Ты, вселенную создавший, силой собственной велик, Дуновеньем животворным бездыханное проник, Людям дал весь мир – несметной многоцветности цветник, Странам дал владык, и в каждом отражается твой лик.
Бог единый, ты – прообраз всех земных и горних тел, Дай мне силу, чтобы дьявол полонить меня не смел, Дай любить еще, доколе смерть не вырубит предел, Облегчи грехи, что телу навсегда даны в удел!
Льву приличны меч и пика, медный щит ему пристал, Солнца блеск идет царице, чье обличье – алый лал. Как осмелиться, не знаю, мне излить поток похвал? Взору в дар Тамар явилась, но хвалы отдарок мал.
Слез кровавых дождь хвалебный только ей да будет мил! Темных слов мы не сказали, и творил я без чернил: Не перо – тростник высокий черным озером поил, Чтоб хвалебный стих иному, точно меч, по сердцу бил.
Петь уста, ресницы, брови – долг почтительный певца, Зубы выложены ровно, два блистающих венца; Бело-розовый точеный люб овал ее лица. Раздробит и камень твердый наковальня из свинца.
Мне нужны язык и сердце, чтобы славить и хвалить, Дай уменье мне и силу с песнопеньем разум слить, Чтоб смогли мы Тариэля словом пламенным почтить, И да свяжет трех героев неразлучной дружбы нить!
Этот плач о Тариэле не иссякнет, вечен он. Сядьте все вокруг Руствели, кто рожден, как он рожден. Я пою о нем стихами, в сердце копьями пронзен, Вышив повесть жемчугами, дал я прозе перезвон.
Я, Руствели, сказ певучий до исхода доведу Для тебя, царица войска, иль умру здесь на виду. Обессиленный любовью, я спасения не жду. Коль спасти меня не можешь, схорони со мной беду!
Сказка персов по-грузински мною песенно дана, Перешла из рук на руки, как жемчужина, она; Мной наряженная в рифмы, здесь она вознесена. Омрачившая мой разум, не отвергни письмена!
Проясниться снова жаждет ослепленный ею взор, И, стесненное любовью, сердце в долы я простер. Я душою возрождаюсь, подымаясь на костер. Три воспетых цвета смогут исчерпать стиха простор.
Должен каждый примириться с предназначенной судьбой: Пусть работает работник и уходит воин в бой, А влюбленный пусть палящий сохраняет в сердце зной, Пребывая безупречным в сокровенной страсти той.
Есть в поэзии теченье слов премудрых и святых, Счастлив, кто благоговейно высоту ее постиг. Весь простор могучих мыслей заключает краткий стих - Тем прекрасна речь поэта, тем отлична от иных.
Как по длинным перегонам проверяют скакуна, Как по взмаху и размаху ловкость мячника видна - Так и силы стихотворца мерит повести длина. Не должна же сокращаться в затруднениях она.
На певца тогда смотрите, как опасность велика! Чтоб слова не поредели и не стала речь мелка, Напрягаться всё сильнее нужно силам ездока: В мяч без устали чоганом пусть разит его рука.
Кто случайно два-три слова склеит рифмой тут и там, Тщетно чтит себя поэтом, к славным тянется певцам, Сложит стих, другой приложит, хоть нескладность видит сам, Но твердит: "Всех превзошел я и затмил!" – как мул упрям.
Есть иного рода песни, дара малого удел, Что сердца рассечь способных слов составить не сумел; Словно слабый лук подростка, перед хищником несмел, Лишь на мелкую дичину тратя мелочь робких стрел.
Есть еще род песен, годный для забавников пустых, Для любовных объяснений, для пиров и шуток злых; Эти песни нам любезны, если красит ясность их, Но поэт лишь тот, кто в песнях величавости достиг.
Тратить попусту не должно дарование свое, Для единой страсти должно в сердце выстроить жилье. Надо всё творить искусно, коль творится для нее, И не ждать, чтоб воздаянье протянула длань ее.
К той, что прежде восхвалял я, вновь летит моя хвала, По достоинству я славил, и не ждет меня хула, Жизнь моя и беспощадность леопарда в ней жила, Пел я имя несказанной, что единственно светла.
Чувство истинное – это отраженье высших сил. Надо, чтоб язык поэта несказанность изъяснил. Есть возвышенная сила широко растущих крыл - Тот, кому она открылась, всё страданию открыл.
Не поймут любви подобной и мудрейшие земли, Коль признаньями и уши и язык уже сожгли. Я сказал: земные чувства те, что с плотью расцвели, Горним вторят, избирая лишь томление вдали.
По-арабски однозвучны и "безумен" и "влюблен": Кто влюблен и кто безумен-тщетной грезой омрачен, Кто возносится любовью – тронет дланью небосклон, Кто телесным очарован – крылья к травам клонит он.
Коль высокой страсти служишь, то, как солнце, будь красив, Будь свободен ты и молод, мудр, богат, красноречив, Будь и чуток, и уступчив, и меж витязей ретив, - Коль достоинств не имеешь, удержать сумей порыв!
Есть краса в искусстве чувства, и рекут мои уста: Сочетать служенье сердца с грешной скверною – тщета. Меж любовью и развратом – грозной бездны пустота. Меж несходными да будет непрейденною черта!
Коль возлюбленной влюбленный посвятил себя вполне, Разлучась, он должен вздохи учащать наедине, Должен верным оставаться и в пучине и в огне. Бессердечных поцелуев звон веселый мерзок мне.
Пусть никто любовь такую настоящей не зовет, Где сегодня той все ласки, завтра этой весь почет, Лишь себе ни в чем отказа, в детской страсти, без забот. Но влюбленный всё мирское в жертву милой принесет.
Тот, кто истинно полюбит, ото всех любовь таит, Вдаль страдания уносит, одиночеством сокрыт. Ведь душа в самозабвенье, если пламенем горит, От любимой примет кротко даже горький яд обид.
Обретя любовь, не должно молвить слово ей во вред, Надо скрыть любовь, чтоб люди не нашли ее примет. Если чувства не заметят – и смущенья вовсе нет, Надо пламенем одеться, счастья блеск творить из бед!
Лишь безумной люб с нескромным откровенный разговор, Разглашающий приносит и себе и ей позор. Как, любимую ославив, снова встретить нежный взор? Пусть не ранит сердца милой дорогого наговор!
Как возлюбленному верить, коль с предателем он схож? Сам не выиграв – любимой он готовит слезный дождь. Что ж возвел ее высоко, если низко низведешь? На земле всего милее злому сердцу – злая ложь.
Если плачут о любимой – эти слезы всех светлей, Одиночество зачтется, как уход в простор полей. В долгих думах о единой неразлучно слейся с ней; Пусть же будет чувство это неприметно для людей.
СКАЗ 1 О РОСТЕВАНЕ, ЦАРЕ АРАБОВ
Ростеван был царь арабский, божьей милостью храним; Войск бесчисленных властитель, был он щедрым и простым. Мудр, любезен, правосуден, прозорлив, неотразим. Кроме доблести прославлен красноречием своим.
Не имел детей державный, кроме дочери одной. Ум и сердце созерцавших уносившая с собой, Солнцем солнц она сияла, посылала блеск и зной. Нужен мудрый, чтобы словом славить облик световой.
Тинатин ей было имя, пусть узнает это свет. Расцвела, восхода солнца стал ясней ее расцвет. Царь призвал визирей, сел он, и в очах печали нет, Усадил и обратился к ним, пришедшим на совет:
"Я спрошу у вас о деле достодолжном, не о зле: Свой цветок иссушит роза и развеет по земле, И исчезнет, но воскреснет новым цветом на стебле, А для нас померкло солнце, видим ночь в безлунной мгле.
Старость, худший из недугов, смертный бой ведет со мной, Умирать не нынче завтра – на земле закон земной. Что нам свет? Зачем он, если ночь за ним грозится тьмой? Дочь моя светлей светила на престол воссядет мой".
Изрекли царю визири: "Не терзай себя тоской! Если роза отцветает, то венец ее сухой, И тогда, благоухая, все цветы затмит красой. Блеск звезды не смеет спорить и с ущербною луной.
Царь, твоя не гаснет роза, много лет не вянуть ей! Твой приказ, недобрый даже, доброты других добрей. Хорошо, что речью вылил тайной горечи ручей. Пусть над нами воцарится та, что ярче всех лучей.
Хоть царем девица будет – и ее создал творец. Что царить она достойна, в том никто из нас не льстец, Лишь ее лучам подобен добрых дел ее венец. Львенок львенком остается, будь то самка иль самец".
Сын амира-спасалара был спаспетом Автандил, Станом стройный, словно тополь, он луной и солнцем был, Гладкий лик имел хрустальный, молод, мужествен и мил, Взор царевны Автандилу блеском сердце истомил.
Он, любовь свою скрывая, превратился в беглеца, Солнца лик его лишился и лишился багреца, Растравляла рану встреча с алым пламенем лица. Сожаления достойна страсть, губящая сердца.
Ростеван сказал: "Царевну царь на царство воцарит". Был спаспет, как цвет отцветший; днесь – рубином он горит, Молвил: "Буду видеть часто тот хрусталь, что так блестит, Может быть, от угасанья блеск мне сердце исцелит".
Повелителя веленье всей Аравии речет: "Тинатин, по воле отчей, днесь на трон свершен восход. Пусть, как солнце, просветляет весь подвластный ей народ, Пусть несет ей всякий зрячий уваженье и почет".
И сошлись аравитяне всех племен со всех сторон. Автандил, водитель войска, был как солнце озарен; Был визирь Сограт из многих приближенных приближен; Был двумя поставлен ими драгоценный царский трон.
И, лицом своим сияя, Тинатин возвел отец, Возложил своей рукою на чело ее венец, Дал ей скипетр и закутал всю во злато и багрец. Всех пронзила взором дева, проникая в сонм сердец.
Царь и войско поклонились, отступив пред ней назад, Днесь, царем провозглашая, все мольбы о ней творят. Тут кимвалы загремели, и ударили в набат. Дева плачет, льются перлы, крылья ворона дрожат.
Деве мнилось: "Недостойна я воссесть на отчий трон". Оттого-то ливнем долгим был к земле склонен бутон. Царь учил: "Родивший должен быть рожденным замещен; Буду в пламени, доколе не исполнен сей закон".
Приказал: "Не плачь и слушай, что велит отец родной: Дочь моя, ты царь-девица, ныне призванная мной, Ты отныне станешь править Аравийскою страной; Будь же знающей и кроткой, мудро долг исполни свой.
Солнце розам и навозу шлет равно дары лучей: Ты большим и малым также царской ласки не жалей, Так отвязанных привяжешь мощной щедростью своей. Воды снова притекают, вытекая из морей.
Щедрость царская подобно древу райскому растет, Даже подлый покорится воздаятелю щедрот. Снедь полезна, а хранимый бесполезным станет плод. Что отдашь – твоим пребудет, что оставишь – пропадет".
Дева, чуткая к теченью поучающих речей, Отчей мудрости училась, и не скучно было ей. Царь, беседуя за чарой, становился веселей. Тщетно солнце подражало Тинатин игрой лучей.
Дева ключницу позвала и сказала: "Я звала, Чтоб замки с моих сокровищ и печати ты сняла. Дайте всё, что я имела, как царевною была". Принесли сокровищ груды, блеск без меры и числа.
Всё, что в юности имела, тут же выдала она, Знать и чернь обогатила, осчастливила сполна И сказала: "Я учиться отчей благости должна, Из сокровищниц не будет сокровенной ни одна.
Все сокровища откройте, не оставив тайника, Пригоните много мулов и коней издалека!" Привели, и раздарила, и утрата ей легка. Как разбойники морские, загребали всё войска.
С тяжкой кладью уходили, словно с боя овладев, С жеребцами, что стояли в царских стойлах раздобрев. Как метель неистощима, Тинатин, свершая сев, Без даров не отпустила ни воителей, ни дев.
Длился пир весь день. Гремело ликование кругом, Много ратей услаждалось царской пищей и питьем, Только царь сидел безмолвно с отуманенным челом. Чем от был обеспокоен? – много спорили о том.
Во главе сидел, сияя, всем любезный Автандил, Полководец славный, ловкий, словно лев в расцвете сил. И визирь Сограт почтенный с Автандилом рядом был. Говорили: "Что же нынче царь так бледен и уныл?
Он дурное, верно, мыслит, если пир ему не мил; Ведь никто его как будто здесь ничем не омрачил. Пусть решит наш спор". К Сограту обратился Автандил: "С ним дерзнем шутить, за то что скукой нас он осрамил".
Сразу встали от застолья и предстали пред царем И, наполнив свои кубки, подошли к нему вдвоем. Вот, коленопреклоненный, со смеющимся лицом, Вольно речь визирь слагает изощренным языком.
"Царь, в лице твоем погасла днесь веселости заря; Прав ты, блеск сокровищ редких столь прискорбно гибнет зря, Дочь раздать всё злато хочет частодарная твоя. Что ж венчал ее на царство, горе сам себе творя?"
Слыша это, улыбнулся повелитель всеблагой, Удивился он визирю: "Как дерзнул шутить со мной? Хорошо ты сделал, – молвил, – полный милостью одной, Порицать меня за скупость будет лживой болтовней.
Мне, визирь, не это в тягость, есть на сердце гнет иной: Побелел я, исчерпавший чашу младости златой; Не рожден в пределах наших только юноша такой, Чтоб обычаю могучих ныне был обучен мной.
Только дочь одну имею; я любя ее взрастил; Сына не дал мне всевышний; был бы юный сердцу мил. Кто царю в стрельбе и в играх на арене равен был? Хоть отчасти мне подобен мной взращенный Автандил".
Слову царскому внимая, смелый юноша поник И улыбкою украсил ослепительный свой лик. Зубы снежные устлали светом бледным поле вмиг. Царь спросил: "Чему смеешься? Или стыд меня постиг?
Что во мне ты порицаешь? Чем постыдна речь моя?" Кротко юноша ответил: "Если нет запрета, я, Не сердись и не обидься, всё открою, не тая. Не сочти за дерзость слово стража славы твоея!"
Молвил царь: "Когда же злое слово вымолвил ты здесь?" И поклялся жизнью девы, затмевавшей свет небес. Автандил сказал: "Дерзну я говорить с тобою днесь: Не хвались стрельбой из лука, лучше слово точно взвесь!
Автандил, ваш прах, пред вами. Лук и стрелы здесь лежат, Ваших подданных расспросим, будем биться об заклад. Кто мне равен в ратных играх, препираться я не рад. Пусть на деле дол и стрелы этот спор наш разрешат!"
"Если принял ты решенье, воплотить его сумей, Коль дерзнул стрелять, старайся оказаться не слабей! Как свидетелей правдивых мы возьмем с собой людей. Пусть решится на арене, кто достойней и славней".
Так на том и порешили. Подчинился Автандил. Разговор их был приветлив, и ласкателен, и мил, Был заклад положен ими – уговор меж ними был, Чтоб три дня, кто проиграет, не покрыв чела, ходил.
И охотникам велел он: "Обойдите всё кругом, Всех зверей с полей сгоняя, для того мы вас берем". А потом войска призвал он быть как зрителям при том, Пир был прерван, где сидели все за радостным питьем.
Рано, стройною лилеей, вышел витязь, бел, румян. Был хрусталь и лал он ликом, был наряден статный стан. Златотканый шарф накинул, при себе имел колчан, На коне подъехал белом, приглашая на мейдан.
Снарядившись, на охоту царь поехал, и потом Поле ратью окружил он, оцепил его кругом. Войско поле покрывало, шумно тешась торжеством, Ради царского заклада стрелы частым шли дождем.
Вызвал царь: "За мной, двенадцать сопричисленных людей! Лук и стрелы подавайте вы властителю скорей! Верно выстрелы считайте и число добычи всей". Звери двинулись стадами с опоясанных полей.
Стадом стад пришла добыча, велика, издалека: Лань, кулан, коза и серна с дивной дальностью прыжка; К ним помчались царь и витязь, созерцали их войска. Вот стрела, и лук жестокий, и без устали рука.
Блеск небес угас, увидя отблеск конского следа. Мчались конные, стреляя. Кровь хлестала, как вода. Не хватало стрел, и люди подавали их тогда, Все в крови, вперед ни шагу не могли ступить стада.
Но стрелки стада согнали и погнали пред собой; Истребили. В небе сущий бог разгневан был резней. Стали красными долины под кровавою рекой, С драгоценным райским древом юный сходен был герой.
Так долину проскакали. Наступил конец игры. Протекал поток за полем, за потоком шли бугры. Дичь в леса уйти успела, где и кони не быстры. Утомились и герои, больше не были бодры.
"Ловче я тебя", – с улыбкой повторяли те вдвоем, И смеялись, и шутили, словно равные во всем. А потом рабы приспели, вслед скакавшие верхом. Царь велел: "Скажите правду, вашей лести мы не ждем!"
Те осмелились: "Мы правду без боязни подтвердим; Лук спаспета на могли бы встарь мы сравнивать с твоим, Но теперь помочь не в силах; хоть убей – он несравним. Дичь, намеченная юным, мертвой падала пред ним.
Вместе оба вы убили сто раз двадцать, мы сочли. Автандил на двадцать больше. Царь властительный, внемли! Все им пущенные стрелы в цель без промаха вошли. А твои мы зачастую очищали от земли".
Но царю та весть – как будто в нарды легкая игра. Проиграть он рад питомцу, и душа его добра. Он любил его, как розу соловей. Пришла пора, Отошла печаль от сердца, омраченного вчера.
У деревьев для прохлады в тень сошли они с коней, И войска стекаться стали, затопляя ширь полей. За спиной царя двенадцать молодых богатырей, Для очей его забавой были берег и ручей.
СКАЗ 2 О ТОМ, КАК ЦАРЬ АРАБОВ УВИДЕЛ ЮНОШУ, ТИГРОВУЮ ШКУРУ НОСЯЩЕГО
У потока сидя, чуждый, чудный юноша рыдал, Льву подобный, в поводу он тьмы темней коня держал, Удила, седло и сбрую крупный жемчуг покрывал, Слезный дождь из сердца хлынул, и на розу иней пал.
Шкуры тигра одеянье стан прекрасный облекло, И шелом из той же шкуры облачал его чело. С длани мощного героя плеть свисала тяжело. Это видящих виденье увидать вблизи влекло.
Раб отправился, чтоб слово молвить юноше тому, Что склонил чело и плакал, недоступный никому. Озарил хрустальный ливень желобов гишерных тьму. Раб растерянный не властен передать приказ ему.
Раб дерзнуть не смел; от страха в столбняке стоял без сил, Долго силился промолвить, очарован и уныл; Доложил: "Велел…" Вплотную подошел и вновь застыл. Тот не чует и не чает, целый мир ему не мил.
Так раба и не услышал сокрушенный скорбью лев, Шума войск не замечая, он сидел, оцепенев, И рыдало сердце, словно в нем огней свершался сев. Слезы, будто сквозь запруду, просочились, покраснев.
Грозных мыслей вихрь отсюда в область грез его отнес. Повеление владыки раб еще раз произнес, Но не внял ему чудесный, не унял теченья слез: Он, увы, раскрыть не властен красный куст прекрасных роз.
Раб дерзнул, представ пред очи государя своего: "Я узнал, от вас тот витязь не желает ничего. Ослеплял он, словно солнце, дивен, будто колдовство. Слух его был глух к призывам: я промешкал оттого".
Царь немало удивился, стал надменен и суров И послал к ручью двенадцать сопричисленных рабов: "Вы оружие возьмите! Не идущего на зов, Там сидящего, схватите, и узнаем, кто таков".
Подошли рабы, раздался гром оружья в тишине, И тогда лишь вздрогнул юный с сердцем, плачущим в огне. Огляделся и увидел рать, готовую к войне, Молчаливый и угрюмый, только крикнул: "Горе мне!"
Очи вытер, удаляя застилавший их покров, Укрепил колчан и меч свой, в путь таинственный готов, Сел на лошадь, не желая даже выслушать рабов. Не внимая, повернул он и поехал вдаль без слов.
Протянуть посмели руки, пересечь дерзнули путь. Он же – каждый пожалел бы, даже недруг злейший будь, - Перебил одним другого, не хотел мечом взмахнуть, А иных ударил плетью, рассекая их по грудь.
Пуще прежнего разгневан, царь погнал рабов за ним; Тот же, словно их не видит, равнодушен вовсе к ним, Лишь когда его догнали, он сразил их, несразим, Вмиг, раба в раба швыряя, всех рассеял, нелюдим.
На коней тогда вскочили Автандил и Ростеван; Уходил тот горделиво, колыхая статный стан. Солнце по полю несется, конь героя – как Меран. Слышит юноша погоню, весь, как зарево, багрян.
Своего коня внезапно лишь коснулся плетью он, В тот же миг исчез, от взоров неприметно схоронен, Словно в бездну провалился иль взлетел на небосклон: Вкруг нигде следа не видно с четырех со всех сторон.
След его ища, дивились, что нигде не обретен. Только дэвы так бесследно исчезают, словно сон. Всюду павшие остались, всюду плач стоял и стон. Царь промолвил: "Этой встречей светлый праздник омрачен.
Я, досель счастливый, богу надоел, и оттого Мне печалью увенчал он дорогое торжество. Днесь до смерти уязвлен я, не спасет и волшебство. Что ж! Хвала творцу – то было провидение его".
Так промолвив, опечален, вспять он путь направил свой, Не продолжил он потехи, отточил тоску тоской. Все ушли, и той охоты был расстроен стройный строй. Кое-кто подумал: "Прав он", а иной: "О, боже мой!"
Царь вошел в опочивальню, раздосадован, устал. Автандил его в покои, словно сын, сопровождал. Из семейства ни единый Ростевана не встречал. Всё расстроилось веселье, лютня смолкла и кимвал.
Тинатин тотчас узнала, что отца печаль мрачит, Подошла к дверям, имея непосильный солнцу вид, Тихо стольника спросила: "Ныне бодрствует иль спит?" Доложил: "Сидит, страдает, гаснет цвет его ланит.
Автандил при нем один лишь, там сидит он перед ним. Царь был очень опечален странным юношей одним". Дева молвила: "Не в пору я пришла. Коль спросят, им Скажешь: "Здесь была, к покоям в тот же миг ушла своим"".
Скоро царь спросил о дочке: "Что с единой, что с одной, Что с моим утешным лалом, с милой жизненной водой?" Стольник молвил: "Приходила, схожа с бледною луной, Всё узнав, ушла, чтоб снова скоро свидеться с тобой".
Царь велел: "Терпеть нет силы. Ты ступай, осмелься ей Доложить: "Зачем вернулась, жизнь отца и свет очей? Приходи, спасенье сердца, горе нежностью развей! Расскажу я, чем затмилась ясность радости моей"".
Повелению послушна, Тинатин пришла одна, Лик ее светился, словно неущербная луна, Царь, целуя, слово молвил, тихо слушала она. Он сказал: "Неужто зова моего ты ждать должна?"
Доложила дева: "Царь мой, в час, когда ты омрачен, Кто дерзнет тебя увидеть – пусть гордится этим он. Скорбь твоя светила свергнет, сотрясет и небосклон, Но решимость в деле лучше, чем страдание и стон".
Молвил царь: "Хотя и ранен я свирепою судьбой, Оживаю, лик твой милый лицезрея пред собой. Ты, целительная, тучи разгоняешь красотой: Всё узнав, ты оправдаешь скорбь и стон унылый мой.
Некий юноша чудесный взор мой странностью привлек, Шел сияньем над вселенной от него лучей поток, Он рыдал, а я не ведал, чем его измучил рок. Не меня пришел он видеть, я за ним бежал, жесток.
Слезы вытер, сел на лошадь, чуть меня завидел он, Я схватить его пытался – был я войска им лишен. Не приветствуя, пропал он, словно бесом схоронен; Так доныне и не знаю, явь я видел или сон.
Что увидел, удивило: кто он был – я не пойму; Словно вихрь кровавый, мчался он по войску моему, Из телесных так исчезнуть невозможно никому. Разлюбил меня создатель, погрузил меня во тьму.
Так даров его сладчайший вкус мне горек стал потом, О былых счастливых летах я забыл, бедой ведом. Всё мне скорбью угрожает, нет отрады мне ни в чем, И вовеки я сжигаем буду горестным огнем".
Дочь осмелилась: "Лукавый сердце отчее мрачит. На судьбу зачем твой ропот? Или бог тебе не щит? В чем винишь того, чей миру животворный взор открыт? И зачем добра создатель злое чудо сотворит?
Царь царей, дозволь поведать думу дочери родной: Ты владеешь беспредельной, безграничною страной! Пусть пойдут искать повсюду отягченного виной И узнают о безвестном, неземной он иль земной".
На восток, на север, запад и на юг людей тогда Разослали, приказали: "Не боясь беды, труда, Всюду юношу ищите, что сокрылся без следа, А куда и не дойдете, письма шлите вы туда".
Диво-юношу искали эти люди целый год И расспрашивали всюду ими встреченный народ, Но не встретили видавших, был напрасен их поход, И вернулись, огорчаясь тщетной тягостью забот.
Те рабы дерзнули молвить: "Обошли мы лик земли, Но того, кого искали, мы увидеть не смогли. Кто б на свете с ним встречался – и такого не нашли. Мы ничем помочь не можем. Средств иных искать вели!"
Молвил царь: "Наверно, правду отгадала дочь моя: В самом деле, злую силу у ручья увидел я. Знать, явилось то виденье для затменья бытия. Ни о чем уж не заботясь, грусть отрину я, друзья".
Так на радостях он молвил и умножил ряд затей: И певцов и лицедеев повелел собрать скорей. Раздарил подарков много верной челяди своей, Ведь создал его создатель всех властителей щедрей.
Автандил в опочивальне был в одежде распашной, Легкой песней услаждался, вторя арфе золотой. Появился негр царевны передать приказ такой: "Облик солнца, стройный тополь, склонен свидеться с тобой!"
И досталось Автандилу дело всех желанней дел, Встал и лучшее из лучших платье быстро он надел; Торопясь увидеть розу, был он радостен и смел. Приближения к желанной сладко ждать себе в удел!
Горделивый, без смущенья устремился Автандил И увидел ту, которой столько слез он посвятил. Дева молнии подобна, блеск обличья грозен был, Расстилаемый до неба, он и свет луны затмил,
Так пурпурно покрывало, так нахмурен, чуден взгляд. Автандилу сесть велела, тихих слов был ровен лад; Раб ему скамью придвинул; сел он, робостью объят… Заглянул в глаза ей витязь, преисполненный услад.
"На устах я чую горечь, нахожу слова с трудом; Что сказать я не хотела, умолчать нельзя о том: Я должна тебе поведать, почему призвала в дом, Почему мрачна сижу я с помутившимся умом".
Он сказал тогда: "Ты сердце огорчить не можешь мне, Перед солнцем лучезарным как сиять еще луне? Догадаться я не в силах, словно вижу всё во сне… О, поведай все тревоги и доверься мне вполне".
Как достойно, к Автандилу обратилась дочь царя: "Хоть вдали досель держала от себя богатыря, Ныне радости сердечной приближается заря, Но сперва скажу о горе, скорбным пламенем горя.
Помнишь день, когда с владыкой ланей стрелам ты обрек, Диво-юноша был виден, но мгновенно стал далек… Чтобы доблестей спаспета не коснулся наш упрек, Вслед бесследному обследуй землю вдоль и поперек.
От тебя хотя видала я почтительность одну, Но любви твоей безмолвной понимала тишину, День за днем слезами розе придавал ты белизну И, подавленный любовью, сердцем был у ней в плену.
Ты служить теперь обязан мне прилежнее вдвойне: Ни единого с тобою мы не ставим наравне, А к тому же, как влюбленный, пребываешь ты в огне, Так найди ж его, хотя бы в отдаленнейшей стране!
Это сделай ты и в чувстве неизменном укрепись, Чтобы, скорбью омраченной, мне опять открылась высь. Мне надежд фиалки в сердце насади и возвратись, И с тобой соединюсь я, ты со мной соединись.
Ты ищи его три года по окраинам земным, Коль найдешь, приди с победой, провидением храним. Убедимся в чародействе, коль не встретишься ты с ним. Мною, розой неотцветшей, будешь встречен и любим.
Я, клянусь, твоей останусь, безупречною во всем. Даже солнце, став мужчиной, если в мой проникнет дом, Пусть лишусь тогда Эдема, поглощенная огнем, Пусть любовь твоя во гневе поразит меня мечом!"
Молвил он: "Твои ресницы обратил в гишеры бог. Что сказать еще дерзну я, и какой я дам зарок? Я погибели страшился, ты продлила жизни срок. Ведь себя уже издавна я рабом твоим нарек".
Вновь дерзнул: "Тебя, о солнце, бог светлейшей сотворил. Оттого тебе подвластны все движения светил. Слыша сказанное слово, снова радость я вкусил. Цвет ланит моих не блекнет, мне лучи придали сил".
Поклялись тогда друг другу посвятить себя они, Стали речи их потоку полноводному сродни. Он не чует больше горя, что досель мрачило дни. Зубы, перлами сверкая, мечут молнии огни.
Сели вместе и шутили, разговор их нежным стал, И свою вкусили радость, свив гишер, хрусталь и лал. Молвил юноша: "Безумен, кто хоть раз тебя видал, В грудь огонь, тобой зажженный, мне стократно проникал".
Хоть не мог разлуки вынесть, хоть в очах стоял туман, Он ушел, не обернулся, был безумьем обуян. Град побил цветок хрустальный, зашатался статный стан, Посвятил он сердцу сердце и горенье жгучих ран.
Он сказал: "Не может роза жить без солнечных лучей, Был хрусталь и лал обличьем, янтаря я стал желтей. Что же делать, коль надолго разлучаюсь ныне с ней? Я скажу себе: ты жизни для единой не жалей".
Он прилег в опочивальне, падал долго слезный град, Будто в бурю тополь гнется, статный стан бедой объят, Будто милую он видит, грезы дразнят и казнят. То он вздрогнет, то застонет, то к земле он клонит взгляд.
Он, с желанной разлученный, пожелал ее втройне, Перлы сыпал, уподобил розу блекнущей луне. А когда настало утро, подготовленный вполне, Ко дворцу, к собранью свиты устремился на коне.
И послал он царедворца к повелителю послом, Поручил сказать: "Осмелюсь доложить перед царем: Все края земли раздольной покорили вы мечом, Если надо, пусть узнают снова недруги о том.
Я пойду границы ваши защищать от злых племен, Будет в честь державной девы каждый недруг усмирен, Будет весело покорным непокорных слышать стон. Дань царю пускай подносят, низкий делая поклон".
Царь изрек в ответ на это благодарственную речь: "Знаю, лев, что никогда ты не боялся ратных встреч, И твое решенье славно, как воинственный твой меч. Но старайся гнет разлуки снять пораньше с наших плеч".
Автандил к царю явился, низко кланяясь ему: "Царь, излишне благосклонны вы к спаспету своему. Если снова мне создатель осветит разлуки тьму, К вам, веселому, веселый взор я снова подыму!"
Целовались, словно были нежным сыном и отцом. Воспитатель и питомец где такие в мире сем? Встал спаспет и вышел; день тот черным стал разлуки днем, Слезы лить царю досталось мягкосердному о нем.
Вышел юноша походкой величавою своей, Двадцать дней он ехал кряду, ехал столько же ночей. Он, подобный утру мира, был всех радостей светлей; Неотвязно мучил сердце знойный свет ее очей.
Он к своим владеньям прибыл; шла хвала ему вослед, Знать дары несла навстречу, говоря ему привет; Солнцеликий не отвлекся тем от шествия спаспет, Мимолетный, тешил встречных, словно радостный рассвет.
Пограничная твердыня всем врагам была видна, Ей скала была оградой, не на извести стена. Лев три дня был на охоте – там была она славна, - И решил он Шермадину сердцем ввериться сполна.
"Шермадин, мне стыдно стало, что лежит меж нами мгла. Хоть, со мной ходя повсюду, знаешь все мои дела, Но не знаешь ты, что роза от бессонных слез бела; Та, чей блеск меня измучил, днесь утеху мне дала.
Тинатин меня сразила, жизнь мою сожгла любовь. Ливни слез цветущей розе останавливали кровь. Лишь теперь себе я молвил: "Сердце к счастью приготовь! Днесь дана надежда ею, оттого я весел вновь".
Мне рекла: "Ищи повсюду ты о витязе вестей. Всё разведаешь, вернешься, назовешь меня своей. Не отдам иному сердца, будь он тополя стройней!" Солнце страждущую душу исцелило от скорбей.
Как подвластный, я обязан этот выполнить зарок, Подчиненный властелину дань уплачивает в срок. Уняла она тот пламень, что на смерть меня обрек, Твердый сердцем, не склоняясь, должен встретить грозный рок.
Из господ и слуг с тобою мы дружнее всех друзей. Ты, внимая этой речи, всё в душе запечатлей. Уходя, тебя оставлю править вотчиной моей. Всё тебе я доверяю – от сокровищ до мечей.
Заставляй войска и знатных на врагов идти войной, Во дворец к царю с вестями пусть гонец приходит твой, За меня царю шли письма и казну его удвой. Скрой мое исчезновенье, замени меня собой!
Уподобься мне повсюду – на охоте, на войне, Жди меня три года, тайну сохраняя в тишине. Покажусь, быть может, снова я в родимой стороне. Коль не будет возвращенья, то заплачешь обо мне.
Доложи царю о деле, не желанном для него, Доложи ему, что тело Автандилово мертво, Что утратил на чужбине я земное естество. Нищим выдай медь и злато, не жалея ничего.
Там в помощнике нуждаться буду я еще сильней, Не изгладь меня, прошу я, ты из памяти своей, О душе моей заботься, горячо молись о ней И, горюя, плачь о смерти преждевременной моей!"
Ужаснулся раб, услышав о решении таком; Слезы-перлы уронил он, застонал, клонясь челом, И дерзнул: "Тебя утратив, сердцу чем дышать потом?! Не останешься ты, знаю, – потому молчу о том.
Заменить тебя могу ли? И на что приказ такой? Как господствовать сумею? Как сравняюсь я с тобой? Без тебя я исстрадаюсь и в земле найду покой. Лучше скроемся мы оба потаенною тропой!"
Тихо юноша ответил: "Слушай, верь и не забудь: Коль бежит в поля влюбленный, то один свершает путь. Разве перл дается даром, без затрат, кому-нибудь? Ведь изменник вероломный должен пасть, пронзенный в грудь.
Коль не ты, то кто бы тайну охранить достойно смог? Без тебя кому спокойно вверю власть на долгий срок? Укрепи границу, чтобы враг не ведал к нам дорог. Возвращусь я невредимый, коль того захочет бог.
Одного иль сотню року погубить не всё ль равно? Одиночество не губит, коль погибнуть не дано. Не вернусь – твое да будет одеяние черно. Дам тебе письмо, отныне власть отдаст тебе оно".
