Август Юхан Стриндберг
Слово безумца в свою защиту
– Я клянусь вам! – вскричала она с воодушевлением, почти в экстазе, глядя вверх, словно призывая небо в свидетели. – О, как вы сильны духом и добры! Как я восхищена вами! Мне стыдно. Мне хотелось бы быть безупречнее вас. Мне хотелось бы… Прикажите, и я во всем признаюсь Густаву.
– Если вам угодно. Но в таком случае мы больше никогда не увидимся. К тому же чувства, которые переполняют мое сердце, его не касаются, в них нет ничего преступного, и даже если бы он знал о них, он не мог бы их уничтожить. Я волен испытывать страсть к кому угодно, это мое личное дело, пока я не вступил на чужую территорию. Впрочем, повторяю, поступайте как хотите, я готов ко всему!
– Нет, нет!… Решительно нет никакой нужды ему говорить, ведь он тоже себе кое-что позволяет…
– Разрешите мне не разделять ваших взглядов на равенство в этих вопросах. Если он не чист перед вами, тем хуже для него! Это еще не основание для… Нет!…
Экстаз иссяк, и мы опустились на землю.
– Нет!… – продолжил я. – Но признайтесь, что это все же забавно! Неправдоподобно! Оригинально! Мы любим друг друга, признаемся в этом, и все!
– Просто шикарно! – воскликнула она и, как ребенок, захлопала в ладоши.
– Во всяком случае, не банально!
– Ах, как хорошо быть честной!
– Наименее хлопотливый способ жить…
– И мы будем видеться, как прежде, без страха…
– И ни в чем себя не упрекая!
– И между нами больше не возникнет никаких недоразумений! Но ведь это правда, что не по Матильде вы… что не Матильда ваша…
– Замолчите!
В этот миг распахнулась дверь и, словно в водевиле, появились оба старца, причем у одного из них в руках был фонарь. Они возвращались оттуда, куда царь пешком ходит, пересекли гостиную и исчезли в глубине дома.
– Заметьте, – сказал я, – как перепутываются истинно высокие мгновения с мелочами быта и насколько живая жизнь отличается от художественного произведения. Попробуй написать в романе или там в пьесе такую вот сцену – сразу станешь посмешищем. Подумайте сами: объяснение без объятий, без коленопреклонений, без громких слов, зато возлюбленных подстерегают два старика и освещают их потайным фонарем! Поневоле вспомнишь великого Шекспира, изобразившего Юлия Цезаря в халате и шлепанцах, напуганного пустячными снами.
Зазвенел звонок, и появился молодой барон с прекрасной Матильдой. Так как совесть его была не совсем чиста, он был сама любезность. Я же, желая хорошо сыграть свою роль и ввести его в заблуждение, решил прикрыться дерзкой ложью:
– Что до меня, то я провел этот час, ссорясь с баронессой.
Он окинул нас хитрым взглядом и, «взяв», как гончая, след, сделал вид, что не идет по нему. На этом я простился и ушел.
Что за наивность верить в целомудренную любовь! Опасность в том и заключается, что у нас есть свой секрет, который мы храним. Это как тайком зачатый ребенок, который растет по мере того, как сближаются наши души, и в конце концов он все же непременно появится на свет божий. Нам не терпелось поведать друг другу, через что прошел каждый из нас, вновь пережить этот год, в течение которого нам приходилось так мучительно скрывать свои чувства под личиной равнодушия. И вот мы стали прибегать к различным уловкам. Например, зачастили с визитами к моей сестре, вышедшей замуж за преподавателя лицея, которого принимали в высшем обществе, поскольку он носил старинную дворянскую фамилию. Мы назначали друг другу свидания, сперва вполне невинные, но со временем страсти разгорались и пробуждали желание. Через несколько дней после нашего объяснения баронесса передала мне пачку писем, написанных частично до 13 марта, частично после. Эти письма свидетельствовали о ее страданиях и о ее любви. Причем до нашего объяснения она писала мне, не питая при этом никакой надежды, что я когда-либо прочитаю ее письма.
Понедельник.
Дорогой друг,
Я тоскую по вас, как, впрочем, почти каждый день. Спасибо за то, что вы разрешили мне вчера разговаривать с вами и при этом не прятались, как вы это обычно делаете, за свою саркастическую усмешку. Зачем она вам? Если бы вы только знали, как меня это огорчает! Когда я доверчиво приближаюсь к вам, в те минуты, когда мне больше всего нужна ваша дружба, вы надеваете эту маску. Почему? Неужели же вам надо рядиться передо мной в маскарадный костюм? В одном из своих писем вы сами признались мне в том, что это всего лишь маска. Я надеюсь, что это так, и верю вам, и все же это приводит меня в отчаяние. И тогда я подумала: наверное, я все же дала промах. Какого мнения он теперь будет обо мне?…
Как я дорожу вашей дружбой. Как я боюсь заслужить ваше презрение… О нет! Вы должны быть искренни со мной и добры. Вы должны забыть, что я женщина. Я и сама слишком часто забываю об этом.
Я не рассердилась на вас за то, что вы сказали мне, но я была и удивлена и опечалена. Неужели вы думаете, что я способна заставить ревновать своего мужа и мстить ему таким бесчестным образом? Какому бы риску я себя подвергла, если бы пошла по этому недостойному пути, если бы решила вернуть его с помощью ревности! Что бы воспоследовало за этим? Его досада обернулась бы против вас, и нам никогда не пришлось бы больше увидеться. А что будет со мной, если я лишусь вашего общества, которое стало мне дороже жизни?
Я люблю вас как нежная сестра, а не как капризная кокетка. Правда, бывают мгновения, когда меня так и подмывает стиснуть между ладонями вашу прекрасную голову, заглянуть в ваши искренние и умные глаза, и тогда бы я, наверно, запечатлела поцелуй на вашем светлом лбу, который так обожаю, но уверяю вас, что поцелуй этот был бы самым чистым изо всех, которые вы когда-либо получали. Дело здесь просто в ласковости моей натуры, и будь вы женщина, я любила бы вас ничуть не меньше, если бы только могла испытывать к женщине такое уважение, которое испытываю к вам.
____________________
Я была счастлива, узнав ваше мнение о Матильде. Только женщина может радоваться по такому поводу, но что же делать, когда я вижу, что она во всем берет верх надо мной. И конечно, во всем, что происходит, есть и моя вина. Я не препятствовала этому увлечению, считая его лишь детской игрой, я давала мужу волю, будучи уверенной, что его сердце будет принадлежать мне навсегда. Однако дальнейшее показало, как я ошибалась…
Среда.
Он в нее влюблен и признается в этом. История эта вышла за рамки допустимого, и мне остается только^смеяться… Представьте себе, что, проводив вас до двери, он подымается ко мне в спальню, смотрит мне в глаза – тут меня охватывает дрожь, потому что совесть моя не чиста, – и умоляет меня: «Мария, не сердись, но позволь мне пойти сегодня вечером к Матильде, Я так в нее влюблен». Что тут будешь делать – плакать или смеяться? А меня в свою очередь терзают угрызения совести, потому что я люблю вас, хоть и издалека, не питая никаких надежд, ничего не ожидая. Что за глупость эти ваши идеи чести! Что ж, пусть он пребывает в опьянении от своей плотской любви! Вы у меня есть, а у меня, как у женщины, аппетит не настолько велик, чтобы заставить меня забыть о долге жены и матери. Но заметьте, до чего же двойственны мои чувства: я люблю вас обоих, и я не смогла бы жить без него, у него такое благородное, открытое сердце, он мне так близок, но и без вас я тоже не могу…
Пятница.
Ну вот, вы наконец сорвали покрывало, скрывавшее секрет моего сердца. И вы меня не презираете! Вы добры, как бог! Вы даже меня любите! Это слово, которое вы не хотите произнести! Вы, вы меня любите! Я виновата, я негодяйка, потому что я вас люблю. Да простит мне господь! И все же его я тоже люблю и никогда не смогу с ним расстаться.
Как все это странно! Я любима, мною дорожат! Есть вы, и есть он! Я чувствую себя такой счастливой, такой спокойной – моя любовь, видимо, не преступна, не то меня мучили бы угрызения совести, а может, я так ожесточилась!… О, как мне стыдно! Но лучше я сама вам во всем сознаюсь: в эту самую минуту Густав открывает мне свои объятия, и я буду его целовать! Остаюсь ли я при этом искренней? Да! Почему он не защитил меня, когда еще не было поздно?
Это все – настоящий роман! Но чем он кончится? Героиня умрет, а герой женится на другой? Или они разойдутся и все кончится в угоду морали?
____________________
Будь я сейчас рядом с вами, я бы поцеловала вас в лоб так благоговейно, как верующий целует распятье, а все низкое, порочное я отбросила бы.
Лицемерие это или нет? Одни лишь плотские страсти питают эти чуть ли не религиозные грезы, за которыми скрывается вожделение? Нет, не одни! Механизм, толкающий нас к продолжению рода, куда более сложный, и даже у животных свойства характера из поколения в поколение передаются через любовь. Значит, всякий раз влюбляются и тело и душа, и одно без другого – ничто. Если бы баронессой двигало только физическое влечение, она не променяла бы такого роскошного господина, как барон, на меня, хрупкого, нервного, болезненного юнца. Если это было бы только слиянием душ, то откуда взялось бы желание целовать меня, восхищаться стройностью моих ног, изящной формой пальцев на руках и розовым цветом ногтей, восторгаться моим выпуклым лбом и копной густых волос. А может быть, инстинкт самки, донельзя обостренный растленностью мужа, вызывал у нее чувственные галлюцинации? Или она каким-то чутьем угадывала, что мой юношеский пыл сулит ей куда больше наслаждений, нежели вялые прикосновения инертной массы, какую являет собой барон. Раз она не ревнует тело своего мужа, значит, она не дорожит им как любовником. А меня она ревнует во всех отношениях, значит, она меня любит!
Как-то раз, когда мы были в гостях у моей сестры, с баронессой случился истерический припадок. Она вдруг зарыдала и ничком упала на диван. Причиной тому было, как она объяснила, недостойное поведение супруга, который отправился на офицерский бал с ее кузиной. Потеряв всякий контроль над собой, она прижала меня к своей груди и поцеловала в лоб, а я в ответ стал осыпать ее поцелуями. Тогда она впервые обратилась ко мне на «ты». Между нами возникло что-то новое, и с этого дня я захотел обладать ею.
В тот вечер я декламировал «Эксельсиор» Лонгфелло. Взволнованный этими прекрасными стихами, я не отрывал от нее глаз, а она слушала меня, словно завороженная, и на лице ее отражались все оттенки моей мимики. Она казалась безумной, одержимой.
После ужина за ней приехала горничная, чтобы отвезти ее домой. Когда мы вышли из подъезда, она попросила меня первому сесть в экипаж, а потом, несмотря на мои возражения, приказала горничной взобраться рядом с кучером на козлы.
Очутившись одни в экипаже, мы, не проронив ни слова, тут же начали целоваться, и я почувствовал, как от прикосновения моих губ судороги пробегают по ее трепещущему телу. Как-то незаметно скользнув вниз, она очутилась подо мной. Но я отступил. В тот вечер я еще не свершил греха, не осмелился разрушить семью и не тронул баронессу. Она вернулась домой, не то сгорая от стыда, не то едва сдерживая ярость. Сомнений больше быть не могло. Она хотела меня соблазнить, она сорвала первый поцелуй, она делала мне авансы. И с этой минуты я решил взять на себя роль соблазнителя, причем всерьез, потому что, несмотря на мои твердые понятия о чести, Иосифом я не был [17].
На следующий день я назначил ей свидание в Национальном музее.
Я видел, как она поднималась по мраморным ступеням, а высоко над ней светился золотом потолок. Я любовался ее маленькими ножками, твердо ступавшими по пестрым каменным плитам, ее осиной талией принцессы, стянутой черным бархатным корсажем, расшитым гусарским галуном, и понял, что обожаю ее. Я поздоровался с ней, преклонив колено, будто паж. Ее красота, пробужденная моими поцелуями, стала просто ошеломляющей. Сквозь прозрачную кожу щек, казалось, были видны токи крови. Эта холодная статуя ожила в моих объятиях. Пигмалион дунул на мрамор, и ему явилась богиня. Мы сели на скамейку перед фигурой Психеи – трофея времен Тридцатилетней войны. Я целовал ее щеки, губы, глаза, а она улыбалась, пьянея от счастья. Я изображал из себя импровизатора, соблазнителя, пуская в ход то ораторские софизмы, то поэтические уловки.
– Покиньте, – внушал я ей, – ваш растленный дом, бегите из вашей оскверненной спальни, откажитесь от этой постыдной любви втроем, не то я буду вас презирать. – Я не хотел говорить ей «ты», чтобы не низвергнуть ее с пьедестала. – Вернитесь к вашей матери. Предайтесь вашему святому искусству, и через год вы будете дебютировать на сцене, вы обретете свободу и заживете наконец своей, а не чьей-то чужой жизнью.
Она раздувала бушующее во мне пламя, я накалялся все больше и больше, становился поистине неотразимым, произносил немыслимое количество слов и в конце концов сумел вырвать у нее обещание рассказать обо всем мужу, и будь что будет!…
– Но все это может плохо кончиться! – воскликнула она.
– Пусть это будет ад для нас, но мне необходимо уважать и себя и вас, без этого я не смогу вас больше любить! Вы малодушны, вы думаете о награде, не желаете принести жертву! Будьте возвышенны, как ваша красота, решитесь на смертельный прыжок, не бойтесь погибнуть! Мы можем все потерять, все, кроме чести. Судя по тому, как разворачиваются события, пройдет еще несколько дней, и вы уже будете не в силах устоять передо мной, не сомневайтесь, потому что моя любовь неотвратима, как смерть, она вас поглотит! Я люблю вас, как солнце – росу, я вас выпью! Поэтому вам ничего не остается, как только отправиться на эшафот, пусть полетит голова, зато рук вы не замараете. Неужто вы надеетесь, что я соглашусь стать его партнером? Да никогда в жизни! Либо все, либо ничего!
Она делает вид, что сопротивляется, а на самом деле подсыпает чуток пороха на угли: жалуется, что муж не оставляет ее в покое, иными словами, приподнимает одеяло на своей брачной постели, одна мысль о которой приводит меня в неистовство.
– Он идиот, он не богаче меня, и у него нет никакого будущего, однако он имеет двух любовниц, а я, при всем моем таланте, я, принадлежащий к духовной элите, вынужден волком выть и корчиться в муках, будучи не в силах погасить пожирающее меня пламя!
Но тут она вдруг поворачивает все вспять, напомнив мне нашу клятву быть лишь братом и сестрой.
– К черту клятву про брата и сестру! Все это глупости! Между нами возможны лишь отношения мужчины и женщины, любовника и любовницы! Я обожаю вас, ваше тело, вашу душу, ваши белокурые волосы и прямоту вашего нрава, ваши ножки, обутые в самые маленькие ботиночки в Швеции, и вашу откровенность, и ваши глаза, плывущие в полумраке экипажа, и вашу чарующую улыбку, и ваши белые чулки, и красные подвязки…
– Как вы…
– Да, да, моя принцесса, я видел все. И я вопьюсь зубами в выемку между вашими грудями, в этот ров любви, я зацелую вас до помрачения ума и задушу в своих объятиях. Только вдыхая аромат вашего тела, я испытываю прилив божественных сил. Я тщедушен лишь на первый взгляд. О нет, поверьте, я мнимый больной, я лицемер. Остерегайтесь затаившегося льва, не вступайте в его логовище, ибо он заласкает вас до смерти! Сорвем лживые маски. Я хочу, чтобы вы были моей, я желаю вас с первой минуты нашего знакомства. Мое увлечение этой Сельмой – чушь, вздор, как, впрочем, и дружба с дорогим бароном. Кто я в его глазах? Буржуа, провинциал, деклассированный интеллигент! И он презирает меня не меньше, чем я его!…
Баронессу, казалось, вовсе не удивил шквал моих признаний, поскольку для нее в нем не было ничего нового. Ведь мы все знали друг о друге, хоть и делали вид, что ровным счетом ничего не знаем.
И вот мы расстались, твердо решив не назначать нового свидания, прежде чем она не откроется мужу.
После обеда я не выхожу из своей комнаты в ожидании сообщений с поля сражения. Чтобы отвлечься., я вываливаю на пол целый мешок рукописей и книг, падаю ничком на эту гору бумаги, чтобы удобней было рыться в них и разбирать все по порядку. Но как ни стараюсь, я не в силах сосредоточиться и вскоре переворачиваюсь на спину, закладываю руки за голову, упираюсь взглядом в свечи люстры и предаюсь мечтам. Я жажду ее поцелуев и в деталях обдумываю, как буду овладевать ею. Ведь она дьявольски обидчива и одержима вздорными желаниями, важно сразу же взять верный тон, подойти к ней очень осторожно. Если же я потерплю неудачу, то между нами пробежит черная кошка, и это уже будет трудно преодолеть.
Я закуриваю сигару, воображаю, что лежу на лужайке, и снизу вверх разглядываю свою комнатку. В этой лягушачьей перспективе все мне видится по-иному. Диван, столько раз уже бывший алтарем любви, вызывает всплеск сладострастных грез, которые, правда, тут же исчезают, как только мной овладевает страх, что я все загубил из-за своих дурацких представлений о мужской чести.
Пытаясь уточнить, что именно прикрывает собою в данном случае понятие «мужская честь», которое, быть может, не позволит мне проявить пылкости моих чувств, я обнаружил изрядную порцию трусости, целый набор разных опасений по поводу возможных последствий нашей близости, каплю сочувствия к человеку, которому скорее всего пришлось бы в результате воспитывать чужого ребенка, чуточку отвращения ко всякого рода альковной грязи, долю подлинного уважения к женщине, которую я меньше всего на свете хотел бы унизить, самую малость жалости к ее ребенку, немного сострадания к матери моего идола в том случае, если разразится скандал, а в самой глубине моего презренного сердца таилось еще предчувствие тех неприятностей, которые меня ожидают, если я вздумаю порвать с любовницей. «Нет, – говорю я себе, – либо все, либо ничего! Только моя, и навеки!»
В то время, как я предаюсь этим размышлениям, кто-то стучит в дверь, затем она приоткрывается, и прелестное личико освещает мою мансарду. Озорная улыбка обожаемой женщины заставляет меня вскочить на ноги, и мы бросаемся друг к другу. После несметного числа поцелуев, с трудом оторвав свои губы от ее свежих с холода губ, я спрашиваю:
– Ну, так что же он сказал?
– Ничего, поскольку я ему ничего не рассказала.
– Тогда вы пропали. Уходите!
Но при этом я снимаю с нее гусарский казакин, уже предвкушая будущее раздевание, потом шляпку, отделанную жемчугом, и веду к дивану.
– У меня не хватило мужества! – восклицает она, не в силах больше сдерживаться. – Я хотела еще раз повидаться с вами перед тем, как все рухнет. Одному богу известно, не приведет ли этот разговор к разводу…
Но я не даю ей говорить, расставляю перед ней складной столик, достаю из шкафа бутылку вина и два бокала. Рядом с ними я ставлю горшок с цветущими розами и две зажженные свечки, получается как бы алтарь, а в виде скамеечки кладу том Ганса Сакса [18] в кожаном переплете с вытесненным на нем портретом Лютера [19] и позолоченной застежкой – бесценная книга, взятая мною для занятий из Королевской библиотеки.
Я разливаю вино, срываю розу и втыкаю ее в пышные белокурые волосы баронессы. Мы пьем за ее здоровье и за наше счастье, а потом я падаю перед ней на колени. Я ее боготворю.
– О, как вы прекрасны!
Она счастлива, что я выступаю наконец в роли поклонника, почти любовника, и, обхватив руками мою голову, ворошит мою львиную гриву, покрывает лицо поцелуями. Ее красота внушает мне благоговение, я гляжу на нее как на икону и готов на нее молиться.
Она в восторге, что я сбросил железную маску сдержанности, мои признания приводят ее в трепет, и, видя, что я способен на пылкое чувство, в котором сочетаются уважение и страсть, она сама любит меня исступленно, до безумия. Я целую ее ботинки, не боясь испачкать губы, целую ее колени и при этом не пытаюсь приподнять край юбки, я люблю ее такую, какой она предстала в этот миг предо мною – одетую, целомудренную, как ангел, явившийся на свет уже в одежде и нацепивший крылья поверх туники.
От наплыва чувств слезы застилают мне глаза, хотя для них нет никакой разумной причины.
– Вы плачете! Что с вами?
– Я не знаю, как сказать… Я так счастлив!
– Вы, значит, умеете плакать. Вы! Железный человек!
– Умею ли я плакать! Я!
Будучи женщиной до мозга костей, она уверена, что понимает причину моего тайного страдания. Поэтому она тут же встает и, изображая интерес к рассыпанным по полу бумагам, говорит с плутовским видом:
– Когда я вошла, вы лежали здесь, как на лужайке. Смешно. На дворе зима, а вы валяетесь на травке.
И она садится на груду книг. Я – рядом с ней. И снова поцелуи, поцелуи, мой идол сходит с пьедестала и готов пасть.
Она в плену моих поцелуев, постепенно я опрокидываю ее навзничь, не даю ей времени опомниться, она будто околдована моим горящим взором, моими жаркими губами. Я обнимаю ее, прижимаю к себе, мы ложимся, как влюбленные, на траву, и мы любим друг друга, как ангелы, не срывая одежд и не переступая последней черты. Потом мы подымаемся, успокоенные, удовлетворенные, не испытывая при этом никаких угрызений совести, будто мы и впрямь не падшие ангелы.
О, как изобретательна любовь! Грешишь, не греша, отдаешься, не отдаваясь! О, божественное милосердие искушенных женщин! Из жалости они ни в чем не отказывают своим молодым ученикам, считая, что главное – не терять инициативы.
Внезапно она опоминается, возвращается к действительности. Ей пора уходить.
– Итак, до завтра.
– До завтра!
Она во всем призналась мужу и, поскольку он заплакал, считает себя кругом виноватой.
Оказывается, он заплакал, он плакал горючими слезами! Кто же он, наивная душа или хитрец? Видимо, и то и другое! Любовь, правда, сбивает с толку, а иллюзии, которые питаешь на свой счет, обычно приводят к разочарованию!
Он на нас не сердится и желает, чтобы мы продолжали общаться, однако мы должны обещать ему сохранять целомудрие.
– Он благороднее нас! – восклицает она. – И великодушнее! Он любит нас обоих!
Откуда такое старческое слабоумие! Он готов терпеть в своем доме присутствие мужчины, который целовал его жену, и, видимо, считает нас такими бесполыми, что мы будем продолжать наши отношения как брат и сестра. Это уже оскорбление лично мне, как мужчине, и я отвечаю окончательным «прощай навеки»!
Утро я провожу у себя в мансарде во власти самого горького разочарования. Я вкусил от запретного плода, и тут его вырвали у меня из рук. Она, моя великолепная богиня, раскаивается, страдает от угрызений совести, осыпает меня упреками. Она, соблазнительница!
Мне приходит в голову адская мысль: уж не в том ли дело, что она сочла меня чересчур целомудренным? Может, отступись ее побудило презрение к моей скромности? Ее не останавливала боязнь греха, перед которым я отступил, выходит, ее любовь сильнее моей.
Приди ко мне еще раз, моя красавица, и тогда ты увидишь!
В десять часов утра я получаю записку от барона с просьбой навестить баронессу, которая тяжело заболела.
Я отвечаю: нет, дай мне спокойно уйти, я не хочу больше быть помехой в вашем браке! Забудь меня, как я забыл вас.
В полдень я получаю вторую записку: «Вернемся к нашим прежним отношениям. Я испытываю к тебе уважение, потому что убежден, что ты вел себя как человек чести. Но никогда ни слова о том, что произошло между вами. Я хочу обнять тебя как брата, и пусть все будет как было».
Простодушие и доверие этого человека меня трогают, я отвечаю ему письмом, где выражаю все свои сомнения и угрызения совести и прошу его не играть с огнем и позволить мне исчезнуть.
В три часа дня я получаю третью записку. Баронесса в агонии, только что ушел врач, она хочет меня видеть. Барон умоляет меня прийти. И я иду. Ну, не безумец ли я?…
Как только я вхожу в квартиру, мне в нос ударяет запах хлороформа. Свет в гостиной притушен. Барон обнимает меня со слезами на глазах.
– Что с ней? – спрашиваю я холодно, будто врач.
– Не знаю, она едва не умерла.
– А что сказал доктор?
– Ничего! Он ушел, покачивая головой и бормоча: «Увы, этот случай вне моей компетенции».
– Он не выписал никаких лекарств?
– Никаких!
Он ведет меня в столовую, превращенную в комнату для больной. Баронесса лежит на диване, неподвижная, с растрепанными волосами и пылающими, будто уголья, глазами. Она протягивает Руку, муж берет ее и кладет в мою. И тут же выходит из комнаты, оставляя нас вдвоем. У меня холодеет сердце, я гляжу на нее настороженно, с недоверием, вся эта сцена кажется мне просто неприличной.
– Вы знаете, что я чуть не умерла? – спрашивает она, чтобы Начать разговор.
– Да.
– И это вас не волнует?
– Волнует.
– Но вы стоите как истукан. Ни жеста сочувствия, ни слова сострадания!
– Так здесь же был ваш муж!
– Ну и что, ведь он разрешил…
– Баронесса!
– Я очень больна! И мне надо будет лечиться у гинеколога!
– Неужели!
– Меня это очень пугает! Просто ужасно! Я так настрадалась. Положите мне руку на лоб!… Какое облегчение! Улыбнитесь мне! Ваша улыбка меня оживляет!
– Барон…
– А вот вы хотели уйти и бросить меня…
– Чем я могу быть вам полезен, баронесса?
Она начинает рыдать.
– Так вы что, желаете, чтобы я стал вашим любовником прямо здесь, в вашем доме, когда в соседних комнатах находятся ваш муж и ваша дочь? Так?
– Вы – чудовище!… у вас нет сердца, вы…
– Прощайте, баронесса.
И я удираю. Барон торопливо проводит меня через гостиную, однако не настолько быстро, чтобы я не успел заметить, как мелькнул у двери и скрылся за портьерой подол юбки. И у меня разом возникли подозрения, которые превращали все происходящее здесь в комедию.
Барон так яростно захлопнул за мной дверь, что мне показалось, будто раздался взрыв, и эхо его прокатилось по всей лестнице.
Сомнений быть не могло, я только что участвовал в слезливой комедии, да еще с двойной интригой.
Что за таинственная болезнь? Да это просто истерика! Как это называют немцы: тоска по материнству. А в свободном переводе: страстное желание забеременеть, течка самки, животный инстинкт, веками подавляемый и прикрытый целомудрием, но все же проявляющийся рано или поздно благодаря прелюбодеянию.
Эта женщина, имея мужа, не жила с ним, как положено, из страха забеременеть, поскольку не хотела больше иметь детей, но из-за неудовлетворенности она находилась в постоянном возбуждении, и это толкало ее в объятия любовника, неизбежно вело к супружеской измене. И в тот момент, когда любовник, казалось, наконец завоеван, он вдруг уходит прочь, так и не удовлетворив ее желаний!
О, эти вечные супружеские муки, эта выморочная любовь! Взвесив все обстоятельства, я пришел к твердому убеждению, что именно попытка хитрить друг с другом и подменять телесную близость всякими там паллиативами сыграла роковую роль в этом браке и толкнула и барона и баронессу в объятия третьих лиц, тех, кто сулил каждому из них больше наслаждений. Разочарование, которое пережила баронесса от моего поведения в мансарде, снова кинуло ее к мужу, а тому стало легче выполнять свой супружеский долг, поскольку мадам была воспламенена любовником.
Итак, между ними состоялось примирение, а для меня все кончилось! Черт exit [20], и занавес опустился.
Но все получилось иначе. Она сама снова пришла ко мне в мансарду, и я добился от нее полной исповеди. Она призналась, что весь первый год их брака она не испытывала радости от плотской любви, ни разу не переживала опьянения от супружеского счастья. После родов муж к ней остыл, и к тому же они опасались новой беременности и прибегали ко всяким ухищрениям.
– И вы никогда не были счастливы с этим человеком?
– Почти никогда! Все же… очень редко…
– И вот теперь!
Она краснеет.
– Теперь врач посоветовал ему не остерегаться…
И она кидается на диван, закрывая лицо руками.
Воспламененный ее признаниями, я перехожу в наступление.
Она не противится, дышит учащенно, вся трепещет, но в критический момент ее, видимо, одолевают угрызения совести, и она отталкивает меня.
Загадка, да и только, которая, впрочем, начинает мне надоедать.
Что ей от меня надо? Все, и она жаждет дойти до конца, но боится настоящего преступления, незаконнорожденного ребенка.
Я обнимаю ее и чуть не довожу до безумия своими поцелуями, но она подымается с дивана нетронутой и, надо сказать, менее разочарованной, чем в первый раз.
Что же теперь делать? Во всем признаться барону? Но это уже свершилось. Рассказать подробности? К чему? Ведь подробностей нет.
Однако она снова приходит ко мне. И тут же ложится на диван, объясняя это болезненной усталостью. И тогда я, стыдясь показаться робким, потеряв голову от страха попасть в унизительное положение и еще, чего доброго, прослыть импотентом, насилую ее, если это можно назвать изнасилованием, и встаю, счастливый, великолепный, высокомерный, довольный собой, словно я только что отдал свой долг женщине. Но у нее жалкий, растерянный вид.
– Гордая баронесса, что с ней теперь будет, – стонет она, приподымаясь с дивана.
Она боится последствий. Но на ее печальном личике написано, кроме того, горькое разочарование, часто наступающее после первой, так сказать, пробы пера, произошедшей случайно, на ходу, без должного покоя и сосредоточенности.
– Только и всего?…
Она уходит медленным шагом, а я смотрю на нее со своей голубятни и сам вздыхаю:
– Только и всего!…
Парень из народа завоевал благородную даму, простолюдин добился любви дворянки, свинопас смешал свою кровь с кровью принцессы. Но какой ценой!
Собираются тучи, ходят всякого рода сплетни, баронесса скомпрометирована в глазах общества.
Мать баронессы вызывает меня к себе. Я тотчас же наношу ей визит.
– Правда ли, сударь, что вы любите мою дочь?
– Истинная правда, сударыня.
– И вы этого не стыдитесь?
– Я этим горжусь.
– Она мне призналась, что влюблена в вас.
– Я это знал. Я вам сочувствую, бесконечно сожалею о всех возможных последствиях, но что поделаешь! Мы любим друг друга, это весьма прискорбно, но не преступно, не правда ли? Как только мы обнаружили эту опасность, мы предупредили барона. Он в курсе дела.
– Вы вели себя безупречно, я знаю, но надо спасти честь моей дочери, ее ребенка, семьи! Ведь вы не хотите нас погубить?
Она зарыдала. Несчастная старуха, которая все поставила на одну-единственную карту – на свою дочь, она воспитала ее в духе дворянских традиций, чтобы та смогла облагородить родовое имя. Я был исполнен к ней жалости, ее горе меня сокрушало.
– Приказывайте, сударыня, я повинуюсь беспрекословно.
– Уезжайте отсюда подальше, бегите без оглядки!
– Не надо продолжать, я вам это обещаю, но поставлю все же одно условие.
– Какое, сударь?
– Чтобы вы отправили домой Матильду!…
– Выходит, вы ее обвиняете.
– Я ее разоблачаю! Я знаю, что ее затянувшееся пребывание в доме барона не способствует их семейному счастью.
– Я принимаю ваше условие. Ах, эта чертовка! Ну, ей теперь несдобровать. А вы завтра же уедете.
– Нынче вечером!
Тут неожиданно в комнату входит баронесса.
