44. Сказ о том, как отправился Тариэль к Царю Морей и к Фридону
До Царя Морей, для знанья, Тариэль послал посланье: «Вражьей силы растоптанье, Тариэль, с огнем лица, Солнце я мое, в расцвете, приношу из тьмы Каджэти. Ты прими приветы эти – в честь родного и отца.
Каджи край – уж мой он ныне. Все богатства и твердыни. От твоей лишь благостыни здесь заря моя жива: Фатьма ей была сестрою, больше, матерью родною. Расплачусь я как с тобою? Ненавистны мне – слова.
Приходи. Твоим здесь краем мы идем и поспешаем. Я поспешностью сжигаем, замедляться не могу. Каджи край и их твердыни от меня прими ты ныне. Будешь грозным для гордыни, будешь страшен ты врагу.
Речь моя и до Усена. Ту, в которой блесков смена, Фатьма вырвала из плена, – пусть же к нам придет, светла. Кто желанней ей – желанной, ярким солнцем осиянной, Ярче звезд, как первозданный луч светлее, чем смола».
Получивши извещенье, Царь Морей пришел в волненье, — Весть нежданная смятенье пробуждает в тишине. Восхвалил в словах покорных он владыку высей горных И не ждал вестей повторных. Вмиг поехал на коне.
Взял даров, и взял не злата, а пригоршни две агата. Свадьба будет там богата. И уходит караван. Фатьма с ним. Их путь далекий. Прах взметался поволокой. В день десятый – свет высокий: лев и солнце, светоч стран.
Царь Морей свой путь кончает. Трое их его встречает. Каждый, спешась, привечает. Кротко их лобзает он. Тариэлю восхваленья. С ним она – как озаренье. Лик, достойный удивленья, весь лучами окружен.
Фатьма в пламени и тает. Вот целует, обнимает. Поцелуи принимает к лику, шее и руке. Шепчет: «Боже – пред зарею мрак не властен надо мною. Буду я твоей слугою. Свет велит молчать тоске».
Обнимает Фатьму дева. Нежно, словно звук напева, Говорит она без гнева: «В сердце было много слез, В сердце ночь была бурунна. Но теперь я полнолунна. Солнце светит многострунно. Роза – вот, и где мороз?»
Медлит Царь Морей неделю. Благодарен Тариэлю. Свадьбе час, любви и хмелю. Счет даров – как россыпь звезд. Блещет злато с самоцветом. По златым они монетам Как по праху ходят светом. Золотой до счастья мост.
Кучей там парча с шелками. С гиацинтами-камнями, Тариэлю словно в храме, злат-венец дарует он. Гиацинты золотисты, в них сияет пламень чистый. Также царственно-лучистый, вырезной дарит он трон.
И покров, где все румяно, – свет-рубины Бадахшана, Гиацинтов алых рана, – он подносит Нэстан-Джар. Дева с юношей, сияя, как гроза там молодая. Взглянет кто на них, – мечтая, новой страсти в нем пожар.
Автандилу дар богатый и Фридону жемчуг-скаты, И седло с красой несмятой; и отличный в беге конь. И плащи, горят огнями, небывалыми камнями. Молвят: «Ты восхвален нами. Будь богатым как огонь».
Тариэль благодаренье красит ласкою реченья: «Царь, полны мы наслажденья: мы увидели царя. Ты несложно царь всесильный. И дары твои обильны. И сюда дороги пыльны, но мы шли к тебе не зря».
Царь Морей, ответом ясным, молвит: «Лев с лицом прекрасным. Смелый, жизнь твоим подвластным, убиватель нежный тех, Что с тобой живут в разлуке, – к звуку счастья где есть звуки, Как ответ? Я буду в муке: без тебя – и без утех».
Тариэля к Фатьме слово – как от брата дорогого: «Долг велик, сестра. Такого долга – что придет под стать? Пышность каджи, клад до клада, все твое, тебе для взгляда. Ничего мне здесь не надо, и не буду продавать».
Фатьма кланяется низко. «Кто с тобой, властитель, близко, Хоть не лик твой василиска, но в огне он сам не свой. Я с тобой во власти чуда. Но, когда уйдешь отсюда, Что я буду? Пепла груда. Горе тем, кто не с тобой».
Губы жемчуг расцвечали, – два лучистые в печали ДоЦаря Морей сказали: «Без тебя нам трудно быть. Уж не будем забавляться, звуком арфы опьяняться, В громкой музыке встречаться. Но дозволь теперь отплыть.
Будь отец нам, наш родитель. Дома нашего строитель. И корабль нам дай, властитель». Царь ответил: «Что не дам? Сердце ваше успокою. Буду сам для вас землею. Коль спешишь, сейчас устрою, сильный, путь-дорогу вам».
И корабль к дороге дальней снаряжает царь печальный, Наступает миг прощальный. Тариэль – среди зыбей. Те, объятые скорбями, бьются оземь головами, Фатьма слезы льет ручьями, умножая глубь морей.
Побратимы, эти трое, поле все прошли морское. Слово данное – живое. Клятва их подтверждена. Отдыхают их доспехи. Им пристали – песни, смехи. Светы губ горят в утехе, и кристальность в них ясна.
Весть Асмат идет благая. И в дома вождей другая. Тех, что, в битве выступая, за Фридоном мчались в бой. «Он сюда приносит светы, да сияют все планеты. Будем ныне мы согреты, отдохнем от стужи злой».
Солнце в светлом паланкине. Путь проходит по равнине. Уж конец пришел кручине. В них веселие детей. В край пришли они Фридона. Все цветисто и зелено. Их родное манит лоно. Слово песни – свет лучей.
Их встречают дружным хором. И Асмат, блестя убором, Приковалась нежным взором к солнцу, Нэстан-Дарэджан. Утешенье им друг в друге. Кончен долгий путь услуги. Два цветка в цветистом круге. Миг свиданья верным дан.
И целует, обнимая, Нэстан-Джар ее златая. Молвит: «Сколько тьмы и зла я принесла моей родной. Скорбь была неравномерна. Но и благ господь безмерно. Если сердце беспримерно, где награды взять такой?»
Говорит Асмат: «Хваленья всеблагому. Разуменье Зрит, что было в тьме стесненья. Роза тут и жемчуга. Жизнь иль смерть – мне все едино. Над картинами картина. Если любит господина сердцем преданным слуга».
Возглашает строй сановных: «Коль в решениях верховных Бог дарует дней любовных, так восхвалим же его. Мы в кострах огней сгорали, лик явил он, нет печали. Стали близью наши дали. Воскресил он, что мертво».
Целованья и объятья. Царь сказал им: «Ваши братья Были жертвой. Восхвалять я буду смелых каждый час. В вечном – жизнь за сновиденьем. С вышним слитый единеньем, Лик их светит озареньем, лучевым в сто двадцать раз.
И хоть смерть их мне страданье, их бессмертный дар – сиянье. Век о них воспоминанье. Принял их небесный царь». Он сказал и плачет нежно. И лицо благого снежно. Стынут розы, и мятежно веет в цвет – седой январь.
Видя слезы в Тариэле, все мгновенно восскорбели. Словно стон прошел свирели. И внезапно стихли все. И промолвили с почтеньем: «Если солнечным ты зреньем Стал для мудрых, озареньем засветись как луч в росе.
Да пребудет всяк спокоен. Кто же этих слез достоин? За тебя сраженный воин – он счастливее живых». И кругом смягчились лики. И сказал Фридон владыке: «Были скорби, и велики, – в светлых днях потопим их.
Помоги нам в этом, боже». Автандил сраженных тоже Восхвалил. «Но для чего же, – молвил, – плакать лишний раз? Грусти дан был час грустящий. Снова лев с зарей блестящей. Так смеяться будем чаще, а не слезы лить из глаз».
Весел град Мульгхазанзари. Бьют литавры как в угаре. Кличут трубы. К нежной чаре много льнет различных чар. Чу, грохочут барабаны. Медь звучит. Все точно пьяны. И красавицы, румяны, все сбежались, пуст базар.
И торговцы приходили. Их ряды забиты были. А порядок наводили стражи с саблями в руках. Челядь, дети, все толпятся. Тем вперед, а тем податься. Только б как-нибудь пробраться. «Посмотреть!» – у всех в глазах.
У Фридона Нурадина весь дворец одна картина. Все рабы – до господина. И на каждом пояс злат. Все парчой горит златою. И ковры там под ногою. И они над головою мечут золото как град.
45. Сказ о венчании Тариэля и Нэстан-Дарэджан Фридоном
Свадьба справлена Фридоном. Честью честь им, с белым троном, Словно в брызгах окропленным в желто-красный самоцвет, Автандилу желто-черный также дан престол узорный. Ждет толпа. В ней вздох повторный. Вижу, тут терпенья нет.
И певцы там не молчали. Песни льются без печали. Свадьбу весело сыграли. Был шелков роскошный дар. Нежный блеск необычаен. Добрый тот Фридон хозяин. Лик улыбки как изваян в ворожащей Нэстан-Джар.
Счет даров сполна ли нужен? Дар с подарком явно дружен. Девять царственных жемчужин, как гусиное яйцо. Яхонт также драгоценный, в солнцесвете несравненный, Ночью в блеске неизменный, – хоть рисуй пред ним лицо.
Также дал им ожерелье, чтобы шее быть в веселье, — Уж какое рукоделье: гиацинты – нить кружков. Автандилу льву дал чудо, – и поднять то трудно, – блюдо. Не пустым унес оттуда это блюдо враг врагов.
Все хозяин жемчугами уложил его с краями, И с пристойными словами эта дань дана была. Весь чертог обит парчою, тканью нежно-золотою. Тариэль к нему с хвалою, стройно сложена хвала.
Восемь дней, с усладой верной, свадьбы праздник беспримерный. Ток даров, струей размерной, каждый день им как венец. И конца нет узорочью. Арфа с лютней днем и ночью. Глянь, увидишь ты воочью: юный – с девой наконец.
Тариэль сказал, смягченный, до Фридона: «Брат рожденный Ближе быть не мог. Взметенный, ранен насмерть, по волнам Я бродил, – явил ты сушу. Клятву сердца не нарушу. И как дар отдам я душу – брату, давшему бальзам.
Сам ты знаешь Автандила, как его служенье было. Преисполненное пыла и готово до всего. Я хочу служить взамену. Положил конец он плену. Сам пусть знает перемену. Жжет костер, – гаси его.
«Брат, – скажи ему, – милуя, как за службу заплачу я? Бог, дары свои даруя, света жизни даст твоей. Коли я твое хотенье не явлю как исполненье, Не хочу отдохновенья даже в хижине моей.
Будет в чем моя подмога? Пусть – нам смело, с волей бога, До Арабии дорога. Ты мой вождь, а я твой друг. Нежных мы смирим речами, а воинственных мечами. Ты к своей жене с дарами, иль моей я не супруг».
Чуть услыша Тариэля это слово, – словно хмеля Вдруг сказалася неделя, – Автандил в веселый смех. «Мне помощник? Где ж печали? Каджи в плен мою не взяли. Я не ранен, не в опале. Розе снов – во всем успех.
Солнце светит на престоле. И царит по божьей воле. Не в Каджэти, не в неволе, не во власти колдунов. Все к ней с лаской и приветом. Помогать ей, что ли, в этом? Не дождешься тут, с приветом, от меня ты лестных слов.
Если хочет провиденье, так небесные виденья Принесут мне утешенье в этой огненной пещи. И тогда по смерти буду льнуть я к солнечному чуду. Счастья здесь искать повсюду, – хоть ищи, хоть не ищи.
Передай ответ правдивый: «Чувства, царь, твои красивы. Был слуга я твой радивый – прежде, чем я был рожден. Пусть же я перед тобою буду только лишь землею, До тех пор, как ты, с хвалою, не получишь царский трон».
Ты сказал: «Хочу слиянья твоего с звездой сиянья». В том благое пожеланье. Но не рубит здесь мой меч. И не властно здесь реченье. Лучше буду ждать свершенья От небес и провиденья. Даузнаю радость встреч.
А чего теперь хочу я? Чтоб ты в Индии, ликуя, Власть на тронах знаменуя, воцарившись, поднял стяг. И чтоб этот свет небесный, облик с молнией чудесной, Был с тобой в отраде тесной. И чтоб был сражен твой враг.
Совершится, – жизнь восславлю, и тебя тогда оставлю, Путь в Арабию направлю. Ближе к солнцу. И она Мир души моей упрочит. И загасит, коль захочет, Тот пожар, что сердце точит. Речь, как видишь, не длинна».
Четко все в словах ответа. Тариэль, услышав это, Говорит: «Зима не лето. Лета я ему хочу. Он нашел зарю златую, чем живу и кем ликую. Жизнь и он пускай живую встретит, мной ведом к лучу.
Той заботой мысль объята. Да явлю в том доблесть брата. Вот скажи: «В путях возврата, до приемного отца Твоего – мне возвращенье. Попросить хочу прощенья За рабов, их убиенье. Умягчить хочу сердца».
Молви: «Завтра в путь мне нужно. Больше медлить недосужно. С словом: «Если» жить содружно – смерть для сердца моего». Царь Арабский – он уважит сватовство мое, и скажет То, что ум ему прикажет. Буду я молить его».
Весть пришла через Фридона. В этой речи звук закона. Сердце вновь его спалено. В сердце дым и головни. «В путь, и тщетно промедленье». В сердце витязя боренье. Так, владыкам – уваженье. Да велят сердцам они.
Автандил пришел смущенный. И коленопреклоненный Тариэлю, как сраженный, обнимает ноги он. Говорит он: «Сердцу больно. Пред Ростэном хоть невольно, Вин моих уже довольно. Дане буду раздвоен.
Быть хочу односердечным. Ты не сможешь перед вечным В этом миге скоротечном – правосудным быть с плеча. В сердце старца-властелина обо мне теперь кручина. Не могу на господина я, слуга, поднять меча.
Будет тут зерно раздора, между мной и милой ссора, Из разгневанного взора будет жжение огня. Без вестей мне быть случится, от нее вдали томиться. Кто прощения добиться здесь сумеет для меня!»
Солнцеликий, смехом ясным, Тариэль с лицом прекрасным, Руку взяв движеньем властным, Автандила поднял вдруг. «Ты мне сделал все благое. Чрез тебя мой дух в покое. Дай же быть счастливым вдвое. Знать, что счастлив брат и друг.
Ненавижу опасенья, в друге чопорность, сомненья, Лик оглядки, охлажденья. Тот, кто друг сердечный мой, Пусть меня к себе он тянет, предо мной открыто станет, Если ж нет, разрыв не ранит, он с собой, а я с собой.
Сердце я твоей желанной знаю в чаре необманной. Мой приход не будет странный. Чрез меня придет жених. А царю скажу я разно то, что нужно и приязно. И желанью сообразно вид желанный встречу их.
Сердце старое покоя, лишь скажу царю одно я, — Чтоб, чертог блаженства строя, доброй волей отдал дочь. Если цель есть единенье, для чего ж вам разлученье? Вам друг в друге озаренье. Нужно вам цвести помочь».
Автандил, увидев ясно, что препятствовать напрасно, Поступил во всем согласно, с Тариэлем отбыл он. А Фридон отряд отборный выбрал свитой им дозорной. Сам он – с ними. Друг бесспорный, с ними должен быть Фридон.
46. Сказ о том, как снова идет Тариэль к пещере и видит сокровища
Мудрый Дивнос сокровенье нам явил в словах реченья: «В боге благо, возрожденье. Не из бога дышит зло. Злой им в миге укорочен. Ход благого им упрочен. В совершенстве вышний точен. Вне низин души светло».
Эти львы всегда живые, эти солнца золотые, В дали шествуют иные. С ними дева, с ликом зорь. Крылья ворона синеют. В этих косах – светы млеют. И рубины щек алеют. Самоцветы с ней не спорь.
Это солнце в паланкине нераздельно с ними ныне. Вот охота по долине. Кровь течет. Свистит стрела. Где б они не проходили, той красе и этой силе Взоры всех восторг струили, им дары и им хвала.
Словно это свод небесный. Между лун, в семье их тесной, Солнца лик горит чудесный. Дни пути – и ближе цель. Между гор, что в мгле как в дымах, для людей недостижимых, Строй туда идет любимых, где томился Тариэль.
Молвит витязь: «Буду ныне вам хозяин. Там в стремнине Недостатка нет в дичине. И накормит нас Асмат. Поедим, повеселимся, а притом обогатимся. Мы в дарах здесь не скупимся, многосветел пышный клад».
Спешась, вот идут в пещеры, в тот чертог утесов серый. У Асмат дичин без меры. Режет вкусные куски. Радость. Кончена дорога, где страданий было много. Восхваляют сердцем бога, – счастье вывел из тоски.
Вот в скалах, через пустоты, чрез иссеченные гроты, Где сокровища как соты, где печати по дверям, Всей толпой они проходят. Забавляясь, в залах бродят. И богатствам счет не сводят. Не воскликнут: «Мало нам».
Есть для каждого блестящий там подарок подходящий. Каждый был там предстоящий Тариэлем награжден. А потом из несочтенных тех сокровищ сгроможденных, Как из житниц нагруженных, каждый воин наделен.
До Фридона молвит слово: «Хоть бери еще и снова, Я должник твой, и такого долга – как покрыть объем? Но, благое совершая, верь, – награда ждет у края. Этим кладом обладая, в царстве им блистай своем».
Воздает Фрид он почтенье, и исполненный смиренья Говорит благодаренья: «Царь, я твой, тебя любя. Ты как в бурю – голос грома. Всякий враг твой лишь солома. Счастье мне тогда знакомо, как смотрю я на тебя».
Повелел Фридон – верблюжий караван доставить дюжий, Чтоб богатства в час досужий перевесть к себе домой. И в Арабию оттуда держать путь. Исполнен чуда, Ветер шепчет весть про чудо. К солнцу месяц молодой.
Долгодневное томленье. Вот из дымки отдаленья Видны замки и селенья. То Арабия, она. После дней тоски суровых, для восторгов встречи новых, В голубых толпа покровах, к Автандилу столь нежна.
Тариэль до Ростэвана шлет сказать: «Душа медвяна. Роза в цвете и румяна. Не сорвал никто ее. Царь Индийский, духом ясный, до Арабии прекрасной, Я дерзнул прийти. О, властный, пред величество твое.
Вид мой, раз, в тебе волненье пробудил и раздраженье. Наложить хотел плененье на меня, и на коне Гнался. Было то неправо. Вспыхнул гнев во мне как лава. И налево, и направо смерть рабы нашли во мне.
Потому я пред тобою ныне с прошлою виною. Грех свой бывший не укрою, – бывший гнев покрыл его. Яв дарах не благодетель. В этом мне Фридон свидетель. Дар один принес радетель: Автандила твоего».
Слов где взять мне подходящих, чтоб явить восторг горящих? В блеске трех лучей блестящих млеют щеки Тинатин, Задрожавшие ресницы оттеняют свет зарницы. Под бровями – огневицы. Алым светится рубин.
Чу, литавры. Гул их льется. Смех и говор раздается. Воин с воином смеется. Под уздцы берут коней. Седла все в огнях узорных. Много витязей проворных, На конях своих отборных, жаждут встречи, будут в ней.
Едет царь, с ним властелины. И вокруг владык дружины Словно дружный хор единый. Благодарны богу все. «Нет у зла существованья. Для благого лишь деянья Есть и жизнь, и ликованье. Свет в готовой ждет красе».
Уж они не за горами. И нежнейшими словами Говорит, горя глазами, к Тариэлю Автандил: «Видишь эту пыль равнины? В этом дым моей кручины. В сердце пламени лучины. От огня лишаюсь сил.
Это мой отец приемный. Я же, точно вероломный, И безродный, и бездомный, медлю встретить, пристыжен. Я в узор вступил нежданный. Стыд мой – слово сказки странной. Но мечты моей желанной – вестник ты и друг Фридон».
Тот ответил: «Лик смиренья пред владыкой – знак почтенья. Здесь побудь в отъединенье. Не предам тебя огню. Коль решение такое есть у бога, будь в покое: Солнце с обликом алоэ я с тобой соединю».
Льву надежды эти сладки. В малой ждет он там палатке. Радость взглядов и оглядки, ждет и Нэстан-Дарэджан, Дрожь ресниц волной урочной – ветер северо-восточный, Царь Индийский полномочный едет прямо, строен стан.
И Фридон с ним едет вместе. О прибытьи были вести. Царь Арабский этой чести ждет. И едут наконец. Тариэль лицом склонился. Прочь с коня, и озарился. Царь к царю светло явился, сын один, другой отец.
Тариэля почитанье – Ростэвану знак вниманья. Он дарит ему лобзанье, удовольствуя свой рот. Тариэлю – ласка слова: «Блеск ты солнца золотого. Без тебя не будет снова светел день, как ночь пойдет».
Царь глядит на обаянье, он исполнен чарованья. Хвалит все его деянья, достижение побед. И Фридон явил почтенье, пред владыкой преклоненье. Царь исполнен утомленья: Автандила с ними нет.
В нем смущение велико. Тариэль сказал: «Владыка, Твоего достигши лика, сердце предал я судьбе. Я дивлюсь, как предо мною, слово молвил ты с хвалою. Автандил когда с тобою, кто же будет люб тебе?
Чую я в тебе томленье и, конечно, удивленье, В чем причина промедленья. Сядем здесь на этот луг. Тайну я тебе открою, почему он не со мною. Снизойди своей душою. Просьбу вымолвлю я вдруг».
Вот садятся властелины. Сонмом едут вкруг – дружины. Юный светит как рубины, все лицо озарено. Смехом, ликом, той игрою, он владеет всей толпою. Начал речью он такою, – как к зерну кладя зерно:
«Царь, хотел бы речью стройной усладить твой слух достойный, Но робею, беспокойный. Как молить тебя смогу? И о светлом молвить мне ли? Сам я темен, в самом деле. Только им лучи зардели, чрез него свечу, не лгу.
Ныне оба мы дерзаем вблизь прийти, и умоляем. Я был мукою терзаем, Автандил мне дал бальзам. Он забыл, что в боли равной, в муке тяжкой и отравной Был со мной он полноправный. Но не час быть в этом нам.
Утомлять тебя не стану. Излечи же в сердце рану. Длиться ты не дай изъяну. Он ее, она его, Оба любят. Пламень ярый пусть не множит в них удары. Дочь твоя, чьи сильны чары, будь супругой для него.
Сердце мрамор, сам гранитный, да пребудет с нею слитный. Вот с какой я челобитной». Тут платок на шею он Навязал, и преклонился, на колено становился. Словно школьником явился. Всяк был сильно удивлен.
Тариэля как сраженным и коленопреклоненным Царь, увидя, был смущенным, и далеко отступил. И явив ему почтенье, наземь пал: «От огорченья, — Молвил, – скрылось наслажденье, что в твоем я виде пил.
В ком же было б дерзновенье не свершить твое хотенье? Ни на миг во мне сомненья. Дочь хоть в рабство я отдам. Да свершится тотчас слово. Где бы ей искать другого? Где бы ей найти такого, хоть блуждай по небесам.
Видеть зятем Автандила радость мне, в нем свет и сила. Дочь уж царство получила. Ей приличествует трон. Цвет опал мой, цвет завялый. А она, с красой немалой, Дышит, светит розой алой. Будь же с нею счастлив он.
Если б ты раба супругом выбрал, только бы друг другом Были счастливы, – к услугам, я перечить бы не мог. Тщетно было бы боренье. Автандил же – вне сравненья. В этом богу восхваленье. Да войдет же он в чертог».
Слыша царские признанья, Тариэль, храня молчанье, Лик являет почитанья, наземь пал лицом своим. Воздает и царь почтенье. Каждый в сердце полон рвенья. Говорят благодаренья, и совсем не скучно им.
На коня Фридон скорее. Мчится, светлой вестью вея. Автандил заждался, млея. И к царю опять, вдвоем. Полон радости великой, но смущен перед владыкой, Преклонился лунноликий, светит дымчатым лучом.
Царь встает, его встречая. Витязь, лик платком скрывая И смущенно наклоняя, стал, как вешний куст в цвету. Цвет, подернутый туманом, солнце в туче над курганом. Но ничто, в гореньи рьяном, не сокроет красоту.
Кроткий царь его лобзает, лаской слезы осушает. Ноги старцу обнимает умягченный Автандил. Молвит царь: «Восстань, смущенье подави. Ты удаль рвенья Лишь явил, и для служенья мне всю верность сохранил».
Все лицо его лобзая, говорит: «Горячка злая Жгла и жгла, меня терзая. Поздно ты пришел с водой. Все же ты залил горенье. Завтра, лев, соединенье С солнцем, ждущим расцвеченья. Поспеши к заре златой».
Ласку всю явив герою, усадил его с собою Царь. Над бывшей раньше мглою разожглась лазурь светло. Юный с царственным во встрече рады взорам, рады речи. Вон уж где оно, далече, то, что было и прошло.
Витязь молвит властелину: «В ожидании я стыну. На пресветлую картину нужно ль медлить нам взглянуть? Встретим солнце, – в утре этом золотым засветим светом. Кто идет зарей одетым, луч роняет он на путь».
Вот и блещут в солнцесвете, с Тариэлем, двое эти. Голиафы о привете тосковали, – с ними он. Что хотели, повстречали. Победили все печали. Не играя, меч качали, вынимая из ножен.
Царь сошел с коня. Ресницы чуть трепещут у царицы. Нежных щек ее зарницы светят как заря сама. В паланкине, из сиянья, от нее ему лобзанье. Он роняет восклицанья. Впрямь лишится он ума.
«Как хвалить мне солнце это? Приносительница лета. Мысль безумием одета, посмотрев на этот свет. Солнцелика, лунноясна, ты звездой горишь прекрасно. Мне смотреть теперь напрасно на фиалки, розоцвет».
Сладко млели в самом деле все, которые глядели На зарю в златом апреле. Этим видом взор пронзен. Но еще, ещё взирая, чуют – тихнет боль живая. Где не явится младая, к ней толпы со всех сторон.
На коней они садятся, к дому светлому стремятся. Семь планет, – их блеск сравняться с этим солнцем только мог. Красота без изъясненья. Тут их меркнет разуменье. Вот и в место назначенья, в царский прибыли чертог.
Тинатин была на троне, и со скиптром, и в короне, Вся как в светлой обороне в ворожащем взор огне. От ее лучей горящих падал свет на предстоящих. Царь Индийский средь входящих смелым солнцем шел к весне.
И с царицей молодою Тариэль с своей женою Речь ведет, и к ней волною – от обоих свет зарниц. Не уменьшилось горенье, а достигло удвоенья. И рубин в щеках и рденье, – и дрожит агат ресниц.
Тинатин зовет их оком на престоле сесть высоком. «Решено всевышним роком, – Тариэль промолвил ей, — Что престол тебе, блестящей, ныне вдвое подходящий, Здесь с зарею зорь горящей посажу я льва царей».
Ликованье в этом звуке. И берут за обе руки Светлоликого, и муки по желанной разошлись. Двое их как в светлых дымах, лучше зримых и незримых. Лучше всех в любви любимых. Лучше, чем Рамин и Вис.
С Автандилом так сидела дева робко и несмело, И мгновенно побледнела, сердце ходит ходуном. Молвит царь: «Зачем стыдлива? Слово мудрых прозорливо: «Любит если кто правдиво, так конец горит венцом».
Ныне бог да даст вам, дети, десять дружно жить столетий, В славе, счастии, и в свете, и не знать болезни злой. Быть не шаткими душою, в ветре дней пребыть скалою. И чтоб вашею рукою был засыпан я землей».
И наказ дает дружинам: «Автандил вам властелином, Волей бога, с ликом львиным, ныне всходит на престол. Я уж стар, и мне затменье. Так воздайте знак почтенья. И чтоб верность он служенья в смелых вас, как я, нашел».
Воздавали честь дружины. «Тем, что наши властелины, Чрез кого наш свет единый, да пребудем мы землей. Возвеличен ими верный. Ток врагов рекой безмерной Прочь отброшен. И примерной карой всяк наказан злой».
И хвалу и знаки чести Тариэль вознес невесте. Молвил деве: «Вот вы вместе. Брат мне верный твой супруг. Будь и ты моей сестрою. Я твой путь щитом покрою. Если ж есть кто с мыслью злою, чрез меня исчезнет вдруг».
