать про огорченье – быть с бедою вдвое злой. На лице была улыбка. Но, как горькая ошибка, В сердце скорбь дрожала зыбко. Я послала за тобой.
Мало знали мы друг друга. Больше не было досуга. Но клянусь я, что супруга я твоя во днях. Клятва – с силой неуемной. Если ж буду вероломной, Да сравнюсь с землею темной, и не буду в небесах.
В путь. Узнай кхатавов в беге. Есть в победе много неги. Соверши свой набеги. Битва кличет, – так в нее. Без тебя я в мленьи сонном. Сердце мне свое, пронзенным, Ты отдай неразделенным. А возьми взамен мое».
«Этой радостью вечанный, незаслуженной, нежданной, Буду, духом необманный», – я промолвил, – «весь я твой. Темен был, но светит чудо. Этот божий свет – оттуда. Буду я твоим, покудаь лик не будет скрыт землей».
И на книге клятв мы клялись. Оба сердцем обещались. Так слова ее слагались, в подтверждение любви: «Да пошлет мне бог кончину, если я к тебе остыну. Все тебе как властелину. Ты меня своей зови».
Я стоял пред ней мгновенья. Нежны были все реченья. Мы в минуте развлеченья ели сладкие плоды. И потом, проливши слезы, я ушел от нежной розы. Унося лилейно грезы, отошел я от звезды.
В том, конечно, было жало, – уходить мне от кристалла. Мне рубина было мало и прозрачного стекла. Вновь зажглась мне радость в мире. Видел солнце я в эфире. Мир разъят, и пропасть шире. Все же тверд я, как скала.
На коне я был с зарею. К битве рог звучал с трубою. Сколько войск пошло со мною, как рассказ о том вести? В Кхатаэти, лев суровый, чуя пир войны багровый, Я пошел стезею новой, по дорогам без пути.
За индийские пределы выйдя, шел я месяц целый. Вестник был ко мне, несмелый. Хан Рамаз, через него, Говорил: «Хоть вы козлами появляетесь пред нами, Будь мы даже и волками, перед вами все мертво».
Для снисканья примиренья он принес мне подношенья. Дар достойный изумленья. «Говорит тебе Рамаз: Мы тебе простерли шею. Ты же силою своею Не губи. Смотри: робею. Все бери. Детей и нас.
Пред тобой мы согрешили. Не являйся в полной силе. Если мы неправы были, по стране не мчись грозой. Да не ведаем отмщенья. Замки все и укрепленья. Отдаем мы без боренья. Лишь отряд возьми с собой».
Я совет держал с вождями, как поступим в этом сами. Говорили: «Ты – с врагами. Ты неопытен и юн. Вид их кроткий – лик заемный. Этот люд и злой, и темный. Дух всегда в них вероломный. Каждый между ними лгун.
Так советуем мы сами: лишь с отборными бойцами В путь пойдем, – и пусть за нами близко следуют войска. Если явят лик покорный, – благо. Если ж – дух упорный, Да прольется гнев повторный на неверных, как река».
Был доволен я советом. Укрепившись мыслью в этом, Вот я вестника с ответом отсылаю: «Царь Рамаз, Знаю я твое решенье. Жизнь отрадней убиенья. Дам войскам отдохновенье. Сам иду к тебе сейчас».
В мысли, в действии проворных триста– взяв бойцов отборных, Смело я пошел до спорных и неверных этих встреч. А войскам сказал: «Следите, где пойду, и как по нити Там же, вслед за мной, идите. Кликну, – вам поможет меч».
День прошел, и два дня снова. Хан послал еще другого И сказал такое слово, не один прислав покров: «Сильный ты, скажу без лести. Гордый ты, и стоишь чести. В час, когда мы будем вместе, много дам тебе даров.
Правду я тебе вещаю. Сам навстречу поспешаю». Я в ответ промолвил: «Знаю, щедрый хан твой властелин. Возвести, что волей бога до него ведет дорога. Будет радости нам много. Будем мы – отец и сын».
Дальше путь. Вблизи глухого леса, отдыха и крова Я искал. Послы мне снова. Привели лихих коней. Мне почет и мне участье. Ты, мол, солнце средь ненастья. «Быть с тобою, это – счастье для властительных царей».
От владыки извещенье: «Завтра нам соединенье. Утром встречу, без сомненья. Из твердынь спешу своих». Я велел разбить палатки. Взоры светлы, речи сладки. Не играть мне с ними в прятки. Принял их, как стремянных.
И возникла тут услуга. Наградить мне нужно друга. Из злокозненного круга вывел он меня, любя. Некий вестник возвратился, и со мной договорился. «Я должник. И грех случился. Не покину я тебя.
Не боясь заботы бремя, твой отец в былое время Приютил меня. То семя не на пыльный пало путь. На тебя куются ковы. Против розы нож суровый. В той измене вскрой основы. Все узнай, и твердым будь.
Ты не верь тем вероломным. Знай, в изменничестве темном, В месте некоем укромном, сотня тысяч ждет солдат. И в другом еще засада. Тридцать тысяч биться радо. Предпринять немедля надо мер разумных целый ряд.
Выйдет царь тебе навстречу, в сердце сам готовя сечу. Ложь избравши, как предтечу, войско выстроит тайком. И пока ты будешь лаской окружен, как хитрой сказкой, Вдруг нагрянет бой развязкой, ты один, их тьма кругом».
За совет благодарю я. Говорю: «Коль не умру я, Уж достойно награжу я. Счастлив будешь ты вовек. Лишь скажи свои хотенья. Коль подобное раченье Будет брошено в забвенье, я пропащий человек».
Никому о том ни звука. Тайна будет мне порука. Коль стрела ушла из лука, свист ее услышим мы. Но своим войскам веленье я послал из отдаленья: «Все сюда без промедленья, через горы и холмы».
Утром вестников с ответом я послал. И в деле этом Счел, что с ласковым приветом пусть они идут к врагу. «Приходи. Иду». Дорога вновь полдня. Здесь все от бога. Если смерть приходит строго, где укрыться я могу?
На утес взошел высокий. На равнине на далекой Пыль клубится поволокой. «Там приходит царь Рамаз». Мыслю: «Сеть он мне раскинул. Но копья не опрокинул. Острый меч мой не содвинул. Приходи же в добрый час».
Говорю бойцам: «Как стены станем против мы измены. О скалу лишь в брызгах пены вал ударит в миге встреч, Кто за власть идет, вставая, дух того парит, взлетая. На кхатавов нападая, не напрасно вынем меч».
Гордо, резкими словами, я велел, пройдя рядами, Чтоб оделись все бронями, в сталь замкнув скопленье сил. Блещут шлемы, светят латы. В бой стремимся мы крылатый. В этот день, борьбой богатый, меч мой ворога рубил.
Вот из дали из туманной видит враг наш строй наш бранный. Вид нежданный, нежеланный. Шлет к нам вестника Рамаз. «Для чего же вы некстати в боевой явились рати? Нет в измене благодати. Огорчаете вы нас».
Был ответ: «Свой час расчисли. Знаю все твои я мысли. Ковы в воздухе повисли. Порвалась в сплетеньях нить. Приходи с своей толпою. Буду меряться с тобою. Поднят меч, готовый к бою, чтоб тебя в бою убить».
Обменялися словами. Тотчас дым пошел клубами. С двух сторон враги рядами из засады в бой пошли. Дым огней, всходивший мраком, для бойцов был скрытых знаком. В токе ринулись двояком, но вредить мне не смогли.
Взяв копье, своей рукою шлем скрепив над головою, Рвался я, горячий, к бою, быстрой смелостью гоним, Мною длинный строй построен. Ход стремительный удвоен. Вид врагов моих спокоен, многочислен, недвижим.
«Он безумен», – говорили. Там, где враг был в полной силе, Встал я, словно в плесках крылий. Двинул в воина копье, — Вмиг коня я опрокинул, их обоих в смерть содвинул. Треск копья. И меч я вынул, восхваляя лезвие.
Вижу, им довольно пряток. И на стаю куропаток Сокол пал. В кипеньи схваток, на бойца швырнул бойца. Там, где меч мой светом машет, стрекозою воин пляшет. Смертный плуг мне ниву пашет. Прорван строй их в два конца.
Вкруг меня, шумя, вскипая, плещет вражеская стая. Я ликую, ударяя. Кровь как брызги из ручья. Тот, над кем клинок мой свистнет, и кого к седлу притиснет, Как мешок с коня повиснет. Все бегут, где гляну я.
В час зари, пред ночью черной, с вышины горы узорной, Возгласил к врагам дозорный: «Бой кончайте. Грозный час. Гнев небесный – полновластный. Прах вздымается ужасный. Силы ток идет запасный. До конца погубят нас».
Те, кого я за собою вел, призыв услышав к бою. Шли поспешною стопою, устремляясь до борьбы. Что утесы им и горы! Сломят всякие запоры. Бьют литавры, кличут хоры, слышен громкий глас трубы.
В бегство враг пустился смятый. Были овцы их солдаты. Мы в погоне. Блещут латы. Наше поле. Клик и стон. Царь Рамаз с коня был скинут, из седла мной опрокинут. Меч и меч, скрестясь, содвинут. Всех забрали мы в полон.
Вот хватают полоненных, слепотой как бы сраженных, Рушат наземь побежденных. Страх всесилен, пасть должны. А моим бойцам – награды. Ждали битвы, битве рады. Все враги – их смутны взгляды – стонут, точно чем больны.
Миг победы не обманен. Отдых светел и желанен. Лезвием я в руку ранен. Что мне этот царапок. За дружиною дружина, рада видеть властелина. Сердце их со мной едино. Мною дух бойцов высок.
В сердце смелых восхваленья – за труды вознагражденье. Те мне шлют благословенья, этим хочется обнять. Благородные, которым был как сын я, дружным хором Хвалят, видно было взорам, как мечом кладу печать.
Разослал солдат я всюду. Принесли добычи груду. Этой битвой горд пребуду. Кровью выкрасил простор. Кровью тех, кто смерть мне тщился дать. У врат градских не бился. Каждый город мне открылся, отодвинув свой запор.
Говорил царю Рамазу: «То, что скрыто, видно глазу. Так оправдывайся сразу, если ты попался в плен. Открывай свой твердыни. Все сочти их в длани ныне. А не то, в твоей кручине, счет сочту твоих измен».
Отвечал Рамаз: «Моею волей больше не владею. Чрез тебя лишь власть имею. Пусть придет ко мне скорей Из моих любой властитель. В замках каждый охранитель Будет знать, кто победитель. Замки все в руке твоей».
Словно ветер по долине, власть моя стремилась ныне. Были отданы твердыни, все, их сколько там ни есть. Вражьих всех вождей собрал я, и раскаяться им дал я А сокровищ сколько взял я? Столько, столько, что не счесть.
Так, мои твердыни эти. Я прошел по Кхатаэти. В изобильи, в самоцвете, открывалась мне казна. Тем, что мне ключи вручили, я сказал: «Без страха, в силе, Будьте. Чаша изобилии мной не будет сожжена».
Чтоб отметить клад от клада, самоцветы, радость взгляда, Много времени бы надо, много взял сокровищ я. Я нашел покров чудесный, был он видом как небесный, В нем состав волшебно-тесный был как твердая струя.
Ни с ковром он, ни с парчою был несходен, но волною, И цветною, и стальною, полюбился очень мне. Взял я эту ткань оттуда. Всяк, кто глянет, молвит: «Чудо». Цвет ценнее изумруда, закаленного в огне.
Это в дар для той лучистой, кто мне светит в жизни мглистой, Как светильник золотистый. Из отборного, что есть, Для царя в родные страны потянулись караваны. И как дух цветов медвяный – чрез дары благая весть.
