Станислав Войтицкий
Ошибки
– А что вы предлагаете, Елизавета Лазаревна? – спросил Родионов.
– Из того, что я знаю, вам противостоит опасный и безжалостный психопат. Почему бы не написать, что преступник имеет высокий уровень интеллекта? Как Ганнибал Лектор.
– Лиза, это расхожий миф. Психопаты не умнее обычных людей, – снисходительно возразил Ростовцев.
– Я знаю. Дело не в этом. Смотри, я напишу, что он успешный в жизни человек, возможно, творческой профессии. Его метод убийства – извращенно-утонченное социальное высказывание на тему танатической привлекательности полового акта как последствия сексуальной революции XX века. Такой перформанс оппонирования Фрейду – танатос, приходящий через эрос. Мы не будем оскорблять его, мы ему польстим. Мы почешем его ЧСВ, ведь люди склонны иметь о себе высокое мнение. Усыпим бдительность. Кто знает, вдруг он сам захочет что-нибудь о себе рассказать.
Дима не смог сдержать скептическую усмешку. Да, я, конечно, сильно разогналась.
– Что-то я путаюсь, – сказал Родионов. – Разве изначальная задумка была не в том, чтобы он как-то напрягся, засуетился, разозлился? А теперь мы с ним играть собираемся.
– Если он образован и хорошо себя контролирует, то напрягать его неразумно. Он может надолго затаиться. Или вовсе уехать в Иркутск и продолжить убивать там. Я понимаю, что энские полицейские в этом случае выдохнут с облегчением, но у нас ведь другая целевая функция?
– Другая, – спокойно ответил Родионов.
– А если он эгоцентричный самовлюблённый нарцисс, то может наделать массу ошибок от повышенного внимания к своей персоне. В любом случае, лучше так, чем как у него, – я кивнула в сторону Ростовцева.
– Хорошо. Делайте как считаете нужным. Перед отправкой статьи в редакцию, согласуйте ее со мной. И ещё… Добавьте, пожалуйста, в профиль для публикации запись примерно следующего содержания: несмотря на сексуальный подтекст, удары ножом нанесены с высокой точностью, хладнокровно, с большими временными промежутками что может указывать на отсутствие у преступника возбуждения в момент убийства, а также на его возможное отношение к медицине.
Фраза была стройная и стандартная, будто из полицейского протокола. Видимо, сказывался опыт, и подобные фразы выскакивали сами собой, как по накатанной.
– Спасибо, – искренне поблагодарила я. Информация была действительно ценной и важной.
– Пара слов не для печати, – сказал майор. – Возможно, ваш подход имеет смысл. Наш субъект, безусловно, жестокий садист, но, к сожалению, при этом не дурак. С какой-то особо мерзкой выдумкой, не каждый додумается.
Я поблагодарила его за согласие с моими доводами. Оказалось, он не так уж и неприятен. Дима молча слушал наш разговор.
– Значит, на том и порешили, – обговорив ещё несколько мелочей касательно публикации, Родионов, наконец, поднялся, пожал нам руки и вышел прочь.
– Пойдем, – сказала я Ростовцеву, задвигая стул.
– Ты не будешь есть? – удивленно спросил он.
Действительно, на столе были расставлены нетронутые мной тарелки.
– Теперь я понимаю, почему ты такая худая, – с улыбкой сказал он.
Нет уж. Если взяла, обязательно съем. Я молча села за стол и схватилась за ложку. Еда уже остыла и оказалась далека от моих стандартов, но они, по правде, весьма высоки. Если смотреть объективно – вполне съедобно.
После обеда Дима подвез меня домой, и я приступила к работе над материалом. На фоне включила телевизор – никак не могла избавиться от привычки создавать на заднем фоне какой-нибудь шум. Работа шла хорошо – доступных мне материалов было достаточно, чтобы сделать адекватный материал.
Но не все было так просто. Нужно ведь отложить что-то на потом – на случай, если придется делать продолжение, а новых материалов мне не сольют. Да и фантазию приходилось прикладывать старательно – издание может быть не готово к излишне натуралистичным подробностям, а времени на переделку нет. Конечно, меня подредактируют и подцензурят, но все же я не люблю, когда мои статьи переделывают. Предпочитаю сразу делать как требуется.
Пока я работала, наступил вечер, и столь неожиданно, что я едва спохватилась – сегодня еще не звонила детям. К счастью, они были заняты своими делами и не скучали. Даже Максим говорил рассеянно, будто куда-то спешил.
Может, это не к счастью, а к сожалению?
Меня коснулась тень черной меланхолии. Пройдет еще несколько лет… Не старение меня пугает. А то, что дети вырастут, заведут свои семьи. Это здорово, я очень хочу, чтобы они были счастливы. Но они покинут мой дом. И тогда я останусь совсем одна. В первый раз за всю сознательную жизнь.
Надо быть оптимисткой. У меня будет много внуков. Они будут настолько шумными, что я буду мечтать об одиночестве. И умру, мечтая об этом, так и не познав, что такое настоящее, абсолютное одиночество.
Когда закончу дело, куплю себе бутылку красного. Я заслужила.
После общения с детьми я не стала возвращаться к статье сразу. Все равно осталось немного, попробую причесать перед сном, если что – доделаю завтра. Пока что отправила черновой вариант на согласование Родионову и на ознакомление Ростовцеву.
Поужинала. Чтобы себя занять, решила посмотреть телевизор в кой-то веки внимательно. Шла местная передача, что-то политическое. Я загуглила телепрограмму. «Серьезный разговор», ну и название. Есть даже канал на Ютубе. Современный подход. Коллектив программы старался изо всех сил, но, несмотря на их усилия, от провинциальной маленькой студии так и отдавало какой-то наивностью и скромностью. Казалось бы, маленькой студии – маленькие проблемы, но гость передачи имел другое мнение.
Титр гласил, что я имею удовольствие слушать Олега Некрасова – аж целого депутата иркутской городской думы. Молодой относительно своих коллег – около сорока лет. Гладко выбрит, носит аккуратные круглые очки, слегка полноват, но по сравнению с иными депутатами, можно сказать, стройный. Внешне он чем-то напоминал Филиппа Нуаре из фильма «Старое ружье».
Несмотря на весьма скромную должность – городская дума Иркутска, это не бог весть что – депутат Некрасов за словом в карман не лез и спокойно излагал свое мнение по самым широким вопросом. Он представлял крупную оппозиционную политическую партию, что давало ему широкие возможности для критики власти, чем Некрасов и пользовался. Однако мне импонировала та форма, с которой он это делал. Вместо лозунгов, сколь громких, столь и бесполезных, неизвестный мне до этого депутат грамотно излагал свое видение проблем области, терпеливо объяснял, почему у такого-то конкретного чиновника не получается их решить, предлагал четкие шаги для исправления ситуации. Как модно сейчас говорить, «дорожную карту».
Говорил Некрасов уверенно, но легко, непринужденно захватывая внимание аудитории. Он как бы подмигивал зрителям – я умный и грамотный, но я ваш, народный, понимаю ваши чаяния. Складывалось впечатление, что он уважает собравшуюся у телевизоров аудиторию, да и в целом простых людей. Привлекал отсутствием высокомерия и чванства.
Разумеется, это была лишь имитация. Маска, намертво приклеенная к лицу каждого более-менее эффективного политикана, к коим, без сомнения, относился и Некрасов.
– А сейчас вопросы от наших телезрителей, – сказал ведущий, и я обратила внимание на титры в нижней части экрана с номером телефона студии и заинтриговавшей меня надписью «прямой эфир».
Так уж и прямой?
– Можете задавать Олегу Вячеславовичу любые вопросы.
– В рамках законодательства, конечно, – с улыбкой добавил тот.
Какого черта, почему бы и нет?
Я убрала звук телевизора, чтобы не было эха от телефона и набрала нужный номер. За все свои годы никогда не звонила на на радио, ни на телевидение. Это было веление момента – из тех, что кажутся незначительными, но могут изменить всю жизнь.
Оператор быстро сообщил мне инструкции и отправил на ожидание. Вскоре я услышала голос ведущего передачи:
– Олег Вячеславович, наконец-то у нас звонок. Говорите, вы в эфире.
Я усилием воли подавила неизвестно откуда взявшееся волнение и сказала:
– Добрый вечер. Меня зовут Елизавета Иванова, я корреспондент журнала «Русский Иркутск». Но я родилась и выросла в Энске, который покинула пять лет назад. С тех пор прошло уже достаточно много времени, но родственников погибших 14 июля энсковичей до сих пор не удостоили нормальными объяснениями. Сколько еще можно все это скрывать? Зачем этим событиям был придан гриф секретности? Я понимаю, что вы не можете его снять, но мой вопрос заключается в следующем – что вы, как, возможно, будущий депутат Иркутской областной думы, планируете сделать для раскрытия истины? Спасибо.
Я выключила трубку и вернула телевизору звук. Внутри все кипело и дрожало. Не хотела общаться по этому вопросу ни с ведущим, ни с депутатом. Уже одно то, что мой вопрос прозвучал по телевизору, было весьма неплохо. Я очень волновалась перед ответом, хотя и понимала, что ничего сверхъестественного не услышу.
– Елизавета? Вы все еще с нами? – спросил ведущий и, не получив ответа, обратился к собеседнику: – К сожалению, она повесила трубку.
– Жаль. Я не боюсь острых вопросов и готов к диалогу.
– Ответьте нашей зрительнице хотя бы заочно.
– С удовольствием. Для начала хочу сказать, что являюсь регулярным читателям «Русского Иркутска» и в некотором роде знаком с Елизаветой по ее материалам. Несмотря на то, что она лишь недавно вошла в коллектив издания, ее статьи довольно заметны. Она подкупает искренностью. Чувствуется, что у нее душа болит, вот и этот вопрос такой. В Иркутске Энск больная тема, я с этим столкнулся. Как будто город прокаженных.
– Вы же знаете, ходят разные слухи…
Надежда на то, что я получу ответ на свой вопрос, таяла с каждой секундой. Некрасов ответил ведущему:
– Подождите. Слухи ходят не без причины. Сухая статистика говорит нам о том, что после двенадцатого года и до настоящего момента ежегодный рост насильственных преступлений и психических заболеваний в городе Энске составляет от 10 до 20 процентов, несмотря на убыль населения. Если вы этого не чувствуете, это не значит, что этого нет. Сегодня мы видим, что на данную ситуацию обратило внимание государство, есть подвижки к улучшению ситуации с Энском. Там живут наши сограждане, наши люди. С ними случилась большая беда, и нужно не отворачиваться от них, а помочь. Ну и если цинично, простите – это второй по величине город области. Если ситуацию не исправить, вся область это почувствует. Так что обывателям не стоит отворачиваться от проблем Энска. Хорошо, что какие-то шаги все-таки делаются.
Все понятно. Ну ничего, я и не рассчитывала на многое. Депутат Некрасов меня не удивил. Я потянулась за пультом.
– Вы имеете в виду, открытие сети реабилитационных психологических центров? – спросил ведущий. – Расскажите об этом нашим зрителям.
– Конечно. Тем более, я входил в депутатскую рабочую группу по этому вопросу. Это национальный проект, финансируемый из государственного бюджета, для преодоления последствий тех страшных событий… – он печально вздохнул. – Так, подождите.
Я уже собиралась выключить телевизор, но вместо этого добавила на пульте немного громкости. Неужели?
– Вы знаете, это уже мой рефлекс как политика, – сказал Некрасов. – Кажется, я уже дорос до уровня, когда могу профессионально замылить любую тему. Еще и вы мне помогаете, отвлекаете внимание людей. Пару минут назад мне был задан конкретный вопрос, и я чуть сам о нем не забыл. Вообще, со мной такое нечасто бывает. Но вопрос, признаюсь, тяжелый, неуютный. Я бы предпочел бесконечно рассказывать о том, сколько фасадов и километров дорог было отремонтировано в моем районе, скольким людям была оказана юридическая помощь, сколько запросов в прокуратуру было направлено по заявлениям граждан, и какой получен результат. Все депутаты такие. А про Энск говорить… Я приношу извинения уважаемой Елизавете, но на тяжелый вопрос будет тяжелый ответ. Не могу дать вам никаких обещаний по вопросу раскрытия истины. Энским событиям лета двенадцатого года не просто придан гриф секретности, это сведения особой важности. Такого рода информацию не станут обнародовать ради успокоения родственников погибших. Я бессилен вам помочь, и более высокий пост ничего в этом плане не изменит. Могу посоветовать вам обратиться в установленном порядке с целью оформления допуска, но вы, скорее всего, так уже сделали и получили отказ.
Он пожал плечами, показывая, что ему искренне жаль. Как ни странно, ответ Некрасова меня вполне удовлетворял. Я и сама устала биться в эту стену.
– У нас пока нет новых звонков?
– К сожалению, нет. Граждане, не бойтесь, – как-то беспомощно попросил ведущий.
Похоже, я оказалась их единственным зрителем сегодня. Кто вообще смотрит сейчас телевизор, тем более местное телевидение.
– Раз так, я бы хотел дополнительно обратиться к Елизавете Ивановой – если у нее будет желание или служебная необходимость взять у меня интервью, я с удовольствием отвечу на все ее вопросы, сколь угодно неприятные. Можете не спешить, продумайте, что будете спрашивать. Предложение бессрочное.
– Отлично, у нас есть новый звонок, – обрадованно воскликнул ведущий. – Говорите, вы в эфире.
Далее последовала жалоба какой-то бабушки на управляющую компанию – никак не могут заменить старый проржавевший мусорный контейнер во дворе. Прозвучали толковые встречные вопросы Некрасова – это его стихия. Уточнил, разъяснил, предложил шаги по решению проблемы. Как рыба в воде.
Так и должно быть. Он местный депутат, для этого и выбирали.
В Иркутске всем плевать на проблемы Энска, на эту боль, на эту память. Увы, но плевать уже многим и в Энске. Жизнь продолжается, да?
По крайней мере, до пятницы, когда выйдет моя статья. Надеюсь, хоть кто-нибудь проснется.
Я снова убавила звук до легкого фона, но вернуться к работе не удалось. Статья в основной своей части была готова, оставалось проверить, выровнять стилистически, сократить излишний текст – есть у меня грешок, наливаю слишком много «воды», но стараюсь исправиться.
Пальцы без движения висели над клавиатурой. Затем постучали об стол. Мой пустой взгляд никак не мог уцепиться за строки и начать вникать в написанное. Никак не могла отвлечься от посторонних мыслей.
У меня на этой неделе так много событий. Я помогаю полиции ловить серийного убийцу. Громко сказано конечно, моя помощь ничего не решает, я не дура. Но все равно было приятно. Прихвастну своему младшему сыну, когда вернусь в Иркутск. Разумеется, без подробностей, но покажу себя героиней. Не для себя – я просто хочу увидеть лучистый восторг в его наивных глазах.
Ещё депутат позвал на интервью. Выложим в интернет, у журнала есть свой канал, и даже какие-то просмотры. Новый формат СМИ – вскоре даже телевизор начнет жить своей жизнью, выходя в интернет вместо приема телеэфира, а профессиональные студии будут конкурировать с бесчисленной армией различных обзорщиков и блогеров – и не факт, что выиграют конкуренцию. Если мое интервью будет достаточно профессиональным и соберет большое количество просмотров, ко мне будут обращаться и более серьезные люди. «Острые вопросы с Елизаветой Ивановой». Боже, как пошло это звучит… Нет, ну его, этот интернет, лучше пусть будет журнал, как в старые добрые.
Подумав, я решила обязательно взять интервью у Некрасова. Чем-то он меня зацепил.
Конец рабочего дня. Общение с близкими уже было, теперь душ. Повторяющиеся действия рутинизируют жизнь. Но мы рабы своих привычек, как и своих чувств. Рутина – неизбежное следствие порядка. Порядок лучше, чем хаос.
Как только легла в кровать, почувствовала наступление апатии. Заряд интереса, вызванный работой над интересным делом, уже начинал иссякать. Так быстро… Неужели это возраст? Нет, это что-то другое. Это пустота у меня внутри. Если не кормить ее дофамином, она начнет питаться мной.
Когда я дома, в семье, мне удается отвлечься. Но, оставаясь в одиночестве, я порой хочу быть поглощенной ею до конца. Остаться в нигде навсегда, как будто меня и не было. Может, сегодня обойтись вообще без снов? Выключить себя хотя бы на одну ночь…
Нет уж, Лиза! Я собралась и отругала себя за малодушие. У меня есть важное, по-настоящему важное дело. Так что сон у меня будет, и не простой, а осознанный – попробую взглянуть на эти преступления другим, свежим взглядом. У меня еще будет возможность себя пожалеть и ощутить сладость забытья. Но сегодня это время еще не пришло.
IV
Открыв глаза, я оказываюсь в удивительном и совершенно неожиданном для себя месте. Да, Дмитрий Ростовцев здесь, как я и хотела. Но в таком образе… Иногда сны подкидывают сюрпризы.
Закинув ноги на мой стол и откинувшись назад на стуле напротив, Дима внимательно меня изучает. Он черно-белый, как и вся обстановка вокруг. На расстоянии вытянутой руки я вижу раздражающие меня аккуратные лакированные ботинки.
Я сразу спихиваю их вниз. Ростовцев выпрямляется на стуле и вальяжно закидывает ногу на ногу. На нем одеты черные, гладко выглаженные брюки, белая рубашка с тонкими вертикальными серыми полосами, черный галстук и подтяжки. Пиджак повешен на спинку стула. Под плечом располагается черная кобура с большим револьвером.
В пепельнице на столе прямо передо мной дымится сигарета, дым от которой застилает белыми клубами окружающую обстановку. Рядом початая бутылка виски и небрежно брошенный пистолет, совсем маленький, меньше ладони. Видимо, мой.
– Лиза, что мы здесь делаем? – спрашивает Ростовцев.
– Мы собираемся расследовать убийства, – отвечаю я, стараясь своей интонации воодушевить Диму.
Мне все равно, что это звучит глупо и самонадеянно. Это моя голова и мой сон – что хочу, то и делаю.
– Приснится же такое… Смотри, Лиза. – Ростовцев передает мне в руки табличку с моего стола и я вижу на ее серой поверхности надпись, сделанную крупными черными буквами: Elizabeth Ivanoff, PD. PD значит "private detective" – частный детектив. Я быстро перевожу взгляд на входную дверь. Такая же надпись на стекле крупными буквами, различаемая через наполовину закрытые жалюзи.
На полке с картотекой стоит ламповый радиоприемник, и в воздухе плывет нежный голос Синатры.
– Мне кажется, неподходящее время и место, – говорю я.
– А по-моему, неплохо. Мне нравится. Ты классно выглядишь.
Я встаю – ого, какие высокие каблуки – и иду к зеркалу. Увиденное заставляет меня улыбнуться. Я же знаю, какая я на самом деле. Совсем не такая. На мне облегающее черное вечернее платье с блестками, но не это меня забавляет. Моя грудь прибавила размера полтора-два. Это не сделало ее большой, но, теперь она достаточно различима и соблазнительна, чтобы хорошо смотреться для откровенного V-образного выреза. Морщины у глаз слегка разгладились. Волосы аккуратно уложены, на губах темно-серая контрастная помада. Интересно, какого она на самом деле цвета? В жизни у меня помада нейтральная.
Мне льстит, что в зеркале на меня смотрит привлекательная красотка чуть за тридцать. Роковая женщина. Боковой разрез длинной юбки демонстрировал стройную ножку в черных чулках. Я отвела ткань в сторону… Ну, разумеется. Поверх канта чулок закреплена маленькая кобура, сейчас пустая. Пистолет на столе действительно мой.
Боже, я, наверно, собрала все возможные нуарные клише.
– Когда ты в таком виде, трудно что-то расследовать, – говорит Дмитрий. – Давай лучше расслабимся и выпьем, – он взялся за бутылку, наливая виски в стакан.
Я не согласна расслабиться. Решаю для начала сменить место. Время пока пусть останется тем же.
Разочарование Димы невозможно описать. Не сказать, что карета превратилась в тыкву, но определенное превращение, конечно, совершилось. Элегантный стакан с кубиками льда стал обычным советским, граненным. Бутылка неопределенной формы в его руках содержала в себе мутноватую жидкость. Скорее всего, самогон. Дима разочарованно выдохнул и поставил ее на место. Его туфли стали кирзовыми сапогами, брюки – военными штанами галифе, рубашка сменила ткань, цвет и фасон и стала обычной военной рубахой защитного цвета, подпоясанной кожаным ремнем с серпасто-молоткастой звездой.
Все вокруг теперь цветное.
Синатра затих.
Со стены на нас внимательно смотрит товарищ Сталин. Вместо радиоприемника на картотечном шкафе стоит внезапный двухкассетный магнитофон.
Зеркала в помещении нет, так что себя осматриваю частично. Конечно, все иначе. Мои формы вернулись к естественному состоянию, и одета я в самую обычную женскую военную форму сороковых. Только с нюансом… Я сняла с головы фуражку. Синяя. То, что надо.
– Отставить пьянствовать, товарищ Ростовцев, – приказываю я.
– Есть отставить, товарищ… Погоди-ка… – Дима встает и смотрит на меня свысока.
– Товарищ Иванова, соблюдайте субординацию.
Я проверила свои погоны. Вообще никаких звезд. А у него их было много. Не помню, какое звание идёт следующим по счету, так что концентрируюсь и просто делаю себе столько же звезд, сколько у него, плюс одна.
Ростовцев громко смеется.
– Лиза, пятизвездочными бывают только отели и коньяки.
– Разговорчики!
Громко стуча сапогами по облезлому паркету, я подхожу к магнитоле и нажимаю на пуск. Ожидаю услышать что-то вроде «утомленное солнце нежно с морем прощалось» или какой-нибудь гимн о несокрушимой и легендарной, но запись соответствует духу своего носителя – я сразу узнаю популярный некогда хит группы «Любэ».
«Глеб Жеглов и Володя Шарапов за столом засиделись не зря…».
Илия очень любил «Место встречи изменить нельзя». Он ценил в этом фильме нечастый для советского кинематографа конфликт между законом и целесообразностью.
Странно так говорить, но еще молодой, неопытной девушкой я безумно влюбилась в его мозги. Меня восхищало, как муж мыслит, как говорит. И слушать прекрасно умел.
Почему он никогда не приходит ко мне во сне, сколько бы я не просила? Я хочу еще хоть раз сказать, как люблю его, как скучаю. Поговорить по-взрослому. О чем угодно. Я сто лет ни с кем нормально не говорила.
– Я понял, к чему это, – говорит Дима. – Ты хочешь войти в образ Жеглова, чтобы помочь мне найти преступника.
Вовсе нет. Так получилось случайно, я вообще не думала сюда попадать. И если Ростовцев еще как-то походил на Шарапова, то какой из меня Жеглов…
Дешевый косплей на тему «секретарша у Берии».
Смена планов. Убийство подождет.
Я сажусь за стол и достаю из ящика бутылку столичной и еще один стакан. Наливаю Ростовцеву где-то пол-стакана и себе на два пальца. Дима, недоумевая, молча смотрит на меня.
– Кто прав? Жеглов или Шарапов? – без обиняков спрашиваю я.
До чего я опустилась… Как будто у этого как бы «Ростовцева» есть собственное мнение. Дискутировать с созданной мной же тульпой – это что-то вроде вербальной мастурбации. Форма, тотально торжествующая над содержанием. Удивительно точная метафора.
Но если приспичит – что поделаешь. В конце концов, пять лет воздержания. Никто не осудит.
– Лиза, что с тобой? – серьезно спрашивает Дима.
Ответ в стиле «вопросом на вопрос» – это антисемитский стереотип, меня он не устраивает.
– Кто здесь еврей – ты или я? – парирую я.
– Мы вроде хотели что-то расследовать…
– Это сон. Мы можем растягивать и сжимать время, как нам угодно. Все с тобой успеем. Сейчас я хочу с тобой поговорить. Мне это необходимо.
– Хорошо. Жеглов, – коротко отвечает Ростовцев.
– Обоснуй, – требую я.
Он залпом осушает свой стакан и рассуждает:
– В лице Шарапова и Жеглова мы имеем столкновение двух противоположных мнений о приоритете справедливости над правом. Это дилемма из области этики, а что мы в первую очередь знаем об этих проблемах? Они диалектичны.
– Не соглашусь, ты слишком категоричен. Не все, – я вставляю свое замечание и подливаю ему еще.
– Я знаю, что ты хочешь сказать – существуют базовые категорические императивы, сама суть которых проблематизирует диалектичность морали. Но в отрыве от жизни наступает сложность с их не то что реализацией, а определением. Ты помнишь, что там у Канта?
До Илии ему, конечно, далеко, но Дима старается. Я отвечаю по памяти:
– «Поступай так, чтобы максима твоей воли могла бы стать всеобщим законом».
– Ой, как понятно. Гитлер примерно так и поступал. Прикладывал колоссальные волевые усилия, чтобы все жили по всеобщим законам Третьего Рейха. Нужно было просто разделить людей на сорта – к людям второго сорта применять нравственные императивы абсурдно, как мы не применяем их к курам и свиньям.
– Какие определения ты предлагаешь?
– Никакие. Пусть философы дают определения. Мы, простые люди, и так проживем, по наитию.
– А если что попроще? Не убий? – я провоцирую его, и успешно. Ростовцев быстро вливает содержимое стакана в горло и жестом показывает мне налить еще.
– В каком смысле «не убий»? А если человек настолько сильно страдает, что просто не может жить. Полностью парализован, например? Можно прекратить его мучения?
– Зависит от каждого конкретного случая…
– Вот! «Зависит». Значит, нет однозначного ответа. Или аборт. Здесь речь идет не просто о человеке, а о невинном ребенке. Где проходит граница допустимости убийства ребенка? Пока он в животе у матери – его можно убить, а как только вылез – сразу нельзя. А почему? Где та граница, за которой сперматозоид и яйцеклетка становятся полноценным человеком? Ученые спорят, с какой недели после зачатия он уже что-то чувствует. Но сам подход к установке границы абсурден – вот в 23:59 его можно убить, а в ноль часов, ноль минут – уже нельзя.
Ростовцев специально встал на эту скользкую дорожку – чтобы отвлечь меня и замылить вопрос.
– Дима, ты что, политик? Не уходи от ответа.
– Лиза, я тебе именно что отвечаю. Ты же просила развернуто, так терпи. В этом вопросе церковь наиболее последовательна и принципиальна – якобы наш самый «мракобесный» институт. Она просто говорит – жизнь священна, нельзя отнимать и все. Только если есть угроза для жизни матери, потому что ее жизнь священна тоже.
– Ты считаешь, у православной церкви монополия на истину?
– Нет. Я не православный, и не воцерковленный. Кстати, а что говорит твой ребе?
Забавно. Делает вид, что не знает, что я неверующая.
– У меня нет никакого ребе.
– Ну в принципе, в иудаизме что говорится?
– Да то же самое.
– Вот! Вот он, значит, императив! А теперь скажи – осудишь женщину, сделавшую аборт, узнав, что ребенок будет иметь тяжелейшую инвалидность, испытывать страшную боль и жить ему суждено не больше двух-трех лет? Или другую женщину, зачавшую во время группового изнасилования?
– Разумеется, не осужу.
– Итак, мы за пару минут слили такой жесткий и фундаментальный принцип, как «не убий». Так сказать, поработали над поправками. Что уж говорить о мелочи вроде нашей дилеммы – справедливость или право? Что там у римлян – «пусть погибнет мир, но свершится правосудие». А у Жеглова? «Вор должен сидеть в тюрьме». Все просто, и миру для этого не нужно погибать. В то конкретное послевоенное время, в той конкретной стране – прав был Жеглов.
Он на меня даже голос повышает, а речь начинает замедляться. Так он реагирует на алкоголь.
– А сейчас? – спрашиваю я. – В наше время, в нашей стране. И не Жеглов, а ты – можешь так поступить? Улики подбросить, чтобы кого-нибудь подставить? Или держать за решеткой заведомо невиновного, чтобы настоящего убийцу не спугнуть?
– Нет. Легкий путь развращает, сам не успеешь оглянуться, как себя возненавидишь. Я так не поступлю. Считай это за принцип. Просто я не люблю моралистов. Федор Михайлович любил в это дело поиграть… Слезинка ребенка, то да се. Ему легко было рассуждать, писатели – они такие. Им бы только… – мой собеседник делает паузу, подбирая слова. – попусту болтать. И за свои писульки ничем не отвечают. Екатерина Вторая – та еще хуже. «Лучше отпустить десять душегубов, чем казнить одного невиновного». А если сто душегубов? Тысячу, миллион? Понимаешь мою мысль? Страшно представить, как она управляла государством. Вряд ли в соответствии с этим принципом, а то бы все развалилось. Значит, просто лицемерила… Ну, для политика это вообще не грех. Нас так корежит подходить с линейкой к человеческим жизням, но иногда нужно просто посчитать. Убить сотни тысяч ради спасения миллионов. Вот он, – Ростовцев тычет пальцем в портрет Сталина, – вот он – умел считать.
– Мы Сталина возьмем за этический эталон?
– Боже упаси, – Дима качает головой и отставляет в сторону пустой стакан. – Больше не наливай. А то я не знаю, до чего еще договорюсь.
– Скажи, Дима, – тихо говорю я. – Если этику можно взвесить или измерить, если все как ты говоришь… Есть ли добро и зло вообще?
– Безусловно. Просто грань между ними нечеткая. Большинство людей живет в этой серой зоне. Но все же добро есть – в таинстве материнской ласки, искренней молитвы, первом поцелуе и бескорыстно протянутой руке помощи… А зло… Так, мы вроде как раз собирались покарать зло… Лиза, я немного окосел. Прости, но ты сама виновата
Ничего страшного, я легко исправляю эту неприятность по щелчку пальца. Ростовцев удивленно смотрит на меня. Да, Дима, ты мне еще пригодишься.
– Ты бы хоть предупредила! – возмущается он. Мгновенно протрезветь ему не понравилось.
– Ты меня тоже выслушать должен, – говорю я. – Когда-то я рассуждала примерно как ты. Но муж смог меня переубедить. Он работал какое-то время адвокатом по уголовным делам и не понаслышке знал о многих фактах «жегловщины». Не всегда из лучших побуждений. Это в фильме герой благородный и честный. Думаешь, все в жизни такие? Раз преступил закон, два… Страшен не конкретный проступок. Страшно уподобиться преступнику. Поэтому в нормальном обществе бандитов и убийц ловят и судят по закону, скрипя зубами от злости, потому что эти мрази вместо заслуженного отмщения соответственно совершенному злу получают возможность безопасно провести несколько лет с крышей над головой, бесплатным питанием, а иногда даже последующим трудоустройством. И все же это лучше, чем уподобиться этим подонкам. Холодно наказывать, но не мстить. Давать шанс на искупление тем, кто сохранил в себе человеческое.
Ростовцев усмехается.
– Удивительно, что ты против принципа «кровь за кровь».
– Потому что я еврейка?
– Да.
– Я давно обрусевшая. Спасибо за разговор, Дима. Давай займемся делом.
Ростовцев с облегчением кивает. Видно, что он не любит подобные разговоры. Илия любил…
– Давай я сменю атмосферу, – говорю я. – Нужно осовременить.
Поскольку я не имею никакого представления о работе полиции, приходится обращаться к отечественному кинематографу. Сериалов было очень много, в том числе и с сильными женщинами, вроде Анастасии Каменской или Марии Швецовой. Но эти героини были слишком профессиональны, и мне не подходили. Я объективно оценивала свои способности. Так что я остановилась на другом варианте, попроще и как-то… роднее, что ли.
