Соня Ергенова
Дневник Человека-Сарая
Воскресенье, 8 июля. Я хочу топить котят и слышу внутренний голос
Утром сходили в лес, в …
«…Тот дикий лес, дремучий и грозящий,
Чей давний ужас в памяти несу!»
Я была в черной куртке, и комары только меня и отличали. Лицо распухло.
Похолодало.
Сижу в … Сарае. Страдаю меланхолией. Безмерно приятное занятие. Ничего не делаю (как обычно), слушаю Джо Дассена.
Ничего не хочу. Ничего не ожидаю.
Пол часа назад я смеялась как полоумная истеричка, а на данный момент, как и полагается "И скучно и грустно, и некому руку подать в минуту душевной невзгоды…"
"Кому же охота с тобой целое лето в Сарае просидеть? Вот и не жалуйся!"
А я больше не жалуюсь. Мне все равно.
"Не стоит прогибаться под изменчивый мир, пусть лучше он прогнется под нас".
Я хочу посмотреть, как убивают котят. Стоять и смотреть, и хорошенько прочувствовать. Интересно, я бы разревелась, а потом сны об этом являлись. Или самой попробовать держать их своими руками под водой, пока они не перестанут шевелиться и цепляться за пальцы лапками с еще мягкими коготками…
Недавно я попробовала сойти с ума. Я почувствовала это состояние на одно мгновение, которого я перепугалась.
Произошло это следующим образом. Я, как полагается добропорядочному Человеку-Сараю, сидела в Сарае. И тут я внезапно осознала, что я постоянно говорю что-то про себя, что, по-моему, и означает – думать. Зачатки мыслей вылетают неведомо откуда (вдруг откуда ни возьмись, как русская история) и мой внутренний голос мне их озвучивает.
Одним словом, я четко ощутила внутри своей головы этот голос оттого, что как раз с помощью него и обдумывала эту идею. И голос понял, что я его обнаружила…
Он тут же взбунтовался и стал совершенно не управляемым. Мне стало жутко не по себе, потому что я ведь никак не могу отделаться от него. Ощущение безвыходности.
Он сидит во мне, как я в Сарае, и никогда не покидает меня. Может, только по ночам он замолкает. Так и до самоубийства он довести сумеет, если с ним не дружить.
У меня приятная расслабленность, я возлежу на сене. Еще со мной леность, неопределенность, и скука, и грусть, и печаль – и все женского рода.
Четверг, июль, 12 число. Я теряю кусок дневника
Горе мне! Горе Человек-Сарай! Какое несчастье!
Я потеряла кусок себя, кусок Сарая – кусок блокнота…
Он пропал! Сколько утрачено! Я в ужасе!
Хорошо бы если его кто-нибудь нашел, не читал и отдал. Идеальный вариант.
О, горе мне! Я же в том куске писала об Изе (она принесет меня в жертву), о Тамаре Ивановне (ей будет поучительно), о Вите (ничего особенного, вроде, но он может обидеться), о Саше (не существенно).
Какой позор! Если прочтут мои записи, какой будет позор…
Если рассуждать спокойно, я выражала свое мнение, я же не для кого-то писала, а так для себя. И если они прочтут мой дневник, это на их же совести…
Нет, мне конец! Меня закидают камнями.
Лучше не вспоминать, что я писала. Лучше не вспоминать…
А если предположить, что листки сгинули в реку и безвозвратно уплыли, или их затоптало стадо бычков. Как обидно! Не верю в утрату. Нестерпимо обидно!
Я все обыскала, везде ходила. По дороге к лодочкам, где сидела последние дни, в Сарае, где я уже давно не бывала. ЕГО НЕТ, ЕГО НИГДЕ НЕТ!
Нужно срочно восстановить мой рассказ, пока еще помню.
Десять расчесок
Человек вышел из дома и пошел по улице. Женщина, стоявшая на остановке….
Пятница, 13. Как вернулся кусок дневника
Кошмар продолжается. Это катастрофа. Это Дантов ад. Девятый круг!
Я и предположить не смела, что пропажа нескольких страниц моего дневника приведет к невероятным и поучительным событиям.
Но обо всем по порядку.
Подозрения замаячили еще во вторник, когда я оказалась на костре, который на этот раз пылал возле наших мостков. Чуть ли не силком, но с элементами своей воли я отправилась туда. На сеанс общения.
На этот раз в кармане у меня был диктофон.
Я стояла на мостках. Меня жрали комары. Я наблюдала медленное и незаметное появление ночи, которое я в итоге проворонила.
Я стояла спиной к Сараю и чувствовала его мрачный силуэт спиной. С наступлением темноты Сарай весь превратился в черную дыру в форме сарая.
"Робятишки" суетились, танцевали, сидели у костра.
Иногда, со мной пытались поболтать, но со мной поболтать трудно. Оля спросила, знаю ли я, что она ходит в воскресную школу. Я утвердительно кивнула.
– Так вот, я в нее больше не хожу! – сказала мне Оля. Я тогда слегка поразилась этой реплике, но мне даже в голову не пришло…
Еще она попросила меня показать ей мои рисунки, потому что говорят, что я хорошо рисую. "Кто? Интересно, кто это говорит?!" – спросил мой внутренний голос, но я тогда говорила наружным голосом и показывала Оле рисунки Сарая. Я не смогла найти мой самый удачный рисунок, и тогда ко мне подкралось странное сомнение.
Сережка из последнего дома полюбопытствовал, что я записываю в блокнот. Я ограничилась кратким ответом: "Рассказы".
– А о нас что-нибудь писала? – спросили девчонки. Я припомнила, что в прошлом году записала случай про то, как их ночью гоняла тетка Люся палкой за то, что они домогались до дяди Вали, местной сумасшедшей.
Они запрыгали и закричали:
– Ура! О нас рассказы пишут!
Я стояла на мостках, как на пьедестале и снисходительно поглядывала на беснующуюся толпу моих сомнительных поклонников. "Чего они радуются, они ведь не читали", – думала я в тот момент.
В этот же вечер они бегали издеваться над дядей Валей. Это входит в ежегодную развлекательную программу. Дядя Валя когда-то работала киномехаником, показывала фильмы и ездила на велосипеде, пока не сошла с ума. Это состояние она унаследовала.
Дядя Валя носит брюки, фуфайки и ушанки или кепки. За это она и дядя. В дом к себе она никого не впускает, ни от кого ничего не берет и, когда ее разозлят "робятишки", бывает весьма несдержанна. И эта ее черта больше всего и привлекает вышеупомянутых.
Когда они вернулись, полные впечатлений, я включила диктофон.
Настя, запыхавшаяся, перевозбужденная, полукричит:
– Я к ней одна пошла, бля! Я как к окну подошла и говорю: "Выходи, твою мать!" Она, блять, как вылетает. Там, по-моему, твоя бабушка еще выскочила! – обращается к Гоше, его бабушка – родная сестра дяди Вали, живущая по соседству.
– Да, вы рано-то ходите, еб-твою! – возмущается Гоша, или он же Григораша-Параша, слушающий с видом бывалого в этом деле.
– Да, у нее свет везде выключен был, блять! – оправдывается Настя.
– Светло на улице, блять! – подмечает Гошка. – Да, вы знаете, когда идете – крик, гул, блять! Я вчера спать лег, я вас манал, блять. Мы с Димоном ходили тихо, а вы всей толпой, бля, бежите как стадо.
– Да! Мы сейчас драпали! – подтверждает Настя, еще не отдышавшись.
– А надо вдвоем, втроем. Во пошел, в окно посмотрел…
– Да, я одна пошла.... – перебивает Настя.
– Все, наверное, там, на колонке сидели? – кивает Гошка и все с ним соглашаются, и добавляет важно, гордо:
– Мы с Димоном у нее прямо на крыльце побывали.
– Я там ни разу не была. Надо будет сходить! – загорается Настя.
– Говорили, что вы ручку ее двери говном мазали, – говорит Галя, обращаясь к Гошке.
– Это Димкина идея, не моя! – смеется Гоша. – А Димка не рассказывал, как он упал, блять, когда от нее бежал? – и, заметив, что все с любопытством слушают его, ударяется в воспоминания:
– Мы пошли к ней в окно стучать. Стучали, стучали. Она свет, все, выключила. Ходила по дому, орала. А мы чего-то не заметили: она на улицу вышла! Мы с Димоном за домом сидели, где у нее кухня. Мы сидим, сидим… Хуять – тетя из-за угла выбегает! С какой-то палкой! Димон, как обосравшись, побежал через забор, там и упал в кустах! Димка еще и очки потерял тогда. Ну, это вообще было! .... Такая страшилища, как выбежала, блять! Дима – бедняга, блять.
Это был рассказ Гоши о дяде Вали, его двоюродной бабки. Кто знает, унаследовал ли он этот семейный недуг, но выяснится это под его старость.
Это было отступление от повествования о потере блокнота. На следующий день, а это была среда, я еще во сне что-то заподозрила и, окончательно проснувшись, первым делом принялась листать блокнот и о, ужас, обнаружила, что я потеряла целый кусок! Даже практически половину дневника! С различными опасными записями, нахождение которых определенными лицами, влекло страшную катастрофу!
Я предалась панике. И тут же бросилась на поиски. Черт меня дернул, таскаться накануне к лодочкам и гулять по полю под музыку Дассена! С блокнотом в руках! Конечно, я не заметила, как листы выпали. Я обыскала все поле, лодочки и Сарай. Тщетно…
Поиски длились среду и четверг. За это время в моей памяти всплывали слова с этих злосчастных страниц, как топором по голове каждое новое воспоминание.
Я пила валерианку и не находила себе места. С одной стороны, хотелось, чтобы листы нашлись. Но я, как представляла, кто их мог найти, желала, чтобы они сгинули в бездну. Я билась головой о стенку при мысли, что это кто-то читает…
Меня распирало, я не спала ночью, а металась в бреду. Мне грезилось, как я нахожу мои записи. И на утро было во мне чувство, что мой кусок еще вернется ко мне, и я панически боялась способа его возвращения…
Вечер четверга. Было около десяти вечера. Я вышла из дома и пошла к Сараю. Я была измотана переживаниями. Я чувствовала, что все случилось оттого, что я изменила Сараю. Если бы я не ходила к лодочкам!
Сарай тоже был расстроен, поскрипывал. Холоден и пуст.
Совесть мучила меня, мучила и мучила. Похлопав Сарай по бревну и, подышав, стараясь хоть на время успокоиться, я пошла обратно.
У бани стояли они: Настя, Оля, Диана, Карина, Галя, Леша, возможно, еще кто-то, я тогда была в некой прострации.
Они подозвали меня к себе. Я с некоторым подозрением подошла. Что-то мне уже подсказывало…
– Тебе не скучно одной? – спросила Оля. Они вели себя странно, как будто что-то задумывали. Все пристально смотрели на меня. В последние дни мне с собой было далеко не до скуки.
– Нет, – честно призналась я.
– А то давай с нами погуляешь!
Я немного удивилась. А они принялись разговаривать между собой, как бы между делом, уже не обращая на меня такое пристальное внимание. Леша засмеялся, тыкая пальцем в Карину:
– Ой, смотрите! Смотрите на нее! Вся желтеет! Тужится, тужится – щас обосрется! О, какая желтая!
Кажется, мне тоже приходила эта мысль, но я не думала, что так просто об этом можно сказать человеку в лицо. Оля, стоявшая с сигаретой, вдруг заговорила:
– Прикалитесь, я такая приду в воскресную школу с сигаретой и с бутылочкой пива!
Почему Оля все о воскресной школе вспоминает? А Оля продолжала:
– Я еще так перед батюшкой выругаюсь, блять, прямо в церкви, а он мне в ответ, блять!
Все засмеялись. Мне это стало что-то напоминать, какая-то догадка добиралась до меня. Следующая фраза, сказанная кем-то, расставила все по местам. Это было чувство, что меня шарахнуло по голове.
– А Гале-то всего двенадцать лет, а ее уже на дискотеки отпускают!
"Они нашли мои записи!"– снизошло на меня откровение.
– Ай-ай-ай, Галя! Как ни стыдно!
– А обо мне и не слова! – возмутилась Настя.
Я еще полностью не осознала своего положения, но развязку этого спектакля в честь меня я явно слушать не хотела. И сначала медленно отступая, а потом, набирая скорость, я ретировалась в свою крепость. В след послышалось:
– Ты что – уходишь?
– Да! Мне пора! – еле выговорила я на ходу.
Первой моей реакцией в безопасности – это была радость. Неописуемое счастье – мои записи не пропали! Я пребывала в приподнятом настроении и шутила: "К Пушкину слава пришла в пятнадцать лет, а ко мне в четырнадцать!" Меня цитируют и ставят миниспектакли по моим дневникам.
Как хорошо, что они обыграли эту ситуацию шуточно, не восприняв всерьез мои язвительные и обидные замечания.
После бурной радости меня стало тревожить, что хоть записи и не утеряны, с чего я взяла, что мне их вернут. Дядя Жора тут же упомянул, что в детстве все проходили через это, то есть теряли дневники. Но их никто никогда не возвращал и, как правило, уничтожал.
Это было именно то, что мне больше всего не хотелось услышать на ночь. Постепенно, я практически все вспомнила, что потеряла, и теперь ужасалась тому, что они читали. Мне стало стыдно. Стыдно за дурацкое высокомерие. Стыдно так сильно, что хотелось сгинуть «в клокотанье собственной утробы».
И еще мне было страшно.
Страшно оттого, что мой дневник независимо от меня зажил своей жизнью. Дух Сарая творил все эти пакости и управлял мной.
Я вновь пила валерианку. И не ходила в Сарай. Это могло быть опасно. Сарай мог зажать меня в себе и никогда не выпустить. Его крыша коварно поскрипывала. Я слышала это с крыльца дома, и в тоже время скучала по Сараю.
Зачем Духу Сарая потребовалось, чтобы мой дневник прочли?
Но его замысел провалился, "… сейчас идет другая драма, и на этот раз меня уволь…". Никто из читавших даже словом не обмолвился о Сарае, и если бы не упоминание о них самих, они бы тут же вернули бы мне блокнот.
Единственное, что Сараю удалось, это заставить меня раскаяться в написанном о ребятах. И они молодцы, да они молодцы, что отнеслись к этому с иронией.
С настоящего дня я торжественно обещаю больше никогда не писать о людях то, что нежелательно для прочтения ими. И это уже от меня не зависит. Даже сейчас меня не покидает мысль – то, что я пишу в данный момент, обязательно кто-нибудь прочтет.
А зачем еще писать, если не для читать? И все-таки мне хотелось сказать, как написал Блок:
«Молчите, проклятые книги,
Я вас не писал никогда».
Только не о книгах, которых у меня и в помине нет, а о своем дневнике.
Всю ночь мои персонажи бродили под окнами, орали, ходили к дяде Вале. Это тоже не давало мне спать. Еще я не спала, потому что уже третью ночь подряд я размышляла о блокноте. На этот раз, уже зная, где он, я гадала, вернут его или нет.
Никак не думала, что умиротворенные деревенские дни могут превратится в такой ад.
И вот, наконец, я добралась до событий сегодняшнего дня – пятницы тринадцатой. Перемученная бессонницей и грызущими меня мыслями, я совершенно незамутненно передвигалась по комнате с книгой Данте Алигьере и переносилась в его ад из моего:
"Оставь надежду всяк сюда входящий".
Было восемь утра. Все ушли в лес. День намеревался стать солнечным. И тут я заметила (читала я весьма нервозно, постоянно оглядываясь и смотря в окна), как на горизонте на дороге возле дома Таракановых возник силуэт. Я, не отрываясь, вглядывалась. Оказалось – Лешка из многодетных. В руках у него было что-то, что отражало солнце. Я предположила, что бидон.
Еще ближе надвигался Лешка. И я ясно увидела у него в руках свои записи! У меня забилось сердце от радостного волнения. Я не знала, что мне делать! Я заметалась по комнате: бросила Данте, надела босоножки.
Лешка уже подошел к калитке. Я вышла, как голодный тигр хочет подойти к дрессировщику с огромным куском мяса, но боится кнута.
Он протянул мне мои страницы через калитку со словами: "Сегодня утром у Сарая нашли…"
Я схватила свое сокровище даже, не поняв маразма его фразы, сказала: "Большое спасибо!"
Как я рада, как я рада! А говорят, пятница тринадцатое – несчастливый день. Это мой счастливейший день!
