Татьяна Сергеева
Граф Карбури – шевалье. Приключения авантюриста
Дарья Дмитриевна виновато потянулась к нему, но он отодвинул от себя её руки.
– Прочь с глаз моих!
Денис Иваныч Фон-Визин, разбирая нудные бумаги в ведомстве Елагина, всегда был аккуратен до педантичности. Но сегодня на улице подметала снег метель, завывал северный ветер, весь день выдался такой мрачный, что опять страшно заболела правая половина головы. Бороться с этой болью было бессмысленно, и Денис Иваныч, замотав голову шерстяным матушкиным платком, который он в тайне на этот случай держал в столе, забился в угол своего большого кресла и, постонав тихонько, совсем по-стариковски, в конце концов пригрелся и задремал.
И увидел Денис Иваныч себя совсем юным мальчуганом. Увидел, что идёт он по мраморным ступеням Иорданской лестницы Зимнего Дворца, он и ещё несколько таких же испуганных и счастливых мальчиков, которых ведёт за собой любимый их учитель Иван Иваныч Мелиссино. А наверху стоит красавец Иван Иваныч Шувалов и терпеливо дожидается, пока они поднимутся… И рядом с ним – сама императрица, в необыкновенно красивом наряде, платье у неё всё обсыпано бриллиантами, она смотрит на мальчиков и улыбается приветливо и ласково.
– Ваше Величество, – говорит Шувалов. – Позвольте представить Вам директора гимназии при Академии Наук, Ивана Иваныча Мелиссино… Он привёз в Петербург лучших учеников своих, которые, несомненно, прославят отечество наше…
Елизавета Петровна смеётся, что-то говорит и Шувалову, и Мелиссино, потом наклоняется к детям, которые по-взрослому представляются ей.
– Денис Иваныч Фон-Визин…– Кланяется он и отступает, предоставляя место товарищу.
Но за его спиной никого нет. Мелиссино страшно смущён.
– Я хотел представить Вам ещё одного своего замечательного ученика, Ваше Величество… Это Григорий Александрович Потёмкин… Но он, видимо, потерялся в пути, испугавших такого скопления людей…
Императрица опять хохочет. А кругом такие же весёлые и нарядные дамы и кавалеры, голубые и красные ленты, тысячи свечей, отражающихся в зеркалах, блеск бриллиантов на дорогих платьях, и, наконец, гром многочисленного оркестра…
– Денис Иваныч, – вдруг слышит Фон-Визин ласковый голос Мелиссино.– Денис Иваныч…
Но это уже не Мелиссино, а Иван Перфильевич Елагин тряс за плечо своего секретаря, уснувшего над бумагами.
Фон-Визин проснулся не сразу, смущённо вскочил с места, стыдливо стащил со своей головы матушкину шаль.
– Господи, стыд-то какой! Простите, Иван Перфильевич!
– Так-то Вы челобитными занимаетесь? – Шутливо погрозил тот пальцем. Потом спросил сочувственно. – Опять голова заболела, что ли? Над чем заснули-то?
Елагин взял со стола бумагу, которую переписывал до того Фон-Визин, посерьёзнел.
– Молодо-зелено… Над такой бумагой заснуть мудрено… – И прочитал вслух – Указ «… О неподавании челобитен в собственные Ея Величества руки»… А коли подадут, что же? А то, что «те челобитчики наказаны будут кнутом и прямо сошлются в вечную работу в Нерчинск…». Что делать? Воля Божья, суд царёв… Да я Вам сейчас настроения прибавлю, у меня такой Указ есть, что Вас непременно обрадует… Назначен я государыней директором императорских театров… Что?! Довольны Вы теперь?
– Доволен ли я?! – Возликовал его секретарь- литератор. – Да о таком счастии можно было только мечтать!
– Нам с Вами нынче такая свобода дана, – сам, радостный и довольный новым назначением, рассказывал Елагин, – любую пиесу переводите, любую пишите – всё на театре представлено будет!
Елагин ушёл, а Денис Иваныч, дописав до конца мрачный императрицын указ, задумался о своём. Давеча в доме у Петра Иваныча Мелиссино, когда разразился скандал промеж ним и племянницей, Фон-Визин впервые услыхал, про сватовство Ласкари к Дарье Дмитриевне. Полковник словно с цепи сорвался, так гостям и объявил о сватовстве шевалье, пообещав, что все скоро услышат, когда свадьба будет, как только хозяйка дома вернётся… Фальконет, выполнив непонятную ему функцию свата, был задумчив и печален, так печален, что Фон-Визин не преминул пригласить его в свою карету, чтобы скрасить путь до дома приятной беседой. Фальконет не отказался. В суть домашнего скандала у Петра Иваныча он не вникал, пожалуй, он его даже не заметил, занятый своими мыслями, но всю дорогу не переставал жаловаться на равнодушие к его делу императрицы, на придирки и самодурство Бецкого. И хотя его жалобный тон несколько прискучил молодому и весёлому Фон-Визину, но когда ваятель начал расхваливать Ласкари, называть его единственным своим помощником и деловым партнёром, Денис Иваныч вспомнил вдруг о подмётном письме, которое тот подложил когда-то в карман Фальконета, чуть было не проговорился о том, да передумал. Цель этого письма оставалась ему неясной, и, хотя прошло немало времени с той поры, Фон-Визин решил всё для себя выяснить, тем более что похождения шевалье давно будоражили весь Петербург.
Когда Фон-Визин пришёл в портретолитейный дом, Ласкари сидел над амбарными книгами. Расчёты он вёл грамотно и чётко, почти не совершая ошибок.
– Добрый день, шевалье… – Поздоровался Денис Иваныч.– Могу я увидеть профессора Фальконета?
Ласкари почти не поднял головы.
– Он на своём помосте… Я Вас к нему отведу, если подождёте несколько… Мне надо расчёты срочно завершить…
– Благодарю Вас, шевалье… Только не следует мешать художнику в минуты вдохновения… Я оставлю для него вот эту книгу, он меня очень просил о ней…
Фон-Визин положил книгу на указанное место, направился было к двери, но остановился в нерешительности…
Ласкари недовольно оторвался от бумаг. Он давно не нуждался в уроках по русской речи и теперь бывший ментор как свидетель его былого невежества постоянно действовал ему на нервы.
– Вы что-то ещё желаете, Денис Иваныч?
– Пожалуй… – Наконец, решился Фон-Визин и сразу без лишних слов ринулся в атаку. – Я давно желал с Вами поговорить, шевалье, всё искал случая… Наши пути теперь редко сходятся, я бы заметил, к счастью… Дело в том, что я принимаю самое горячее участие в профессоре Фальконете… Скажите, шевалье, зачем Вы так вредите ему?
Ласкари искренне поразился.
– Бог мой! Откуда Вы это взяли? Спросите у самого Фальконета, как он ко мне относится… Я ему, быть может, единственный друг…
Фон-Визин усмехнулся.
– Вы самонадеянны, шевалье… Насколько мне ведомо, у Фальконета в Петербурге друзей нет…
Ласкари отложил карандаш, со злостью отодвинул кресло.
– Не всё Вам ведомо, Денис Иваныч… О каком вреде профессору Фальконету Вы изволите речь вести? Заботы о монументе сейчас – моя основная служба.
Но, приняв решение всё выяснить до конца, Фон-Визин не отступал.
– Помните ли, шевалье, как на Пасхальной неделе мы встретились под Качелями? Вы ещё тогда Дарью Дмитриевну в толпе искали?
Ласкари пожал плечами.
– Помню. Ну, так и что?
– Дело в том, сударь, что я видел, как Вы подмётное письмо в карман Фальконету положили… Монумент он создаёт – гениальный, и как человек он мне весьма симпатичен… Зачем Вам надобно его в тоску вгонять? Ему и так в нашей столице несладко…
Ласкари почти не смутился, только криво усмехнулся, искоса взглянув на Фон-Визина.
– А… Вы про то письмо? Ну, что ж… Коли видели, так упираться не стану… И по секрету Вам скажу, что были и другие письма того же рода…
– Так зачем Вам это? Зачем, коли Фальконет Вас самым преданным помощником считает?
Ласкари вновь опустился в кресло, развалился в нём, насмешливо глядя на Фон-Визина.
– Вам это трудно будет понять, Денис Иваныч… Но я постараюсь объяснить… Причина в том, что мне, не меньше, чем генералу Бецкому, надобно, чтобы Фальконет совсем один остался. Тогда он во мне не только помощника надёжного найдёт, но и в дружбу мою поверит… А поскольку монумент его – гениальный, как Вы здесь только что заметить изволили, то рядом с его блестящим именем и моё не потускнеет…
– А коли я скажу ему об этом?
Ласкари расхохотался, смеялся долго и зло.
– Вы того сделать не посмеете, дорогой Денис Иваныч… Фальконет Вам, может быть, и поверит, и меня от себя прогонит… Только такой незаменимый помощник, как я, вряд ли для него скоро сыщется. Бецкой тому только рад будет, и дело совсем остановится…
– И всё-таки я скажу ему… – упрямо повторил Фон-Визин.
– Да не скажете!..
– Нынче же возьму и скажу!
Ласкари резко перестал смеяться, поднялся с кресла, подошёл к Денису Иванычу вплотную и почти прошипел ему в лицо.
– Говорите! Только я наперёд скажу Бецкому, что Вы про него сатиры по Петербургу распространяете…
– Какие это сатиры? – остолбенел Фон-Визин.
– Вот такие, например… « О, Клим! Дела твои велики… Но кто хвалил тебя? Семья и два заики»…
Фон-Визин перевёл дух, вздохнул с облегчением.
– А кто Вам сказал, что это я написал? И вообще… Такая сатира про кого угодно быть может, почему Вы решили, что она о Бецком?
Сатира, конечно, была о Бецком, да и написал её никто иной, как Денис Иваныч, но доказать это было совершенно невозможно.
– Хорошо, допустим… – Согласился Ласкари.– А вот эта как?
« Иван Иваныч Бецкий
Человек немецкий,
Носил мундир шведский…
Воспитатель детский
В двенадцать лет
Выпустил в свет
Шестьдесят кур
Набитых дур»…
Фон-Визин совершенно успокоился, пожал презрительно плечами.
– С чего это Вы мне, шевалье, всё чужие слова приписываете? Хоть объясните, сделайте милость, «шестьдесят кур набитых дур» – об чём это?
– Будет Вам прикидываться! А то Вы не знаете, что это про выпускниц Смольного института…
Теперь уж Денис Иваныч рассмеялся.
– Заметьте, шевалье, это Вы мне сказали, а не я Вам…
– Ладно, ладно… – Поджал губы Ласкари. – Мне, конечно, в остроумии Вас не перещеголять, комедий я писать не умею… Только если Фальконету про подмётные письма расскажете, то все в Петербурге очень скоро узнают, что Вы в доме друга своего с известной замужней особой наедине встречаетесь… Вы того желаете?
Это был удар, что называется, ниже пояса. У Фон-Визина дух перехватило. Он дёрнулся было к Ласкари, но тот предусмотрительно отскочил в сторону, снова злорадно захохотал.
– Каков эффект, а? Что?! Шевалье де Ласкари, не так прост, как Вы его считали?! Да у меня весь Петербург от последнего извозчика до императрицы – вот где! – И он показал Денису Ивановичу тонкий круглый кулак.
Фон-Визин понемногу приходил в себя.
– Да уж… Не вор, не тать, да на ту же стать… Теперь понятно, кто самый главный сплетник в Петербурге…
– Говорите, говорите… – Ласкари больше его не боялся, вышел из своего угла и спокойно направился к креслу. – Только коли я говорить начну – всем, кто на пути моём встанет, худо будет…
Фон-Визин проиграл. Он пошёл к двери совершенно расстроенный и столкнулся с входящим в мастерскую Андреем. Тот вопросительно взглянул на него, Денис Иваныч только досадливо рукой махнул.
Андрей был занят своими мыслями, и переживаниям Дениса Иваныча он не придал особого значения.
– Здравствуйте, шевалье…
Не один день и не одну ночь просидел Андрей над чертежами механики по перетаскиванию Гром-камня. Принцип её был прост, как колесо. Но это было серьёзное инженерное сооружение, которое требовало такого же серьёзного отношения. Андрей инженером не был, тем не менее, он не только начертил, но даже соорудил небольшой макет своей машины, который работал безукоризненно. Не смотря на военное положение в собственном доме, Пётр Иваныч был весьма доволен занятиям Андрея, всячески его поощрял, отсылал спать по ночам и, оставшись один с его чертежами, внимательно проверял все предварительные расчёты. Много лет назад нашёл он в мастерских при Академии художеств этого парня, который вместе с другими смышлёными малолетками осваивал там азы ремесла. Сам человек одарённый, Мелиссино угадал в нём талант, забрал к себе в дом, сделал воспитанником, обучил различным ремёслам и дал образование – Андрей не хуже своего благодетеля разбирался в химии, а в механике так преуспел, что Пётр Иваныч немало гордился им. Но как ни славно было Андрею в доме у Мелиссино, как ни ценил он то, что ему, одинокому сироте, подарил Господь, всё-таки он хотел жить самостоятельно, иметь свою собственную мастерскую, а может быть, даже собрать артель таких же мастеровых дельных людей. Столица строилась и расцветала на глазах – дома, дворцы, набережные, каналы – везде нужны были умелые руки. Андрей не бедствовал, и хотя жил и питался он в доме Петра Иваныча, выполняя самые разнообразные обязанности по хозяйству, он и своими изобретениями зарабатывал немало. Немало получал он и в театрах за всякие придуманные чудеса с провалами и превращениями, императрица за удовольствия платила щедро. Но для создания своего собственного дела нужны были большие деньги. Услышав про обещанные семь тысяч за механику по перетаскиванию Гром-камня, Андрей загорелся. Месяцы, проведённые над чертежами, прошли не зря. Дело было сделано. И, как ни был неприятен Андрею Ласкари, зная, что он назначен главным исполнителем монаршей воли по перетаскиванию подножия к монументу, он, не найдя его в Конторе строений, направился прямо в портретолитейный дом, взяв с собой плотно скатанный рулон с чертежами своей механики.
Ласкари поднял голову при его появлении. На его лице ещё блуждала злорадная улыбка – знак Пирровой победы над Фон-Визиным.
– Здравствуй, коли не шутишь… Скажи-ка мне прежде всего, что в доме твоего благодетеля делается? Что Дарья Дмитриевна?
– Грешно Вам спрашивать, шевалье… Сами дом наш с ног на голову поставили, а теперь вопросы задаёте… Стыдно Вам должно быть, шевалье, так девушку изводить…
Ласкари усмехнулся, снова вальяжно развалясь в кресле.
– Ни сколько не стыдно, сама на свою голову беду накликала… Ничего, вот свадьбу сыграем, моя любовь…
– Хороша любовь! Дарью Дмитриевну до Вашей свадьбы под ключ посадили.
Андрей в короткие минуты отдыха бродил по дому с красными от бессонницы глазами и потихоньку навещал опальную Дарью Дмитриевну, которой, как и всем другим, секрета своего не раскрывал. Она же сама была настолько зарёванной и опухшей от слёз, что замечать изменения во внешности других была вовсе не в силах. Пётр Иваныч видеть её не желал и на днях должен был опять уехать в войска. Кроме Андрея к ней допускалась только горничная, да тётушка Мария Петровна, которая в последние дни тоже много плакала, похоронив свою престарелую матушку. Обедала опальная девица в своей комнате иногда вместе с любимым маленьким кузеном Алёшей…
Ласкари сел прямо и спросил неожиданно серьёзно.
– Так что прикажешь мне делать?
– Я бы дал Вам совет, только Вы меня сразу прогоните, а мне надобно по делу с Вами переговорить…
– Дело подождёт. У Гром-камня ноги не вырастут. Что про Дарью Дмитриевну сказать хотел?
– Да отступитесь Вы от неё, шевалье! Неужто Вам хорошо будет с девушкой, которая Вас терпеть не может?
Ласкари фыркнул, покачал головой. Сказал упрямо.
– Как это Вы, русские, говорите? Учил меня когда-то Денис Иваныч… «Стерпится – слюбится»…
Андрей покачал головой.
– Я Дарью Дмитриевну сызмальства знаю – никогда она Вас не полюбит! И, чем больше досаждать ей будете, тем более ненавидеть станет…
– Ишь, умный какой! Я в Париж её увезу, или в Грецию, на родину свою… Там жизнь совсем другая, чем в Петербурге, и Дарья Дмитриевна другой станет… Никуда не денется – полюбит…
– Никогда!
Ласкари, растеряв все свои аргументы, сердито махнул рукой.
– Пошёл вон! Хотя стой! Чего ты мне сказать хотел?
Андрей насмешливо посмотрел на него.
– Дело-то пустяковое… Я механику придумал, как скалу Фальконетову поднять, да через болота к заливу перенести…
Ласкари даже подскочил.
– Врёшь! Говори!
Андрей спокойно покачал головой и сказал твёрдо.
– Говорить я буду в Конторе строений, меня там все знают. Я за Вами пришёл, коли Вы в этом деле главный.
– А отчего не хочешь здесь говорить?
– Да оттого, что не верю Вам. Человек Вы хитрый, себе на уме: говорите одно, делаете другое…
– Ишь ты… Бецкой с Фальконетом мне верят, а ты – нет…
– То-то и оно! Бецкой с Фальконетом друг друга задушить готовы, над тем весь Петербург потешается, а Вы с обоими дружить успеваете. Как это у Вас получается?
– Подумаешь! Мне по сему поводу ваш Фон-Визин ещё одну поговорку говорил… Ага… «Двое плешивых за гребень дерутся»… А мне по должности своей со всеми дружить надобно! Ты мне про свою механику рассказывай. Знаешь ведь – императрица семь тысяч обещала тому, кто её придумает.
– Всё знаю. От того и не хочу с Вами наедине толковать…
– Думаешь, украду твой секрет? Да у такого разве украдёшь? Глаза выцарапаешь…
– Деньги всем нужны. А заработанный ломоть лучше краденого каравая…
– Деньги? А зачем тебе деньги? Мне вот сейчас и деньги-то не в радость…
Андрей насмешливо присвистнул.
Но Ласкари задумался и вдруг сказал неожиданно искренне.
– Столько лет столице Вашей отдал, а уеду из России – разве вспомнит кто?
Андрей удивился.
– А зачем, чтоб помнили? Господь наши добрые дела знает…
Шевалье спохватился, снова приняв своё обычное выражение.
– Господь… Дурак ты… Мне того мало. Надо, чтобы люди помнили.
Андрей повернулся к двери.
– Если Вы и впредь меня дураком величать будете, я сразу к Бецкому пойду…
Ласкари, наконец, поднялся с места, подошёл к нему, крепко сжал его локоть.
– Ладно, послушай… – Повлёк он парня обратно в мастерскую. – Я про твои таланты знаю… Чтобы ты ни придумал – это всё равно не пустяки… Я у Вашего Фон-Визина хорошо выучился русскому. Помню, что и маленькая рыбка лучше большого таракана… Продай мне мысль свою… Голову продай…
Андрей опешил, насмешливо спросил.
– Как это Вы представляете – голову свою продать?
Ласкари говорил теперь деловито и спокойно. Он принял решение.
– Я тебе заплачу… Ты – человек честный, цену своей механике знаешь, сколько назовёшь, столько и заплачу… А коли и вправду машина твоя скалу Фальконетову к заливу доставит, то и семь тысяч царских получишь, все до копейки отдам… А мне твоя слава нужна. Понимаешь? Только слава. Вот её и продай!
– Никогда не думал, что человек может так своей гордостью съедаться! – Удивлённо посмотрел на шевалье Андрей. Подумал несколько и покачал головой. – Нет, подполковник! Отчего же и мне подле Фальконетова монумента не прославится, да царское вознаграждение из рук самой императрицы не принять? Не продам я Вам свою голову, шевалье. У крыльца коляска ждёт. Едете Вы в Контору строений?
Ласкари крепко держал его локоть, не отпуская от себя.
– Подожди, Андрэ… – Он начал говорить медленно, взвешивая каждое слово. – Так говоришь, Дарья Дмитриевна под замком сидит? Послушай… А что если я завтра отпишу Петру Иванычу, что отказываюсь от своего слова? Ничего, мол, Ваша Дашенька не любит, кроме комедий своих… А мне дома не актёрка нужна, а подруга нежная… Ну, что-нибудь в таком же роде… Если я от Дарьи Дмитриевны откажусь, хоть и люблю её пуще жизни своей, это и в самом деле правда роковая, – продашь мне механику свою?
Андрей остолбенел. Такого он не ожидал. Он знал Дашеньку с малолетства, когда гулял с ней и нянюшкой в саду, маленькая толстушка всегда крепко держалась за его палец. Вместе читали они первые книжки, вместе учили французский язык… Он растолковывал ей трудные для неё математические задания, которые казались ей какими-то шарадами или ребусами, она учила его танцевать и даже петь, потешаясь над его неловкостью и радуясь успехам… У них был общий дом и общая жизнь. Дашенька для Андрея была просто младшей сестрой, и он принимал самое большое участие в её судьбе. Правда, его попытки поговорить с Петром Иванычем оказались безуспешными, но ведь и другие заступники посильнее него потерпели фиаско – ни тётушкины уговоры, ни попытки Дениса Иваныча тоже ни к чему не привели… Но… Андрей совершенно растерялся. Расставаться с мечтами о собственном деле, о своей артели как-то вот так, сразу – было несказанно тяжело. Впервые он поверил в искренность шевалье: слишком серьёзен тот был, не ухмылялся, как всегда, не важничал, смотрел прямо в глаза, а главное – говорил такие странные, неожиданные, но очень убедительные слова…
– Ну, чего молчишь? – Осторожно спросил Ласкари.
– Думаю… – Искренне ответил Андрей.
– Что ж, подумай…– Согласился шевалье. – Дело-то и вправду серьёзное…
Андрей думал: если Ласкари от Дашеньки откажется – осрамит её на весь белый свет. И Петра Иваныча жалко – как бы удар от такого позора не хватил… И всё-таки он, наконец, решился.
– Коли откажетесь – продам Вам механику свою.
Если бы шевалье был немного внимательней, если бы он был более чуток к людям, он заметил бы слёзы в глубине больших глаз Андрея, прикрытых белёсыми обожжёнными у плавильной печи ресницами.
Но Ласкари только подскочил на стуле от радости.
– Всё! Слову моему можешь верить! Давай твои чертежи! Хоть и ноет душа, но откажусь от Дарьи Дмитриевны! Сегодня же слово назад возьму. Вечером к Мелиссино поеду…
– Отпишите ему лучше. – Грустно ответил Андрей. – В гневе и пришибить может… А чертежи – вот они…
Ласкари схватил чертежи, нетерпеливо их развернул…
– Так… Желоба… В них шары… Сверху ещё желоба, на них решётка, на ней – Гром-камень… Господи, до чего же просто…
– А коли так просто, что ж сами-то не догадались?
Ласкари только отмахнулся. Андрей теперь его вовсе не занимал.
– Сейчас еду в Контору строений! – Засуетился он. – Надо немедля к делу приступать! Затем – к Бецкому… А может быть, сразу к императрице? Нет, тотчас она меня не примет, я прежде всего ей отпишу… Надо только очень хорошо продумать, как написать…
Андрей спокойно положил тяжёлую руку на чертежи.
– Погодите-ка…
Ласкари недовольно взглянул на него.
– Чего тебе ещё?
– Дорога по Лахтинскому лесу – не Невская першпектива… Она и повороты делает… А на поворотах механика другая нужна, та, что на чертежах, – не годится… А вот как поворачивать Гром-камень, я Вам пока не скажу. Не сдержите слово, обманете – сам к Бецкому с чертежами пойду… У меня несколько копий имеется…
Ласкари одобрительно поглядел на него. Такого он от простоватого Андрея не ожидал.
– Хитёр, ничего не скажешь… Ты завтра сюда приходи. Всё ясно будет – сдержал я своё слово или нет. Ты своё сдержи.
– А я, шевалье, никогда болтуном не был, – Андрей спокойно убрал свою руку с чертежей.
Бецкой с докладом к императрице о долгожданной механике опоздал. Его опередил Ласкари, написав государыне короткую деловую записку, что-то вроде технического отчёта. То, что дело, наконец, сдвинулось с мёртвой точки, в которой простояло без малого три года, Екатерину обрадовало. Она от души посмеялась над разочарованием старого генерала, который поначалу был страшно раздосадован, что пронырливый грек его опять опередил, но вскоре собрался с мыслями и стал подробно рассказывать, как долго пришлось ему объяснять шевалье свой гениальный замысел насчёт шаров и полозьев. Императрица не поверила ни тому, ни другому, но кому, в самом деле, принадлежала эта гениальная идея, совершенно её не интересовало, главное, что механика была найдена.
Что до Ивана Иваныча Бецкого, то, желая как следует проучить пронырливого выскочку, он взял да и поручил именно ему воплощение идей, изложенных на бумаге. Сам-то он с трудом представлял, как организовать эти самые работы, такого масштаба, коего в Петербурге ещё не видывали. Он не мог даже предположить, сколько именно людей потребуется для этого, сколько нужно будет кузнецов и плотников, каменщиков и лесорубов… Конечно, Иван Иваныч трусил немало, боясь провалить дело, за которое отвечал перед императрицей, но он крепко верил в профессионализм своих инженеров из Конторы строений, которые до сих пор его никогда не подводили. Он верил в инженеров, но надеялся на провал Ласкари, без которого не мог теперь обойтись, но который постоянно возникал между ним и государыней в самые неподходящие моменты. Но Бецкой ошибся. Провала не случилось. Ласкари легко взвалил на плечи огромную ношу, и достойно пронёс её до самого блестящего финала.
Ах, какая была работа!
Инженеры Конторы строений сначала сделали модель механики в одну десятую величины. Модель прошла испытания великолепно: маленькая механика протащила груз на нужное расстояние. Ласкари был среди испытателей. С ним советовались, он уверенно разъяснял, что-то подсказывал. В чертежах теперь он разбирался безукоризненно.
Потом перешли к изготовлению механизма в натуральную величину. Пётр Иваныч Мелиссино указал Ласкари на Емельяна Хайлова, лучшего литейщика в Арсенале. Именно ему поручили отливать шары из бронзы по тому самому составу, который изобрёл когда-то сам Мелиссино. Деревянные желоба обивали медью, и долго катали по ним эти шары для пробы… Кроме того в артиллерийских мастерских отливались гайки и болты для механики, всякие втулки и винты для подъёмных механизмов и воротов…
Лес и болота в Конной Лахте ожили. Зима была с частыми оттепелями, она помогала строителям. Вокруг камня рыли котлован, устанавливали вороты, строили казармы, кузницы, разворачивали походные кухни. Вырубался лес от залива к месту работ. В топкие болота вбивались брёвна и сваи… Делали это всё солдаты и работные люди, число их по подсчётам Ласкари доходило иногда до тысячи и даже более человек…
Шевалье был вездесущ: он находился, казалось, сразу во всех местах. Он торопил старост артельщиков, офицеров и солдат, что-то заставлял переделывать, что-то укрепить прочнее. От него не отмахивались – его с уважением слушали, ему подчинялись. Это был апогей его славы – он словно летал на крыльях, у него всё получалось, ему нравилось быть главным…
Приезжал Бецкой, много с проверкой не ходил, оставался доволен увиденным, но всё равно торопил самого Ласкари. Тот злился, но соглашался, кивал… Только ранней весной удалось вытащить Гром-камень из земли, в которой он покоился, наверно, не один век, и уложить на решётку, установленную на шарах. На сей раз всё и кончилось: зыбкая болотистая почва расползлась, дорога, накатанная за зиму, раскисла. Только и осталось, что всё лето вбивать в болота огромные сваи, готовя зимний путь к воде…
Пётр Иваныч Мелиссино, получив дерзкую записку от Ласкари, в которой он без каких-либо объяснений отказывался от своих претензий на руку Дарьи Дмитриевны, был страшно разгневан, но встретиться с наглецом не успел – шевалье уехал выполнять свою новую миссию в леса Конной Лахты, а сам Мелиссино был срочно отозван в действующую армию. Длительная, затяжная война с Турцией требовала его постоянного присутствия в войсках, где ему была доверена вся русская артиллерия, которая так славно отличилась в сражениях под Хитином весной 1769 года. Дарью Дмитриевну, наконец, выпустили из-под замка. Тётушка, выполняя строгие наставления мужа, о котором она страшно беспокоилась денно и нощно, участвовать племяннице в домашних спектаклях не позволяла, но на приёмы и куртаги её с собой все-таки возила. Дарья Дмитриевна там часто встречалась с Денисом Иванычем, который о случившемся очень сожалел, и всячески препятствовал разным досужим слухам и сплетням вокруг имени своей приятельницы. Он часто наведывался и в усадьбу Мелиссино, интересовался письмами от Петра Иваныча и всегда привозил самые последние книжные новинки и новые журналы для Дарьи Дмитриевны. Она же за прошедшее время очень посерьёзнела и повзрослела, и решение её связать свою жизнь с театром становилось с каждым днём всё обдуманней и твёрже. От тётушки своих мыслей она не скрывала, но Марья Петровна, которая очень племянницу любила, только тяжело вздыхала и крестилась, и, поцеловав Дарью Дмитриевну в лоб, тотчас же переводила разговор на другую тему.
И вновь наступила зима. Вокруг Гром-камня возобновились работы. С нетерпением ждали морозов, которые должны были укрепить дорогу. Петербург бурлил, во всех салонах обсуждались последние новости из лахтинского леса. Императрица ежедневно выслушивала доклады от Бецкого. Имя Ласкари не сходило с уст столичных дам, иногда он внезапно появлялся в каком-нибудь доме на балу, его тут же окружали, расспрашивали, узнавали последние новости: Гром-камень неспешно двигался к заливу, проделывая то двадцать три сажени в сутки, то целых сто тридцать… К месту работ началось настоящее паломничество, на санях и верхом, любопытные приезжали посмотреть на движение скалы по медным шарам. Ласкари был на вершине славы, но и этого ему было мало. Однажды он решился и одним росчерком пера вновь, минуя своего патрона, написал императрице. В самых почтительных, самых высокопарных выражениях он пригласил « северную Семирамиду» (однажды удалось ему услышать, что так называл в своих письмах Екатерину сам Вольтер) посетить лахтинский лес, чтобы самой убедиться, как выполняется её монаршая воля. И государыня вдруг согласилась. Усмехнувшись над высокопарным слогом своего «засланного казачка», она вызвала нужных людей, назначила день и велела готовиться к поездке в Лахту. Было у неё ещё одно дело, которое непременно нужно было решить попутно. Все придворные были оповещены, и в назначенный день, не смотря на невиданный мороз, кавалькада двинулась в путь. Императрица своих решений не меняла никогда.
Казалось, в тот день в Лахту направился весь Петербург. За санным экипажем государыни тянулся длинный ряд расписных саней придворных. А далее по гладкой накатанной дороге от самой столицы – сани горожан, самые разные – побогаче и попроще. Ехали целыми семьями, изо всех окон глазели ребятишки, сопровождаемые няньками и гувернёрами.
А вместе с государыней в зимней карете ехали Григорий Орлов, Иван Иваныч Бецкой и доктор Димсдэль, вызванный императрицей из Лондона. Доктор был молод и любопытен, он рассматривал в окно русские зимние пейзажи и мало прислушивался к разговору – по-русски он совсем ничего не понимал.
– Я рад, матушка, – говорил Иван Иваныч, – что ты решилась посмотреть на мои труды во славу твою совершающиеся… Люди наши работают не за страх, а за совесть, даже морозов нынешних не страшатся… Только ранняя темноте им служит помехою… Механика по перевозке Гром-камня, под моим руководством созданная, работает исправно…
Екатерина хитро прищурилась.
– Неужто, Иван Иваныч, ты и вправду сам сию механику придумал? Ты ведь инженерному делу не обучен…
– Инженерным ремеслом не владею – это точно, матушка… – Упрямо поджал губы Бецкой. – Но ведь надо было только основу положить… Я тебе столько раз сказывал… А далее я своим инженерам передал…
В разговор вмешался Орлов. Он недолюбливал Бецкого и был рад его ущипнуть.
– А мне донесли, Иван Иваныч, что основа этой механики твоим шевалье придумана… Ласкари-то, говорят, весьма ловко со всеми делами управляется…
Бецкой в конец обиделся.
– Шевалье де Ласкари только исполнитель воли моей. Дело у него спориться, это верно, только сам он ничего не решает, только моих приказов слушается…
Екатерина пожалела старика.
