Татьяна Константиновна Фадеева
Превратности судьбы
«Где же ты так кувыркалась?», – спрашивает меня.
Раздели меня догола, нагрели воды в чайнике, давай отскребать. А мазут так быстро конечно не отходит. Тетя Ильми нашла какие-то детские обноски, дала мне надеть. Мои безнадежно испорченные вещи мама свернула и выбросила.
Тетя Ильми попросила: «Посиди, Рая, одна, а мы с мамой по делам ненадолго уйдем, хорошо?».
Раньше я ни за что не осталась бы сидеть одна, а тут безропотно согласилась, представив, что придется снова карабкаться по шпалам через мост. Второго раза я бы не выдержала.
Вспоминая эту историю, я без конца задаю себе вопрос: «Неужели мама тогда, невыносимо устав морально и физически, находилась в таком стрессе, что забыла о моем существовании?».
Ида
История маминой сестры Иды стала семейным преданием. Ида, рожденная в 1896 году, была самой старшей из детей в семье Лавикка. Конечно, ей доставалось больше работы по дому и в поле, чем остальным. Ида, видимо, устав от бедности, рано ушла из родного дома. Отправилась искать лучшую долю, когда ей было всего пятнадцать лет. Прочитав в газете объявление, в котором приглашались на работу девушки, знающие финский язык, она отважно направилась в Америку – «страну безграничных возможностей».
На корабле, плывущем через Атлантику, Ида познакомилась с капитаном дальнего плавания. Молодые люди, испытав взаимную симпатию, обменялись адресами, точнее Ида дала капитану адрес своих будущих работодателей.
В Америке Иде посчастливилось, она попала на работу в добропорядочную семью на полное обеспечение. Работала горничной и няней. Финнам доверяют во многих странах, они считаются старательными, трудолюбивыми и честными работниками.
Однажды семья, в которой служила Ида, отмечала Рождество. На вечеринке хозяин сделал всем членам семьи и даже служащим рождественские подарки. В своей форменной одежде Ида разносила гостям напитки и закуски. А надо заметить, что Ида была девушка видная, с роскошной медно-рыжей косой.
Один из гостей, владелец модного салона-парикмахерской, сделал ей неожиданное предложение: «Продай мне свои волосы. Тебе в моей парикмахерской сделают красивую модную стрижку. Ты еще молодая, волосы отрастут».
Сначала Ида опешила, потом прикинула, что деньги были предложены приличные, а в моду как раз вошли довольно короткие стрижки. Молодой девушке, конечно, хотелось иметь свои деньги на булавки и обновки. Она продала волосы, у нее появились собственные деньги. Ида приобрела приличную одежду.
Капитан корабля, вернувшись из рейса, нашел ее по тому адресу, который она дала ему во время плавания. Некоторое время спустя они поженились и жили долго и счастливо. Видимо за решительность и смелость Ида была вознаграждена судьбой, как Золушка, нашедшая своего прекрасного принца.
Сидеть без дела она не привыкла, поэтому, открыла собственный антикварный магазин. У нее родились сын и дочь. Правда, сын прожил только тридцать два года, был очень талантливым человеком, писал стихи, но впоследствии неизвестно почему покончил жизнь самоубийством. А дочь Ирэн окончила престижный университет, получила степень магистра, удачно вышла замуж и родила двух дочерей. Продолжила дело матери, и до преклонных лет, а дожила она до девяноста лет, вместе со своей старшей дочерью занималась антиквариатом.
Вот такая настоящая рождественская сказка. Ида посылала маме из Калифорнии посылки с очень красивой детской одеждой. В этой одежде я и карабкалась по шпалам через железнодорожный виадук.
Арне
Наконец мама нашла работу в кочегарке, где ей приходилось таскать тяжелые поленья. Этот труд без преувеличения можно было назвать каторжным. Она приходила с работы, и сразу ложилась. Только немного отдохнув, могла приняться за дела по дому.
Каким-то чудом меня устроили в детский садик. Ира на весь день оставалась с девочками, дочками Саймы Хирсивара, у которой мы остановились. Сколько времени мы там прожили, я не помню, но, кажется, недолго.
За нами приехала бабушка Аманда, мамина мама и объявила: «Собирайтесь, поедем жить к нам в Кондопогу».
Мы переехали к бабушке, они с дедушкой Йонасом жили в очень большой комнате в двухэтажном деревянном доме барачного типа. Они отдали эту комнату нам. Бабушка сходила к домоуправу и попросила выделить для них с дедом пустовавшую маленькую комнатушку рядом с нами и ей не отказали.
Когда мы уже жили в Кондопоге у дедушки с бабушкой, очень серьезно заболел Арне, младший брат, он стал постоянно поносить, пища не усваивалась у него. Да и кормить такого маленького ребенка было нечем, грудное молоко у мамы исчезло во время болезни. В кондопожской больнице врачи направили ребенка на лечение в Петрозаводск, где его положили в детскую инфекционную больницу.
Мама сходила в Министерство народного просвещения узнать, нет ли для нее работы по профессии. Там записали ее данные и обнадежили, что в конце лета, ближе к началу учебного года, возможно, вакансии появятся. Некоторое время спустя, мама получила извещение, что в Кемском районе в деревне Подужемье есть вакантное место учителя финского языка. Мама очень обрадовалась и дала ответ, что согласна.
Недели через две мама снова отправилась в Петрозаводск, чтобы забрать Арне из больницы, его обещали к этому времени выписать. Но когда мама за ним приехала, ей сообщили, что ребенок умер. Порядок был такой, что из инфекционной больницы тела умерших там больных, хоронить родным не выдавали. Маме дали только свидетельство о смерти Арне. Мама ездила в Петрозаводск вместе с Ирой. И Ира рассказывала, как они с мамой горестно брели из больницы через мост на площадь Кирова и обе безутешно плакали.
Спустя много лет, заболев перед смертью, мама призналась, что всю жизнь ее мучили сомнения по поводу гибели Арне, она не верила, что он умер. Ей ведь выдали только свидетельство о смерти, а тело сына похоронить не дали.
Я начала поиски брата в 1994 году, но безрезультатно. Написала на телевидение в передачу «Жди меня», отправляла письма в разные города, всего больше пятидесяти писем, написала. В Петрозаводском архиве мне сообщили, что многие документы на детей, лежавших в больнице в тридцатые годы, погибли, утонули в Онежском озере во время эвакуации. И вот что странно, нигде не нашла я никаких записей или документов в архивах, касающихся рождения или смерти моего брата.
Случайно я познакомилась с одной пожилой женщиной, которая в 1937-38 годах работала в Петрозаводске в детской инфекционной больнице санитаркой, она рассказала, что видела светловолосого годовалого мальчика на руках у Эльзы, заведующей отделением, где лежал Арне.
Она слышала, как Эльза сказала своим коллегам: «Я сохраню и верну родителям этого ребенка».
Эльза была немного знакома с моими родителями, но фамилии ее никто не помнил. Как мне стало известно, ее арестовали и расстреляли в 1938 году. Поэтому судьба Арне так и осталась для нас загадкой.
Некоторые знакомые и друзья говорили: «Может и лучше, что поиски не увенчались успехом, неизвестно кем Арне стал, каким человеком, может быть не радость, а горе принес бы он в ваш дом».
А я думаю, что не мог наш брат стать плохим человеком и хорошо, если живет где-то на белом свете еще один член нашей семьи, и не важно, где он живет, и как его зовут.
Война
Тяжело заболел наш дедушка, то ли инфаркт, то ли инсульт у него случился, он уже не вставал с постели. Где-то полгода пролежал и умер. Думаю, что свело в могилу его то, что рухнули надежды на лучшую долю для детей. Сначала жизнь стала налаживаться, оба сына и дочь получили высшее образование, начали работать. И вдруг судьба наносит удар за ударом: арестованы оба сына и зять, дочь потеряла работу, заболел и умер горячо любимый внук. Мы похоронили дедушку летом 1939 года.
Мама съездила в Подужемье, оформилась на работу и приехала за нами. Было решено, что в Подужемье мы отправимся жить вместе с бабушкой. Багажа, мебели у нас не было, мы все оставили в Паданах, когда после ареста отца спасались бегством. В комнате бабушки в Кондопоге стояла очень хорошая мебель, кое-что привезли из Финляндии, что-то было сделано руками деда. Мама попросила знакомых финнов, тех, что еще оставались там, и они помогли мебель запаковать и отправить багажом в Кемь. Мы поехали в Подужемье в поезде налегке только с сумками.
В Подужемье нам выделили дом, видимо он раньше принадлежал репрессированным. Не могу объяснить, почему возникло чувство, что в этом доме произошла та же трагедия, что и с нами в Паданах. Хозяев не было, дом пустовал. Это был очень большой удобный дом.
Недели через три мама взяла у кого-то лошадь, запряженную в телегу, и съездила за багажом. Среди бабушкиной мебели был очень красивый кожаный диван бежевого цвета, большая редкость в то время, оригинальная кровать, такой, я никогда больше нигде не видела. Кровать была складная, она собиралась, превращаясь в тумбу. В разобранном виде она была очень просторная, примерно два на два метра. Ее сконструировал наш дед. Был восьмигранный стол, ножек тоже у него вроде было восемь. Очень красивый большой стол из красного дерева. Он тоже был сделан дедом. Пара тумбочек, большое зеркало. Этой мебелью мы обставили дом, получилось очень уютно.
Летом мы ходили в лес за ягодами и грибами. Понемногу начали отходить от голода и невзгод.
Год мама отработала учителем финского языка. Ей очень нравилась работа в школе, и мы привыкли жить в Подужемье. В конце учебного года мама вместе со своими коллегами уехала на учительскую конференцию в Кемь. И вдруг рано утром, мы еще спали, часов в семь утра раздался резкий стук в дверь.
Бабушка открыла, а на крыльце вся в слезах стояла мама, она произнесла только одно слово: «Война!».
Мама скинула с себя одежду и легла на кровать под одеяло. Она вместе с другими учителями пешком пришла из Кеми. После конференции у них была вечеринка, танцы, и тут по радио они услышали знакомый всей стране голос диктора Юрия Левитана, сообщающего, что 22 июня 1941 года в четыре часа утра нацистская Германия вероломно напала на Советский Союз и началась Великая Отечественная война. Они сразу же отправились домой в Подужемье и ночью прошли пешком километров пятнадцать.
На следующий день всем учителям выдали кирки и лопаты, их мобилизовали на рытье окопов и противотанковых рвов. У мамы в Подужемье жила подруга тоже учительница Рауха Каалске, молодая еще женщина. У нее не было семьи, и она часто приходила к нам в гости.
Получилось так, что, Рауха и мама работали близко друг от друга на рытье окопов, и мама, неудачно размахнувшись, нечаянно ударила ее киркой по голове.
Пришли они к нам домой. Я видела, как мама сидит и плачет, а бабушка обрабатывает рану и перебинтовывает Раухе голову. В больницу ей нельзя было идти, потому, что маму сразу бы арестовали. Рауха потом долго ходила с повязкой на голове. Хорошо, что рана была неглубокая и постепенно зажила.
В школе вместе с мамой работал молодой учитель Василий Петрович из Калевалы. Ему пришла повестка, призывали в Красную армию. Родных у него не было, он вырос в детском доме. Некому было проводить его в армию. Все учителя собрались у нас, потому, что у нас был самый просторный дом. Проводы ему устроили. Принесли угощения, кто что смог. Выпивать в их среде было не принято. Отправился он на фронт. Очень скоро на адрес школы пришло извещение, что Василий Петрович погиб. Совсем еще молоденький паренек был.
Эвакуация
Поздней осенью, когда уже стоял мороз, мама вернувшись с работы сказала: «Эвакуируют нас. Надо собираться, можно взять с собой не более сорока килограммов багажа».
Узнав об эвакуации, к нам прибежала Рауха Каалске, она попросила маму: «Кертту, отдай мне Раю, тебе не справиться с двумя детьми. Если будем живы, я верну ее тебе после войны».
Мама без колебаний ответила: «Я уже потеряла одного ребенка. Рая останется со мной».
Сходили мы с мамой в магазин, хотели что-нибудь из продуктов в дорогу купить, но там были только хлеб, соль и перец. Пока мы собирались, выпал легкий снежок. Подошла грузовая машина, с полным кузовом людей и остановилась у дома. Ждали нас. Я подошла к машине, одной рукой прижимаю к себе кота, в другой – санки держу. Стою реву.
Мама вышла на улицу вместе со мной, но вдруг что-то вспомнив, вернулась. В окно я увидела, что в доме она взяла острый финский нож, его еще дед сделал, и срезала всю кожу с дивана, скрутила в рулоны и запихала в рукава. Кожа была очень хорошей выделки, тонкая и прочная, как лайка. Мама вышла из дома и направилась к машине.
Водитель выскочил из кабины, взял у меня кота и выкинул его, забрал санки и говорит: «Я потом тебе привезу и кота, и санки, туда, где вы будете жить. А сейчас залезай в машину. Все равно в поезд кота не возьмут».
Мы с трудом втиснулись в кузов машины. Людей туда набилось как селедок в бочку. Поехали!
Приехали на вокзал в Кемь. Выходим из машины, а бабушка идти не может, у нее от тесноты и волнений ноги онемели. Пришлось ее на руках нести до вагона и в вагон заносить тоже на руках, хорошо, что люди добрые помогли.
В товарном вагоне были сделаны двухэтажные дощатые нары, а посередине топилась печка-буржуйка. В вагон могло поместиться человек, наверное, сорок-пятьдесят. Нас всех погрузили в этот вагон и повезли в Архангельскую область.
Ехали мы уже недели две, очень медленно, на каждой станции останавливались, пропуская воинские эшелоны, идущие на фронт. Иногда стояли целые сутки.
На одной из остановок мама и наша знакомая тетя Хельми Лехтонен, она ехала в этом же вагоне со своим сыном Вилье, вышли набрать воды в жестяной чайник. Очередь за водой стояла огромная. Поезд тронулся, начал набирать скорость, и мама с тетей Хельми не успели в него запрыгнуть.
Они остались растерянно стоять на перроне, а мы с бабушкой и Ирой поехали в поезде дальше. Как же мы с Ирой и Вилье горько плакали! В вагоне все пассажиры были расстроены, потому что за время долгого пути все уже познакомились и привыкли друг к другу. Когда поезд остановился на следующей станции, взрослые спросили у дежурного по железной дороге, что нам делать в этих обстоятельствах.
Он нас успокоил: «Не переживайте, здесь поезд будет стоять долго, и они вас догонят».
И на самом деле к вечеру мы дождались маму и тетю Хельми. Сколько же было у нас радости!
Как-то под вечер поезд остановился и объявили: «Конечная станция!».
Значит, приехали. Это то место, куда нас должны были эвакуировать в Архангельской области.
Выходим на перрон полный народу. Толпа огромная. Снега там выпало уже довольно много. Вдруг смотрим, идет лошадь, запряженная в сани, и одна женщина сидит, правит лошадью, а вторая стоит в санях у нее за спиной, держится за ее плечи руками и высматривает что-то в толпе. Увидев нас, остановили лошадь, соскочили на землю и начали бесцеремонно расталкивать людей во все стороны, пробираясь к нам через толпу.
А мы стоим в самой гуще народа с тетей Хельми, ее сыном и ее швейной ножной машиной. Еще когда нас увозили из Подужемья, тетя Хельми взяла вместо багажа швейную машину. Водитель грузовика не хотел ее брать, но она сказала, что без швейной машины никуда не поедет, потому, что это ее кормилица.
Останавливаются эти незнакомые женщины рядом с нами, хватают с двух сторон швейную машину и тащат к саням.
На ходу кричат: «Чья машина?».
Тетя Хельми растерянно отвечает: «Моя».
А они ей: «За нами быстро!».
Тетя Хельми схватила сына в охапку и бегом за ними. Женщины погрузили в сани швейную машину, тетю Хельми с Вилье и уехали.
Мы остались на перроне. Уже темно стало, холодно, мы замерзли все. Машины за нами не пришли, которые должны были нас развезти по местам жительства. Привели нас в церковь ночевать. Это собственно и не церковь уже была, а церковное здание, занятое под какой-то склад. Посередине печка-буржуйка стоит, топится, а вокруг ящики, коробки, дрова, доски. Неуютно, но некуда деваться, все равно под крышей теплее, чем на улице.
У печки сидит на ящике пожилой мужчина голый по пояс. Дверца печки открыта, и мужчина держит снятую рубашку у самого огня. Мы с Ирой подошли поближе. Слышим какие-то звуки странные раздаются: «тык, тык, тык…». Присмотрелись, а на ржавый железный лист, лежавший на полу перед печкой, с его рубашки вши падают, да такие крупные. Это его видимо вши заели. Женщины на него ругаются, а он будто не слышит. Молча трясет рубаху. Рубаху вытряс надел, стал штаны снимать. Ну, мы тут с Ирой подальше отошли.
Внутри здания было холодно и всем хотелось подойти поближе к печке погреться. Все ругаются на него, а он как будто не слышит, ни на кого не глядя, упорно продолжает вшей из штанов трясти.
Переночевали мы там, утром пришла грузовая машина, повезли нас в леспромхоз. Он недалеко находился.
Леспромхоз
В леспромхозе нас встретил мужчина в ватнике и солдатской шапке-ушанке. У него не было левой руки, и рукав ватника был засунут в карман. Шла война, и вокруг появилось много инвалидов. Он сказал: «Давайте сначала на житье вас определим».
Нам выделили половину деревенского дома, где было две комнаты. Нас поселили в ближнюю от входа, а дальнюю комнату заняла семья американских финнов с маленьким ребенком. У нас с собой была сковородка и пара кастрюлек, начали устраиваться.
На другой день мама отправилась в контору леспромхоза оформляться на работу, а на следующий день рано утром ей уже надо было выходить в лес на лесозаготовки, не имея для такой работы ни одежды, ни обуви, ни рукавиц. Она была одета так, как одевалась вся интеллигенция в те годы.
Примерно месяц мы там уже прожили, мама работала в лесу. Мы с Ирой всегда по вечерам ждали, если кто-то пришел из соседей с работы домой, значит, мама тоже скоро должна придти. От непривычного тяжелого труда она неимоверно уставала и шла с работы всегда последняя.
В один из дней мы с Ирой ждем ее, от окна не отходим, все глаза проглядели. Уже все соседи домой с работы вернулись, на улице темнело. А мамы все нет и нет.
Спрашиваем у соседей: «Где же мама?».
А они говорят: «Да вроде шла, но отстала видимо».
Мы с Ирой отправились ее встречать. Уже совсем на улице темно стало. Идем по дороге, громко разговариваем, чтобы не так страшно было. Вокруг по обочинам снег лежит, только колея разъезженная, сырая темнеет. Вдруг слышим, волки воют. И как будто не очень далеко. Кошмар. Мы остановились, очень хотелось повернуть обратно домой, но мы отчаянно решили: раз мама осталась в лесу, значит надо идти дальше ее искать.
Идем, вдруг слышу, с моей стороны раздается слабый звук, как стон: «Тюттет».
Это по-фински значит «девчонки».
Я Ире говорю: «Мама где–то близко».
Идем дальше, напряженно вслушиваемся, но ничего не слышим.
Вдруг снова: «Тюттет», но еще тише, еле-еле слышно, как будто сзади прошелестело.
Я кричу Ире: «Мама где-то здесь в лесу, мы прошли это место!».
Повернули назад. Смотрим: на обочине вывернутый из земли огромнейший корявый пень торчит, а рядом, на мокром снегу что-то большое черное лежит. Подходим, а это наша мама. Она от слабости не смогла громко позвать на помощь. Мы давай ее тормошить, поднимать. Сама она не в силах была на ноги встать. У нас сил тоже не было. Мне тогда всего лет семь было, а Ире девять.
Не знаю, каким чудом мы ее все же подняли и доволокли до дома. Надо было видеть, как трудно мы втроем шли. Добрались домой только часам к двенадцати ночи.
Конечно, утром на работу мама выйти не смогла. Тяжелейший труд, постоянный холод, скудное питание вымотали ее окончательно. Там не было ни врачей, ни лекарств. Бабушка, как могла, пыталась ее лечить. Кто-то из соседей травой целебной поделился. Так она проболела неделю.
Через пару дней после того, как заболела мама, утром я еле пришла в школу, есть хочется, спать хочется, слабость сильная и головокружение, сижу за партой и дремлю. Конечно, маленький кусочек хлеба на завтрак может только жизнь поддержать, а не насытить, но когда и его нет, совсем плохо приходится.
Учительница подходит и спрашивает: «А ты чего же, Рая, ничего не пишешь?».
Я ей отвечаю: «Кушать хочу и спать хочу, нам карточки на хлеб не дали».
Мама не вышла на работу первого числа, когда выдавали хлебные карточки и мы их не получили, еды дома не было никакой. На второй день бабушка сходила за карточками в контору леспромхоза, но ей их не дали. Бабушка совершенно не знала русского языка, говорила по-фински и ее не понимали. Видимо мастер доложил директору, что мама на работу не вышла, а разбираться в причинах ее отсутствия никто не стал.
Учительница у нас молоденькая еще совсем была, она легонько погладила меня рукой по голове и говорит: «Хорошо, спи пока, уроки закончатся, вместе пойдем к директору».
Она даже вроде бы раньше детей отпустила с уроков. Приходим мы с ней в контору, а там за столом сидит средних лет мужчина круглолицый такой, упитанный.
Учительница ему говорит: «Посмотрите на ребенка, девочка от голода еле ходит. Ее матери продуктовые карточки не выдали».
Он спрашивает: «Как фамилия матери?».
Я назвала.
Он открыл ящик стола, достал четыре карточки, швырнул мне их и говорит: «Нате, покупайте хлеб, но матери не давайте».
Ужас просто!
Уледи
Наступила зима, морозы стали крепчать. Из колхоза приезжали местные жители, привозили продукты и мы меняли одежду на картошку, хлеб, муку.
Как-то мы с мамой отправились на рынок, мама взяла с собой два куска кожи, которые срезала с дивана, когда мы уезжали из Подужемья. Она показала кожу продавщице и та дала нам полведра картошки и большой круглый каравай домашнего хлеба.
Через неделю мы снова пошли туда же.
Продавщица нас сразу узнала и даже как-будто ждала, она подозвала маму и спросила: «Кожа есть?».
Мама показала еще два куска кожи, и она снова обменяла их нам на продукты.
Из кожи шили обувь, легкую как тапочки. Называлась она «уледи». В них ходили и дети, и взрослые. Уледи закрывали всю ступню, а рядом с косточкой сбоку делали шов и отверстия, через которые протаскивали веревку или резинку, у кого что было. Веревку затягивали, завязывали, и внутрь самодельной обувки снег не попадал. Для тепла вокруг ноги накручивали обмотки почти до колена.
Ире тоже сшили такую обувь, зато мне достались ботинки, ставшие ей малы.
К этому времени мы уже много чего из своей одежды успели поменять на продукты, чтобы не умереть от голода. Жить становилось все тяжелее и тяжелее. Мы просто медленно умирали от голода и холода.
Однажды поздно ночью раздался стук в дверь, мама тревожно спросила: «Кто там?».
А за дверью женский голос отвечает: «Здесь ли живут две девочки Ира и Рая, бабушка и их мама Гертруда Йоносовна?».
Мама говорит: «Это я».
Ей приказывают: «Собирайтесь быстро».
Мама даже не спросила, куда собираться и что случилось, потому, что хуже уже быть не могло. Мы вышли на улицу, а там стоят две деревенские женщины рядом с лошадью, запряженной в сани.
Одна из женщин спрашивает маму: «Вы Хельми Генриховну знаете?».
Мы хором отвечаем: «Знаем!».
«Она попросила найти вашу семью. А за это обещала всю деревню бесплатно обшить. Мы ее просьбу выполняем, поторопитесь, пожалуйста», – сказала вторая женщина.
Они погрузили наши скудные пожитки в сани, усадили нас, накрыли сеном. Очень хорошо мы до деревни доехали.
Мишина гора
Называлась деревня Мишина гора. Мы вошли в небольшой домик, в какую-то очень теплую комнату. Я уже почти не ходила от голода, меня положили на кровать, и тетя Хельми сидела рядом и не позволяла никому меня кормить. Корочку хлеба засунула мне в рот и велела ее сосать. Нельзя было с голоду наедаться, я могла умереть.
На следующий день местные жители, узнав, что в деревню привезли истощенных от голода эвакуированных детей, понесли нам кто яичко, кто полчашки молока, кто кусок домашнего хлеба, кто немного творожку. Простые деревенские женщины, совершенно незнакомые нам несли, кто что мог. Спасли они нас тогда. Понемногу мы начали возвращаться к жизни.
Через несколько дней нам в деревне дали полдома. Летнюю половину, правда. В одной половине жили хозяева, а вторая стояла пустая, в ней жили только летом. Мы все вместе тетя Хельми с сыном, мама, бабушка и мы с Ирой устроились в этой половине дома жить. В колхозе нашлась какая-то работа для мамы. Нам выдали карточки на хлеб, правда, купить его можно было только в соседней деревне Лобаново, расположенной за несколько километров от Мишиной горы. В нашей деревне не было ни магазина, ни школы. Каждый день ходить за хлебом было сложно, поэтому мы ходили через день или два. Хлеб давали по норме, дома мама делила его на всех, но никто чужой кусок никогда не съедал.
Мы с Ирой пошли в школу. Школа находилась тоже в Лобаново. Дорогу сильно заметало, особенно в метель и пургу, снег доходил до колен. С трудом дойдем с Ирой до школы, а в классе учительница, ставит нам у горячей печки свой стул и говорит: «Садитесь, девочки, грейтесь и сушитесь». Целый урок иногда сушишь промокшие ботинки и чулки, валенок у нас не было.
Бабушка
Наша бабушка уже не вставала, мы ее кормили с ложки, сама она не могла кушать, в основном это делала мама перед уходом на работу.
Помню в один из зимних дней стоял сильный мороз. Мама ушла на работу. Мы с Ирой не пошли в этот день в школу и полезли греться на теплую русскую печь. А рядом с печью на лежанке спала бабушка. Надо было через бабушку перелезать, и я нечаянно наступила ей на ногу.
Я говорю: «Бабушка, миленькая, извини, я не хотела тебе больно сделать».
Она ничего мне не ответила. Мы с Ирой, притихшие, долго лежали на печке.
Когда мама пришла с работы, мы тихонько слезли с печи, и я рассказала ей, что наступила бабушке нечаянно на ногу, извинилась, а она мне ничего не ответила, рассердилась, наверное очень.
А мама печально сказала: «Бабушка умерла сегодня утром. Я вам не стала об этом говорить, потому, что боялась, что вы испугаетесь и из дома убежите».
Мужчин в деревне не было, все ушли на фронт, остались только мальчишки-подростки. На складе работал один мужик – инвалид с одной ногой. Да еще пара старичков малосильных. Председателем колхоза была женщина, она послала кого-то помочь маме яму на кладбище выкопать, дала ей колхозную лошаденку.
Я удивилась, увидев в окно, как мама пригнала лошадь, запряженную в сани, ловко повернула ее в нашем маленьком дворе, успокаивающе похлопала рукой по шее, и по одному этому уверенному движению было понятно, что она умеет обращаться с лошадьми. Тетя Хельми к лошади не смела даже подойти.
Мама с тетей Хельми притащили грубо сколоченный гроб. Один из местных старичков из досок его смастерил. Мы, дети смотрели по очереди в дырочку, оттаянную ладошками в морозном узоре маленького окошка, и я навсегда запомнила, как тетя Хельми с мамой вдвоем с огромным трудом, на пределе последних сил тащили тяжелый гроб с телом бабушки до саней.
Они вдвоем поехали бабушку хоронить, а нас дома закрыли, чтобы мы никуда не ушли. Помню, что сын тети Хельми Вилье сидел рядом со мной на кровати и все время что-то настойчиво спрашивал, а я не могла ему ответить, потому что была очень расстроена. Так мы похоронили бабушку. Шел 1943 год.
Елка
Накануне Рождества и Нового 1944 года наши мамы решили устроить нам праздник и принесли из леса небольшую пушистую елочку. А украсить-то ее нечем! Нет ни бумаги, ни клея, ничего нет, из чего можно было бы сделать елочные игрушки.
Тетя Хельми раздобыла где-то немного мякины, замесила из нее тесто, слепила симпатичные маленькие фигурки животных и человечков. Затем испекла их в печи, приделала веревочки и повесила на елку. Очень красиво получилось.
К нам заглянул один наш приятель из деревенских детей, увидел эту красоту и уже через полчаса все ребятишки из Мишиной горы прибежали посмотреть на эти румяные печенюшки, елочные игрушки.
Тетя Хельми ребят близко к елке не подпустила, даже для большей убедительности протянула перед елкой веревку и сказала: «Это украшения, их нельзя кушать, они колючие очень, потому что из мякины».
Смышленые деревенские дети сбегали домой, и принесли кто полбуханки хлеба, кто еще что-то и предложили меняться.
«Я не могу поменяться с вами, ваши родители ругаться будут. Это печенье есть нельзя», – объясняла им тетя Хельми.
Ребята ее все же уговорили. Тетя Хельми поменяла елочные игрушки из мякины на хлеб. Может наша елка стала и не такой нарядной без украшений, зато у нас получился сытный праздничный ужин.
Веселье
Помню, как-то зимой нам с Ирой уж очень хотелось кушать, а дома ничего съестного не было, «хоть шаром покати». Мы решили пройтись по деревне в надежде, что может кто-нибудь нас накормит. Отправились втроем, с нами пошел сын тети Хельми Вилье.
Постучались в дверь к одной старушке. Ира вытолкнула меня вперед. Она меня всегда вперед выталкивала, когда надо было разговаривать с незнакомыми людьми.
Старушка нам открыла, я ей и говорю: «Бабушка, нет ли у вас, чего-нибудь покушать? Очень кушать хочется».
И крестимся. Креститься ведь научились, потому, что народ в деревнях был очень религиозный.
Бабушка впустила нас в дом, принесла железную миску и налила в нее примерно литр простокваши, дала нам по ложке и сказала: «Ну, ешьте, больше у меня ничего нет».
Мы сели, начали наперегонки ложками работать. Да так громко у нас получалось ложками по железной миске стучать! Такая веселая «брякотня» началась, что все мы дружно расхохотались. До чего же весело мы смеялись!
Все время повторяли: «В пузо хоть что-то попало, так и весело стало!».
Бабушка смеялась вместе с нами до слез, а отсмеявшись, сказала: «Таких веселых нищих я еще не видела. Не похожи вы на нищих-то».
Мы поблагодарили бабушку, и пошли домой. По дороге все никак не могли угомониться, то и дело принимались хохотать.
Анфиса
Но не всегда нам так везло, как в этот раз, встречали мы и не добрых людей. Однажды я осталась дома одна, не помню почему мамы и Иры не было дома, и вдруг внезапно ощутила чудесный запах хлеба. У меня даже закружилась голова от этого благоухания, я почувствовала, что очень хочу есть. Это был не просто запах хлеба, а теплый аромат только что испеченного хлеба. Я вышла из дома и направилась на соседскую половину дома, меня вел туда голод. Робко постучалась и вошла в сени, хозяйка соседской половины Анфиса приоткрыла дверь в избу, но не впустила меня. Я тихо спросила, не найдется ли у нее кусочка хлеба. Она, наклонилась ко мне и глаза в глаза не громко, но резко ответила, что нет у нее хлеба. В дверном проеме я увидела, что двое детей Анфисы сидят за кухонным столом и макают пышные ломтики только что испеченного хлеба в миску со сметаной. Мне стало так стыдно и обидно, что я вернувшись домой, бессильно присела в наших темных сенях на корточки и горько заплакала. Обидно мне было за себя, а стыдно за нее.
