Август Юхан Стриндберг
Слово безумца в свою защиту
Нет! Представьте себе, ей нечего сказать!
Признайся она мне в тот момент во всем, я ее простил бы, настолько меня тронули ее угрызения совести, так я любил ее, несмотря ни на что, а быть может, именно из-за ее падения! Бедняжка! Как можно поднять руку на столь несчастное создание!
Но вместо того, чтобы спасти меня от мук сомнений, она оказала мне жестокое сопротивление, дошла до того, что начала всерьез считать меня сумасшедшим, инстинкт самосохранения помог ей создать такую легенду, которая имеет, однако, видимость реального факта, и легенда эта стала для нее в конце концов как бы щитом от угрызений совести.
Перед Новым годом мы отправились в Германию и остановились на берегу Боденского озера.
В Германии, стране солдат, где еще сохранился патриархальный уклад жизни, Мария со своими глупостями о правах женщины сразу потеряла почву под ногами. Там девушкам запрещено учиться в университете, там приданое офицерской жены хранится в военном министерстве, как неделимое имущество семьи, там все должности по закону принадлежат только мужчине как кормильцу семьи.
Мария рвалась, будто зверь, попавший в западню, и при первой попытке оговорить меня в женском обществе встретила твердый отпор. Наконец-то меня поддержала партия женщин, а моя бедная Мария осталась с носом. От постоянного общения с офицерами я собрался с мыслями и обрел мужскую повадку, поскольку был вынужден приспосабливаться к новой среде, и мало-помалу во мне вновь пробуждается самец, усыпленный десятью годами морального угнетения.
Я отказался наконец от модной лошадиной челки, вновь отрастил свою львиную гриву, мой голос, ставший глухим оттого, что я постоянно успокаивал нервную женщину, приобрел былую звонкость, ввалившиеся щеки округлились, и вся моя конституция изменилась на пороге сорока лет.
Находясь в прекрасных отношениях со всеми женщинами того дома, где мы жили, я вновь обрел привычку выражать свое мнение, а Мария, которая не пользуется симпатией этих дам, оказалась в полном одиночестве.
Тогда она начала меня бояться. И однажды утром, в первый раз за десять лет нашего брака, она пришла ко мне в спальню одетая и застала меня еще в постели. Я не вполне понял, что значило ее внезапное появление, но после бурного объяснения она выдала себя, давая понять, что ревнует меня к служанке, которая приходит сюда каждое утро, чтобы затопить печь. Вместе с тем она призналась мне, что мой новый облик и манеры кажутся ей отвратительными.
– Я ненавижу все эти проявления мужественности, и я ненавижу тебя, когда ты ходишь с таким важным видом.
Конечно, она хоть как-то любила и ласкала пажа, комнатную собачку, калеку, свое дитя, но женщина, которая хочет играть роль мужчины, не может любить мужчину в своем муже, хотя в чужих мужьях и обожает мужчину.
Ко мне тем не менее прекрасно относились все окружавшие нас женщины, и я охотно бывал в их обществе, греясь теплом, исходящим от настоящих женщин, которые внушают уважительную любовь и которым бессознательно подчиняется мужчина именно потому, что они бесконечно женственны.
Однако как раз в этот период, когда мы стали всерьез обсуждать возможность возвращения на родину, во мне вновь ожили все мои старые опасения. Поскольку мне предстояло восстановить тесные отношения со своими старыми друзьями, мне не терпелось узнать, есть ли в их числе любовники моей жены. Чтобы не иметь на этот счет никаких сомнений, я взялся за тщательное расследование прожитых лет. Уже прежде я спрашивал у своих друзей в Швеции, что они могут мне сказать о слухах, которые ходят у нас по поводу неверности Марии. Но, естественно, мне никогда не удавалось добиться от них искреннего ответа.
Все полны сочувствия к матери, но всем наплевать на то, что отец пропадет, если станет всеобщим посмешищем.
И вот тогда мне пришло в голову применить к моему случаю новую науку – психологию, сочетая ее с чтением мыслей. На наших вечерних сборищах я дал дамам все необходимые разъяснения и ввел психологические опыты в виде игры. Мария, правда, возражала, обвиняла меня в спиритизме, высмеивала как свободомыслящего, вдруг впавшего в суеверие, приводила самые неуместные доводы, лишь бы отговорить меня от этих пагубных для нее занятий.
Чтоб ее утихомирить, я сделал вид, что внял ее просьбам, но, отказавшись от публичных гипнотических сеансов, неожиданно повел на нее атаку с глазу на глаз.
Однажды вечером, когда мы сидим вдвоем в столовой друг против друга, я незаметно перевожу разговор на гимнастику, и она, увлекшись, теряет самоконтроль, то ли подчинившись моей воле, то ли по ассоциации идеи, которую я направляю, сама начинает говорить о массаже, тут же вспоминает боль, которую он может причинить, свои посещения врача-массажиста и восклицает:
– О, массаж – это очень больно! И теперь еще, стоит мне о нем подумать, я чувствую боль…
Готова! Она наклоняет голову, чтобы скрыть смертельную бледность, глаза мигают, губы шевелятся, она пытается заговорить о чем-то другом, но повисает ужасное молчание, и я стараюсь продлить его как можно дольше. К этому нас привел ход ее мыслей, который я направил своей ловкой рукой к нужной цели и из клещей которого она теперь тщетно пытается освободиться. Она у края бездны, но машина уже не может остановиться. Нечеловеческим усилием воли она заставляет себя встать с места, отрываясь от гипноза моего взгляда, и, ни слова не говоря, устремляется к двери.
Удар попал в точку!
Однако спустя несколько минут она возвращается, лицо ее выражает полную безмятежность, и под тем предлогом, что она хочет дать мне почувствовать чудодейственную силу массажа, она становится за моим стулом и начинает мне массировать голову. К несчастью, как раз напротив нас висит зеркало, я украдкой бросаю в него взгляд и успеваю за этот миг увидеть смертельно бледную маску с безумными, устремленными на меня глазами. Наши вопрошающие взгляды встречаются в зеркале.
И вдруг, против всех наших привычек, она садится ко мне на колени, обнимает меня за шею и заявляет, что смертельно хочет спать.
– В чем ты провинилась, если так льнешь ко мне? – спрашиваю я.
Она утыкается мне в грудь головой, целует меня и уходит, пожелав спокойной ночи.
Все это не доказательства, которые можно было бы предъявить суду, но для меня они убедительны потому, что я хорошо знаю ее манеру вести себя.
Добавим к этому, что тот доктор-массажист был недавно с позором изгнан из дома моего кузена за то, что приставал к его жене.
Я не хочу возвращаться на родину, ибо боюсь уронить свою честь, поскольку мне пришлось бы повседневно поддерживать отношения со знакомыми, которые, как я подозреваю, были любовниками моей жены. Чтобы не стать всеобщим посмешищем, как обманутый муж, я решаюсь на бегство.
Я отправился в Вену.
Я поселился в гостинице, и образ некогда обожаемой женщины преследовал меня, я был не в силах работать и спасался только письмами, писал по два раза в день настоящие любовные послания. Иностранный город показался мне могилой, и, гуляя по многолюдным улицам, я чувствовал себя трупом. И тогда бешено заработала моя фантазия, окружив меня в моем одиночестве разными персонажами. Я принялся сочинять сказку, чтобы ввести мою Марию в сей мертвый мир. И, словно по волшебству, вокруг меня начали оживать и дома и люди. Я придумал, что Мария стала знаменитой певицей, и для осуществления этой фантастической затеи, для того, чтобы превратить все архитектурное великолепие столицы в фон для ее выступлений, я завел знакомство с директором консерватории и, ненавидя театр, будучи вконец опустошенным, стал проводить все вечера в опере и в концертах.
Все, что я вижу и слышу, я передаю Марии, и постепенно во мне вновь пробуждается ко всему подлинный живой интерес. Возвращаясь из оперы, я тут же кидаюсь за письменный стол, чтобы в подробностях описать, как певица имярек исполнила сегодня знаменитую арию, и, сравнивая ее талант с талантом Марии, я всегда отдаю предпочтение последней.
Посещая художественные музеи, я во всех картинах видел ее. В Бельведере я не меньше часа стоял перед Венерой Гвидо Рени [36], показавшейся мне поразительно похожей на мою любимую, и в конце концов меня охватила такая тоска по ее телу, что я сложил свои вещи и первым же поездом уехал назад. Что говорить, я околдован этой женщиной, я не могу вырваться из круга ее чар.
Боже, сколь прекрасно возвращение! Мои любовные послания как будто воспламенили сердце Марии, и я, бросившись ей навстречу в маленьком садике перед домом, стал ее горячо целовать, зажав ее голову в ладонях.
– Ты что, колдунья, околдовала меня?
– Ах, вот как! Ты хотел вырваться?
– Да, я пытался бежать. Но ты оказалась сильнее, и я сдаюсь!
Поднявшись в свою комнату, я увидел на столе горшок с цветущими красными розами.
– Значит, ты все-таки немножко любишь меня, чудовище! Она выглядит сейчас застенчивой девушкой, она краснеет, и тут я снова как бы теряю себя, свое представление о чести, забываю о своем стремлении освободиться наконец от цепей, отсутствие которых я, оказывается, уже не в силах вынести.
Целый месяц в разгаре весны под посвист скворцов мы проводим вместе, без остатка отдаваясь любви, мы, кажется, не разжимаем объятий и без конца распеваем дуэты, аккомпанируя себе на пианино, или играем в триктрак. Так проходят самые прекрасные дни за пять последних лет нашей жизни. Весна посреди осени, не говоря уже о том, что и зима не за горами.
И я вновь бьюсь как рыба, пойманная в сеть, а Мария, убедившись в своей полной власти надо мной, словно опоив меня каким-то приворотным зельем, опять впадает в свое прежнее состояние равнодушия. Одетая кое-как, она расхаживает по дому, даже не вставляя съемный зубной протез, несмотря на мое предостережение, что за этим не может не последовать невольного охлаждения с моей стороны. Вместе с тем я замечаю, что у нее вновь возникает интерес к подругам, причем на этот раз просто пагубный, потому что она засматривается на юных девиц.
Однажды мы решили устроить скромный танцевальный и музыкальный вечер, на который пригласили местного коменданта с его четырнадцатилетней дочерью, баронессу, хозяйку дома, где мы жили, ее дочь лет пятнадцати и ее подругу.
Около полуночи, к моему крайнему ужасу, я увидел в одной из комнат полупьяную Марию, окруженную тремя девочками, которых она не отпускала от себя. Глядя на девочек сладостным взором, она нежно целовала их, и в лице ее при этом было нечто неподвижно-лошадиное, одним словом, это было то самое выражение, которое я уже приметил однажды, когда она распевала свои чувственные песенки.
Комендант с тревогой наблюдал за ней из угла комнаты, где он сидел, вот-вот готовый взорваться, а мое пылкое воображение уже рисовало тюрьму, каторжные работы и неизбежный скандал. Я с быстротой молнии кинулся к Марии и девочкам и, буквально растащив их в стороны, пригласил всех танцевать.
Ночью, когда мы остались одни, я набросился на Марию с упреками, и наше бурное объяснение затянулось до утра. Она слишком много выпила и, невольно разоблачая себя, призналась мне в ужасных вещах, которых я и не подозревал.
Охваченный гневом, я повторял ей все обвинения, перечислял все подозрения, добавив к ним одно новое, которое мне и самому казалось преувеличением.
– А та таинственная болезнь, – воскликнул я, – из-за которой у меня были ужасные головные боли!…
– Ах, несчастный, ты что, хочешь сказать, что я заразила тебя…
Помилуй бог, этого у меня и в мыслях не было, я хотел лишь намекнуть ей на то, что были налицо все симптомы отравления цианистым калием. Но в этот миг в моей памяти всплыл один инцидент, настолько неправдоподобный, что я о нем скоро забыл.
В тот период, когда Мария делала себе массаж, я однажды заметил у себя какую-то сыпь. Не подозревая ничего дурного, я сказал об этом Марии, которая, правда несколько смутившись, нашла, как всегда, быстрый ответ, заверив меня, что это иногда случается после бурных объятий.
Я тоже знал, что это бывает, однако называется венерической болезнью. Но вскоре сыпь прошла и все забылось.
И вот теперь подозрения мои вспыхнули с новой силой. Почему всегда в ее объяснениях таятся скрытые обвинения? И в памяти вдруг всплывает фраза из полученного мною после судебного процесса анонимного письма, где Мария названа «проституткой из Сёдертелье».
Что бы это могло значить? Итак, появилось новое направление для розысков.
Когда барон, бывший муж Марии, познакомился с ней в Сёдертелье, она была как будто бы невестой некоего лейтенанта, о котором упорно говорили, что его здоровье подорвано венерическими болезнями. Неужели бедняга Густав, которого все недаром называли спасителем, оказался в дураках? Этим, возможно, и объясняется то живое чувство благодарности, которое Мария испытала к нему во время развода, признавшись мне, что он спас ее от какой-то опасности… а вот от какой именно, она тогда так и не сказала. Но все же почему «проститутка из Сёдертелье»? Это могло бы объяснить и тот замкнутый образ жизни, который вела эта чета. Они не поддерживали связей с людьми своего круга, никогда не выезжали в свет, словно изгнанные из общества, к которому принадлежали по рождению.
Можно ли предположить, что мать Марии, бывшая гувернантка, вышедшая из очень простой семьи и соблазнившая финского барона, отца Марии, после его разорения и бегства из-за долгов в Швецию, овдовев, стала скрывать свою нищету и опустилась до того, что пыталась заработать, продавая свою дочь? Причем именно в Сёдертелье?
Эта старуха, еще кокетливая в свои шестьдесят лет, всегда вызывала у меня отвращение, смешанное с жалостью. Как она была скупа, эта авантюристка по натуре, как жадна до всяческих удовольствий! Она видела в мужчинах только объекты для эксплуатации. Этакая законченная людоедка, которая обманным путем заставила меня взять на иждивение свою сестру и провела самым постыдным образом зятя-барона, вручив ему ничего не стоящие бумаги в качестве приданого.
Бедная Мария! Ведь все ее угрызения совести, тревоги и черные мысли уходят корнями в ее сомнительное прошлое. Прибавив ко всему этому факты, которые обнаружил недавно, я смог наконец понять, в чем был смысл тех кровавых ссор, которые происходили на моих глазах между матерью и дочерью. Понял я и так удивившие меня в свое время и не раз повторенные признания Марии в том, что ей неодолимо хочется наступить ногой на горло собственной матери.
Для чего? Чтобы заставить ее умолкнуть? Возможно. Ведь старуха угрожала разрушить наши с Марией отношения, «признавшись мне во всем».
Чем иначе можно было объяснить ненависть Марии к своей матери, которую Густав называл не иначе как «падаль». Густав объяснял это полупризнаниями, говоря, что она воспитала свою дочь отъявленной кокеткой, чтобы та сумела подцепить мужа.
Все эти соображения, соединившись воедино, укрепили меня в решении бежать куда глаза глядят, бежать, чего бы это ни стоило. И я отправился в Копенгаген собирать все возможные сведения о женщине, которой я дал имя, чтобы иметь потомство.
Вновь встретившись с людьми из моих родных мест, с которыми не виделся несколько лет, я понял, что Мария и ее подруги приложили немало усилий, чтобы ославить меня, и весьма преуспели в этом деле. На наш счет сложилось твердое мнение: Мария – святая мученица, я же – сумасшедший, воображающий себя рогоносцем!
Меня выслушивали, благожелательно улыбались, разглядывали, как диковинное животное. Но мне так и не удалось ни в чем разобраться, никому я не был нужен, большинство знакомых, с которыми я встречался, оказались завистниками, только и мечтавшими, чтобы я окончательно рухнул, потому что это был для них единственный способ возвыситься. В конце концов мне пришлось вернуться в свою тюрьму, где меня ждала Мария, явно встревоженная моим отсутствием, и это был более красноречивый ответ на все мои вопросы, чем предпринятое путешествие.
В течение двух месяцев я, как цепной пес, грыз свою цепь, а в середине лета сбежал в третий раз, теперь уже в Швейцарию. Но оказалось, что я прикован не железной цепью, которую можно разорвать, а гуттаперчевой, которая тем сильнее отшвыривает меня назад, чем больше растягивается.
Когда я вернулся домой в очередной раз, Мария встретила меня презрением и ненавистью, она считала, что за свое бегство я достоин смерти, на которую она и уповает больше всего. Вот тогда-то я и заболел и, вообразив, что умираю, решил разобраться в своем прошлом. Обнаружив, таким образом, что я стал жертвой вампира, я решил выжить, очиститься от грязи, которой запакостила меня эта женщина, вернуться к жизни и мстить, мстить ей, собрав предварительно все улики против нее, все доказательства ее обмана.
И вот тогда во мне тоже вспыхнуло чувство ненависти к ней, ненависти куда более страшной, чем равнодушие, ибо она является изнанкой любви, в ней таящейся. Иными словами, я бы так сформулировал свое душевное состояние: я ее ненавижу, потому что люблю. И как-то в воскресенье, когда мы обедали в саду под деревом, заряд, который накапливал энергию в течение десяти лет, взорвался без всякой видимой причины. Я ее ударил. Впервые. На нее посыпались пощечины, а когда она попыталась было оказать мне сопротивление, я силой заставил ее встать на колени. Какой страшный вопль она издала! И удовлетворение, на миг охватившее меня, сменилось ужасом, когда дети, обезумев от страха, завопили не своими голосами. Это, пожалуй, была самая страшная минута в моей горестной жизни. Святотатство, убийство, преступление против природы. Бить женщину, мать! Да еще в присутствии детей! Мне показалось, что солнце погасло, и я почувствовал полное отвращение к своему существованию… И тем не менее на меня снизошел покой, как бывает после грозы, я испытал удовлетворение, словно исполнил свой священный долг. Да, я сожалел, но не раскаивался. Причина породила следствие. Вечером Мария гуляла одна при свете луны. Я пошел ей навстречу, обнял ее и поцеловал. Она не оттолкнула меня, но зарыдала и после долгих объяснений согласилась подняться со мной в комнату, где мы и праздновали свадьбу до полуночи.
Какой странный у нас брак! В полдень я бью ее смертным боем, а вечером сплю с ней.
Что за странная женщина! Она живет со своим палачом!
Если бы я все это знал, я бы начал ее лупить лет десять назад и был бы самым счастливым из мужей!
Примите это к сведению, господа рогоносцы!
Но тем временем Мария готовила месть, и несколько дней спустя она пришла ко мне в комнату, завела со мной разговор о том о сем и в конце концов призналась, что во время путешествия в Финляндию была изнасилована, но только раз, один-единственный раз.
Итак, мое опасение подтвердилось.
Она умоляла меня даже не думать, что это повторялось, нет, нет, а главное, не считать, что у нее был любовник.
Из этого я сделал такой вывод: были любовники, да не один, а несколько.
– Значит, ты мне изменяла, а чтобы оправдаться перед знакомыми, сочинила сказку о моем безумии. И, скрывая свои преступления, была готова замучить меня до смерти. Ты негодяйка! Я требую развода!
Тут она упала на колени, горько зарыдала и стала умолять простить ее.
– Простить-то я прощу, но разводиться мы будем.
На другой день Мария уже успокоилась, еще через день и совсем оправилась, а на третий день уже вела себя так, будто была безвинна.
– Раз я была настолько великодушной, что сама во всем призналась, то мне не в чем себя упрекнуть.
Да, она отныне не просто невинна, она великомученица и поэтому обращается со своим мучителем с оскорбительным высокомерием.
Не осознавая последствий своего предательства, она действительно не понимала дилеммы, стоящей передо мной. Либо я остаюсь всеобщим посмешищем, неотомщенным рогоносцем, либо ухожу прочь. Но это означало бы полное несчастье, и я так или иначе человек пропащий.
Десять лет мук не могут быть уравновешены несколькими пощечинами и одним проплаканным днем.
И я удираю. В последний раз. Причем у меня не хватает мужества попрощаться с детьми.
В воскресенье в полдень я сажусь на пароходик, идущий в Констанц. Я хочу встретиться во Франции со своими друзьями и, не откладывая, написать роман об этой женщине, такой типичной для нашей эпохи бесполых существ.
Перед самым отходом вдруг появляется Мария. Глаза ее полны слез, она возбуждена, взволнована и, к несчастью, до того хороша, что голова у меня идет кругом. Однако я остаюсь холоден и молчалив, позволяю поцеловать себя, но не возвращаю ей ее коварных поцелуев.
– Скажи хоть, что мы расстаемся друзьями, – просит она.
– Нет, мы будем врагами до конца моих дней, которых осталось уже немного.
На этом она уходит.
Когда пароход отвалил, я увидел, что она бежит по причалу, все еще пытаясь удержать меня магической силой своих глаз, которые меня столько лет обманывали. Она металась по пристани, словно брошенная собака – о, какая ужасная собака! – и мне казалось, что она сейчас кинется в воду, а вслед за ней туда кинусь и я, чтобы вместе утонуть, сжимая друг друга в последнем объятии. Но вот она повернулась и исчезла в проулке, оставив о себе память, как о чарующем существе, твердо ступающем своими изящными ножками, которые безжалостно топтали меня около десяти лет кряду. А я за это время ни разу не завопил от боли в своих сочинениях и ввел тем самым в заблуждение читающую публику, скрывая от нее настоящее преступление этого чудовища, до сих пор мною воспеваемого.
Чтобы хоть как-то защититься от напавшей на меня тоски, я тут же спустился в ресторан и занял место за табльдотом. Но не успели подать первое блюдо, как рыдания сдавили мне горло, и я был вынужден выскочить из-за стола и выбежать на палубу. Оттуда я еще раз увидел зеленый холм на удаляющемся берегу и белый домик со ставенками, где в разоренном гнезде остались мои малютки не только безо всякой защиты, но и без средств к существованию, и немыслимая боль сдавила мне сердце.
Какой, однако, живой и неделимый организм семья! Я почувствовал это уже давно, во время первого ее развода, когда так трудно было свершить это преступление, и угрызения совести потом чуть не убили меня. Что до нее, до моей неверной жены и убийцы, то она тогда не отступила.
В Констанце я сел на поезд, идущий в Базель.
Если бы я верил в бога, я просил бы его не посылать таких страшных страданий даже моему злейшему врагу!
В Базеле меня вдруг охватило безумное желание вновь посетить все те города в Швейцарии, где мы бывали вместе, чтобы воскресить воспоминания и о ней, и о наших детях.
Я провел неделю в Женеве и в Уши, но какая-то тревога все время гнала меня из гостиницы в гостиницу, и я, не зная ни отдыха ни срока, словно проклятый, дни и ночи напролет лил слезы, вспоминая моих дорогих малюток. Я посещал те места, где мы с ними бывали. Я кормил хлебом чаек, как их кормили мои дети на берегу озера Леман, бродил как тень по окрестностям.
Каждый день я с нетерпением ждал письма от Марии, но его не было. О, она слишком хитра, чтобы оставлять своему врагу письменное свидетельство! А я по нескольку раз в день писал ей любовные записки, в которых решительно все прощал. Правда, я их не отсылал.
Поверьте, господа судьи, если бы у меня действительно было предрасположение к безумию, то, клянусь вам, я несомненно сошел бы с ума в эти часы отчаяния.
Вконец измучившись, я стал фантазировать и дофантазировался до того, что решил считать признание Марии ловким предлогом отделаться от меня и начать все сначала с кем-нибудь другим, быть может, с неведомым мне любовником, или, что еще хуже, с какой-нибудь новой подругой. Я представлял себе, как моих детей шлепает отчим и наживается на доходах, которые приносит публикация полного собрания моих сочинений. Тут во мне вновь пробудился инстинкт самосохранения, и я решил прибегнуть к хитрости. Так как я могу писать, только когда живу вместе со своею семьей, я решил вернуться домой и остаться там до тех пор, пока не закончу своего романа. А попутно я буду собирать доказательства преступления Марии. Таким образом, я смогу воспользоваться ею для своей работы, хотя она об этом не будет и подозревать, и она станет вместе с тем орудием моей мести, от которого я потом хотел бы избавиться.
Я отправил Марии телеграмму, ясную, без всяких сентименталь-ностей, сообщая, что наше прошение о разводе не принято судом, и под предлогом того, что ей нужно подписать еще какие-то бумаги, вызвал ее на свидание в Романсхорн, что на этой стороне Боденского озера.
И после этого я снова ожил. А наутро сел в поезд и приехал к месту нашей встречи. И вот неделя страданий забыта, сердце мое радостно бьется, глаза блестят и грудь вздымается от вида холмов на той стороне озера, где живут мои дети. Прибыл пароход, но Марию я не увидел. Наконец она появилась на сходнях. Она была неузнаваема, казалась постаревшей на десять лет. Какой удар в сердце, когда видишь еще молодую женщину, вдруг превратившуюся в старуху! Походка ее стала какой-то вялой, глаза покраснели от слез, щеки ввалились, а подбородок заострился.
Жалость разом отодвинула чувство неприязни, отвращения, и я уже распростер свои объятия, чтобы принять ее, как вдруг отступил, вздернул голову и принял вид человека, пришедшего на свидание, не имеющего для него никакого интереса. Эта перемена во мне была вызвана тем, что, разглядев Марию вблизи, я увидел, что она стала невообразимо похожа на свою датскую подругу. И мысль эта молнией поразила меня. Все, решительно все, и облик, и жесты, и прическа, и выражение лица повторяли датчанку. Не она ли сыграла со мной эту злую шутку? Не от нее ли приехала сюда Мария?
Это мое предположение подтверждали два воспоминания, относящиеся к началу лета. Я слышал, как тогда Мария спрашивала у хозяина гостиницы, расположенной рядом с нами, нет ли у него свободного номера. Зачем она могла это спрашивать? Для кого?
Потом она попросила у меня разрешения ходить каждый вечер играть на пианино в соседний с той гостиницей дом.
Конечно, все эти мелочи еще не были доказательством ее вины, однако меня они весьма насторожили, и пока я шел с Марией к гостинице, я мысленно репетировал роль, которую собирался играть.
Она казалась подавленной, сказала, что больна, однако была спокойной и уравновешенной, задавала мне четкие и разумные вопросы о предстоящем бракоразводном процессе. Несмотря на свой вид, вызывающий жалость, она говорила со мной, насколько это было возможно, высокомерно, поскольку ни в моем внешнем облике, ни в поведении ничто не выдавало пережитого мною горя. Расспрашивая меня, она настолько повторяла интонации своей подруги, что мне захотелось ее разоблачить, спросив, как поживает эта датчанка. Особенно мне бросилась в глаза ее поза трагической актрисы, которая всегда так нравилась ее подруге.
Я угостил ее хорошим вином, она пила стаканами и вскоре опьянела. Я этим воспользовался, чтобы узнать, как поживают дети. В ответ она зарыдала и призналась, что прожила самую тяжелую неделю своей жизни, слушая, как малыши с утра до вечера спрашивают, где папа, и тогда она поняла, что не в силах жить без меня. Заметив, что у меня на пальце нет обручального кольца, она сильно разволновалась и спросила:
– А где твое кольцо?
– Я его продал в Женеве, а на полученные деньги взял проститутку, чтобы хоть немного восстановить равновесие.
Она побледнела.
– Значит, мы с тобой в расчете, – пробормотала она. – Давай начнем все сызнова.
– Ты считаешь, что мы в расчете? Ты совершила поступок, который имеет пагубные последствия для нашей семьи, потому что у меня возникает сомнение в моем отцовстве. Ты виновата в том, что разрушила преемственность рода. Ты искалечила жизнь четырех людей, трех твоих детей, которые родились неизвестно от кого, и твоего мужа, выставленного на посмешище, как рогоносца. А какие последствия имеет мой поступок? Да никаких!
Она заплакала, а я ей предложил довести формальности развода до конца, но так, чтобы она потом осталась в моем доме в качестве любовницы, а детей я усыновил бы.
– Вот это и есть тот свободный союз, о котором ты мечтала, когда проклинала наш брак.
Она на минутку задумалась, но мое предложение явно было ей не по нутру.
– Но почему? Ты ведь мне сказала, что намерена поискать место домоправительницы у какого-нибудь вдовца. Вот я и есть тот вдовец, которого ты намерена найти.
– Все это надо будет обдумать. На это необходимо время. А ты пока вернешься к нам?
– Если ты меня пригласишь!
– Пожалуйста, возвращайся.
И я возвратился в шестой раз, твердо решив использовать эту передышку, чтобы завершить мое повествование и собрать более точные сведения об этой таинственной истории.
