Татьяна Сергеева
Граф Карбури – шевалье. Приключения авантюриста
Ласкари, которого он не заметил, насмешливо преградил ему дорогу.
– Ты опять здесь, Андрэ? Никак налюбоваться не можешь?
– Удивительно… Говорят, Фальконет своим конём превзошёл всех древних мастеров…
– Говорят… Коль модель матушке понравится – отливка монумента впереди…
– И Вы, как всегда, самый первый участник будете?
Ласкари разозлился.
– И что Вы, за люди – русские? Одни колкости на уме… Разве мало я сделал для успеха дела Фальконетова?
Андрей ответил миролюбиво.
– Про то спорить не буду: не всякий с такой уймой дел справится… Весь Петербург бурлит… Только и разговору про перевозку Гром-камня…
Ласкари вздохнул, ища сочувствия, пожаловался.
– Теперь Гром-камень к лесной пристани доставлен, моё дело сделано… И вместо благодарности – в опалу попал. Даже у Бецкого. Один Фальконет меня по-прежнему любит. Нет, Андрэ, не ко двору я в России Вашей, нечего мне больше в Петербурге делать. Поеду искать славы на других полях сражений.
– Не падайте духом, шевалье… – Не сдержавшись, съязвил Андрей. – Насчёт славы – Вы счастливый человек, она сама Вас ищет…
– Опять ухмыляешься? Наше соглашение с тобой – полюбовное, я своё слово сдержал, от Дарьи Дмитриевны отказался… А что императрица обещанных денег не заплатила, так то – не моя вина…
– Бог с Вами, шевалье… Дашеньке не многим лучше сделалось после Вашего отказа, да всё радостно, что не уморили Вы её, как прежних своих жён…
– И ты эти петербургские сплетни повторяешь? Да я Дарью Дмитриевну пуще жизни своей любил и впредь до самой смерти любить буду… Коли захотела бы со мной в Париж уехать…
Андрей не успел ответить: в мастерской появился Пётр Иваныч Мелиссино. Вчера только приехал он с полей сражений, вызванный в Петербург императрицей. Отвечал он теперь перед ней и Россией за всю русскую артиллерию головой, и матушка-императрица очень была довольна его достижениями. Вызван он был для получения звания генерал-майора и вручения из её рук нового ордена Святого Георгия 3-ьей степени. Едва повидавшись с домочадцами, расцеловавшись с женой и заметно выросшим сыном, он тотчас же отправился к опальной племяннице, которая сидела в своей комнате с душой, ушедшей в пятки. Он учинил ей строгий допрос про её мысли. Она отвечала тихо, скромно и виновато, но стояла на своём, чем сразу вывела его из себя. Пётр Иваныч ушёл от неё, громко хлопнув дверью, и велел не показываться ему на глаза. Вечером с поздравлениями новому генералу приехали Фальконет и мадемуазель Колло. Мари Анн, будучи не намного старше Дарьи Дмитриевны по годам, но по жизненному опыту и положению в обществе её превосходившая, любила её как старшая сестра и очень ей сочувствовала. Поскольку Пётр Иваныч не разрешил племяннице покидать свою комнату в его присутствии, то Дарья Дмитриевна не посмела выйти к гостям. Мари Анн еле уговорила хозяина дома дозволить ей посетить арестантку, которая несказанно обрадовалась подруге. От неё Дарья Дмитриевна узнала, что Фальконет не спит которую ночь, так как завтра при демонстрации Большой модели должна быть императрица со всей своею свитой. Если модель памятника будет ею аппробована, то наступит едва ли не самый ответственный момент в создании монумента – отливка статуи… Дарья Дмитриевна слушала приятельницу внимательно, очень сочувствовала Фальконету, но думала о своём: а если попытать счастья, броситься с прошением в ноги императрице?.. Она тут же обсудила это с мадемуазель Колло: завтра она раньше всех придёт в мастерскую, где-нибудь спрячется и будет ждать императрицу. А когда та появится… И хотя Мари Анн сильно сомневалась в успехе этого предприятия, преодолев свои колебания, она пообещала, что постарается помочь Дарье Дмитриевне осуществить свой дерзкий план.
На короткий срок наезжая домой, Пётр Иваныч, оскорблённый отказом Ласкари, всё никак не мог повстречать его, чтобы по-солдатски взгреть, как следует, этого выскочку и обманщика. Многочисленные петербургские сплетники не раз передавали шевалье угрозы Мелиссино, и неудачливый жених понимал, что встреча с новоиспечённым генерал-майором не сулит ему ничего хорошего. Увидав его в мастерской, Ласкари мгновенно спрятался за монумент.
Мелиссино, заметив Андрея, обрадовался.
– Это хорошо, что ты здесь… Вечером непременно дома будь. Надо нам домашний совет держать, всем вместе решить, что с Дарьей Дмитриевной делать… Совсем ума лишилась с театром этим. Упёрлась – пойду в актёрки! – и всё тут…
И, хотя Пётр Иваныч был с самого начала самым, что ни на есть активным участником творческого процесса создания монумента, он начал внимательно разглядывать статую, рассматривая её со всех сторон, словно увидел её заново. Ласкари пятился от него задом, но споткнулся вдруг о половицу и с грохотом повалился на пол.
– А это ещё кто тут? – Удивился Мелиссино. – Неужто ты, шевалье? Не надо и беса, коли ты здеся… И не боишься на глаза мои показываться, мерзавец?!
Ласкари проворно вскочил, живо отряхнулся.
– Послушайте, генерал…
Но Мелиссино загремел на весь портретолитейный дом, не давая ему договорить.
– Я-то генералом стал за раны свои, в боях полученные… А вот ты за что подполковник – никому в России не ведомо!
Ласкари совсем растерялся, не зная, как ускользнуть от этой несколько задержавшейся расплаты.
– Я прошу Вас… – Угрожающим тоном произнёс он, вытянув вперёд дрожащую руку.
Мелиссино расхохотался.
– А что? Неужто драться со мной будешь?
– Может и буду! – Ласкари пытался говорить твёрдо, но голос его вибрировал.
– Ты? Со мной?! Боевым офицером? Ха! Казнокрад! Взяточник! Распутник!
Мелиссино схватил Ласкари за грудки, тот с трудом вырвался, отскочил в глубину мастерской. Оттуда послышался его сорвавшийся от страха голос.
– Я взяточник? Я казнокрад? А кто у меня из Лахты по полсотни солдат забирал на строительство дачи своей на Каменном острове? Кто?!
Он попытался было проскочить мимо генерала к двери, но Пётр Иваныч ловко подставил ему ножку. И несчастный шевалье вновь растянулся на полу, чем воспользовался Мелиссино, рывком подняв его за шиворот. Вот тут-то Ласкари завопил во весь голос.
– Господи ведь убьёт! Ей Богу, убьёт!
Вырвавшись, наконец, от Мелиссино, проворный грек выскочил из мастерской. Пётр Иваныч бросился за ним.
Зрителем этого спектакля был только Андрей, он хохотал во весь голос.
Из кабинета вышел Фальконет, махнул рукой, и служитель, стоявший наготове, распахнул тяжёлые ворота мастерской, в которые хлынули зрители. Каких только персонажей не было тут! Кто не спеша и важно обследовал монумент, кто созерцал его быстро, кто внимательно рассматривал одни детали… Четвёртый день выставлялась модель, и Фальконет метался между зрителями, ревниво прислушивался к репликам, всматривался в непроницаемые лица, пытаясь понять, что думают горожане о его творении.
До него долетали только отрывки фраз.
– Я, матушка, сколько раз говорил тебе, – слышал он с одной стороны,– что нельзя с утра столько жирного кушать! От того так громко и бурлит в животе, что жирного много с утра ешь…
– А граф Куракин-то, гляди, мой друг, цугом прикатил… – Доносилось с другой стороны монумента. – И как он теперь с князем Репниным, да с Бибиковыми разъезжаться будет? Не опоздать бы поглядеть…
– А вчера-то, вчера после куртага у графини Долгорукой при разъезде какой-то каретой кучера насмерть пришибло… Вот когда смеялись-то!
– А, знаешь ли, душенька, указ государыни вышел, чтобы причёски в театр делать не выше двух вершков всего, дабы сцену сзади сидящим не застиласть…
– Да неужто? Это ведь и не по моде совсем!
Фальконет встал в угол мастерской, отвернувшись от своего Петра и закрыл уши руками. Здесь его и нашёл Фон-Визин.
– Что с Вами, профессор Фальконет? На Вас просто нет лица… Здоровы ли Вы?
– Денис Иваныч! Дорогой! – Ваятель уткнулся лбом в его плечо. – Да что же это? Зачем эти люди пришли сюда? Они смотрят на мою Большую модель и говорят о погоде!
– Успокойтесь, профессор Фальконет… – Прошептал Фон-Визин, стараясь не привлекать внимания зрителей. – Вам ли не знать, что встреча художника с публикой никогда без синяков и шишек не обходится… Вы представить не можете, какие я муки претерпел со своей комедией! Иной хвалит, другой молчит, зато хулителей – пруд пруди… Вам давно успокоиться пора… Давайте-ка просто по зале погуляем.
Фон-Визин взял под руку ваятеля, повёл куда-то в сторону от модели.
А Дарье Дмитриевне наскучило сидеть в чулане. Она тихонько приоткрыла незапертую дверь, проскользнула в мастерскую, и, прижавшись к постаменту, повернулась спиной к публике. Но в то же время и Ласкари осторожно просочился с улицы, надеясь незаметно затесаться в толпе. Прячась от знакомых, они столкнулись почти под самым лошадиным хвостом.
– Пардон! – Буркнул несколько помятый директор Шляхетного корпуса.
– Ой, пардон! – Дарья Дмитриевна подняла голову и удивилась. – Неужели это Вы, шевалье?
– Вы? Здесь?! – Последовал встречный вопрос.
– Как видите… Вы дядюшку моего не встречали случаем?
Ласкари криво усмехнулся.
– А как же! Имел удовольствие… Он меня сейчас на Большой Морской ловит… До того по Фонтанке бегали…
Дарья Дмитриевна подавила смешок.
– Я должна потихоньку поблагодарить Вас, что отступились от меня… И как это Вы решились? Совести послушались?
– Оставьте это! – Досадливо отмахнулся он. – Дамские это понятия – совесть! Послушайте, Дарья Дмитриевна… Дело я своё закончил, Фальконету, сколько сумел, помог…
– Это правда. – Дарья Дмитриевна была девушкой справедливой. – Мне тётушка говорила, Вы очень талантливую машину для перевозки Гром-камня изобрели…Работы ловко организовали, да и вообще много полезного для России сделали…
Ласкари презрительно фыркнул.
– Простите великодушно, только если правду Вам сказать, то я не для России старался, а для себя более, и, быть может, для Вас несколько, чтобы Вы меня поменьше презирали, да плутом и мошенником не считали…
– Достоинства Ваши я признаю, а кем я Вас считаю – это моё дело! Продолжайте, Вы что-то сказать хотели?
– Сказать я вот что хотел: вскоре я покину страну Вашу. Думаю, было время о моём предложении подумать… Забыли? Едемте со мной во Францию, сударыня! Там женщины живут свободно, ни перед кем отчёта не держат… Коли замуж за меня не хотите, и без венчания обойтись можно. Будете в театре служить, я препятствовать не стану… И нужды ни в чём не будет – слово дворянина! Денег у меня много…
Дарья Дмитриевна такого вытерпеть не могла. Вспылив, она выхватила из ящика подле монумента кусок глины и швырнула его в Ласкари. Мягкая глина залепила его камзол, брызнула и в холёное самодовольное лицо. Дарья Дмитриевна тут же испугалась.
– Ой, простите меня, шевалье!
Ласкари, кусал губы и хрустел песком на зубах, сердито счищая с себя глину.
– Что за страна! Какое варварство! Что за люди! Дядюшка за мной по Петербургу гоняется, а племянница швыряет глину в лицо!
Фон-Визин и Фальконет, прогуливаясь, остановились у окна мастерской. Двор её был весь забит каретами. Сюда от самого Невского проспекта доносилось ржание лошадей и переругивание кучеров.
Фальконет всё жаловался.
– Мне кажется, что весь Петербург ополчился против меня… Говорят, я похож на Сократа… Я жду, что мне вот-вот преподнесут чашу с цикутой…
Фон-Визин, как всегда, пытался его утешить.
– Дорогой профессор, дозволено ли будет младшему товарищу дать Вам совет?
– Конечно, Денис Иваныч… Я выслушаю его с благодарностью…
– Попробуйте поступать по-моему, – ласково проговорил Денис Иваныч,– я взял себе правило никогда на скотов не сердиться и не рваться на то, чего нельзя переделать… Не ссорьтесь Вы ни с кем, ради Бога! Сократ целый месяц спокойно ждал яду, а Вы просто напрашиваетесь на эту самую чашу с цикутой…
Подошёл Ласкари, он успел переодеться. Новый подполковничий мундир сидел на нём великолепно.
– Профессор Фальконет, Вас спрашивает обер-прокурор синода…
– Зачем я ему понадобился? – Тяжело вздохнул ваятель.
Ласкари насмешливо пояснил.
– Он хотел высказать Вам своё мнение о монументе… Обер-прокурор возмущался тем, что статуя вдвое больше ростом, чем был сам император… И очень сожалел, что Вы с ним не посоветовались…
Фальконет беспомощно взглянул на Фон-Визина. Денис Иваныч только с улыбкой пожал плечами.
Улучив момент, мадемуазель Колло решив проведать приятельницу, заглянула в чулан, и только покачала головой, никого там не обнаружив. Вернувшись в мастерскую, поискала Дарью Дмитриевну глазами, но вместо неё увидела грустного Фальконета рядом с Фон-Визиным. Мари Анн поспешила к ним.
– Здравствуйте, Денис Иваныч… Удаётся Вам отвлечь профессора Фальконета от грустных мыслей?
Фон-Визин поцеловал руку Мари Анн.
– С трудом, мадемуазель Колло…
Мимо них прошла ещё одна группа созерцателей, которые внимательно рассматривали Большую модель и громко её обсуждали, вовсе не замечая стоящего рядом ваятеля.
– Знаешь ли, друг мой, как взгляну на этот монумент, так и сразу вижу, что содержание величины головы в рассуждении ног неправильно…
– А пальцы простёртой руки весьма расширены, душа моя…
– Ты думаешь, душенька, пальцы должны быть совокуплены вместе? Ни за что я не соглашусь с тобою – такая рука ничего бы не выражала и ничего бы не значила…
– А платье императора, сударь мой, непременно должно быть более в складках! Иначе всякий зритель его за простую рубаху принять сможет…
– Императрица! – Разнеслось в мастерской. – Сюда идёт императрица!
Портретолитейный дом мгновенно опустел. Дарья Дмитриевны резво нырнула в свой чулан, Фон-Визин остался у окна и склонился в придворном поклоне.
У ворот портретолитейного дома императрицу встречали Фальконет и мадемуазель Колло.
Екатерина, увидев Фон-Визина, даже обрадовалась.
– А, Денис Иваныч, и ты здесь! Вот и славно… Слово литератора немало важно будет… Тесным кругом лучше всего об искусстве рассуждать… Я вот для совета ещё Ивана Перфильича взяла… – Кивнула она в сторону Елагина, не отходившего от неё ни на шаг. – Остальную свиту свою я на Невском берегу оставила. Свежий ветер для мозгов большую пользу имеет. Здесь моим фрейлинам в фижмах не разойтись, а мне монумент внимательно осмотреть надобно…
Фальконет и Мари Анн застыли в почтительном ожидании.
Императрица, молча, несколько раз обошла Большую модель кругом. Вгляделась внимательно в лицо Петра, вздохнула, смахнув платочком невидимую слезу. Повернулась к Фальконету и сказала вполне искренне.
– И как Вы можете полагаться на мой вкус? Я и рисовать-то не умею… Ваша статуя, быть может, первая хорошая, которую я в жизни видела…
Едва она опустилась в подставленное кресло, из своего чулана выскочила Дарья Дмитриевна и бросилась прямо в ноги государыне. Екатерина вздрогнула от неожиданности, но мгновенно овладев собой, гневно поморщилась.
– Что такое? Кто позволил?!
Все растерянно молчали. Фон-Визин сразу девушку и не признал, а, признав, растерялся от неожиданности. Он был поражён её смелостью и страшно испугался за неё. Мадемуазель Колло, слабо вскрикнув, зажала рот рукой.
– Встань, девушка, встань! – Махнула рукой императрица. – Не гоже барышне по грязному полу елозить!
Дарья Дмитриевна не подняла головы, сказала дрожащим голосом.
– Не смею, Ваше Величество…
Екатерина повернулась к Фон-Визину, стоявшему ближе других.
– Подними-ка её, Денис Иваныч… – Сказала она строго.– Чего остолбенел?
Фон-Визин подал Дарье Дмитриевне руку. Под взглядом императрицы он не смел произнести ни одного слова.
Императрица была рассержена, но и заинтригована.
– Ну-ка, взгляни на меня… – Дарья Дмитриевна подняла голову и прямо посмотрела в лицо государыне. – А… Я тебя знаю – ты Петра Иваныча Мелиссино племянница… Что-то в голове у меня вертится… Это не про тебя ли шум по городу идёт, что ты в актёрки собралась?
– Про меня, Ваше Величество… О том и прошение моё…
В полном отчаянии Дарья Дмитриевна протянула императрице свою бумагу.
Государыня бумаги не взяла, а тон её не обещал ничего хорошего.
– А знаешь ли, сударыня, что я запретила народу своими руками мне прошения подавать?
– Знаю, Ваше Величество… – Покорно ответила Дарья Дмитриевна.
– Для этих прошений у меня канцелярия имеется… – Императрица помолчала, потом продолжила медленно и грозно.
– А знаешь ли ты о том, что я велела жестоко наказывать тех, кто посмеет нарушить сей запрет? Вот Денис Иваныч собственноручно указ этот переписывал, когда ещё у Елагина служил… Как там, Денис Иваныч? «… челобитчики будут наказаны…». Продолжай-ка, запамятовала я… Неужто не помнишь?
Фон-Визин не посмел перечить государыне, хрипло продолжил «… Наказаны будут кнутом и прямо сошлются в вечную работу в Нерчинск»…
Тихо ахнула мадемуазель Колло – про жестокое распоряжение императрицы она не знала.
А Дарья Дмитриевна вдруг осмелела. Она совсем перестала бояться.
– Я это знаю, Ваше Величество…
Екатерина с интересом посмотрела на неё.
– Ну, матушка, заладила – «знаю да знаю»… Забери-ка бумажку свою, да объясни в несколько слов, чего тебе от меня надобно?
– Ваше Величество… Я прошу Вашего позволения в придворный театр поступить… Я театр больше жизни люблю…
– Да ты в уме ли, девица? Дворянке – в театр? На казённое жалование?
Вот тут Дарья Дмитриевна и заплакала.
– Перестань-ка реветь! – Поморщилась государыня. – Я сама слёз даром не лью и другим того делать не разрешаю… А Петра Иваныча я понимаю… Говорят, он тебя под замок закрыл… Я бы амбарный повесила, да потяжелее… Поди-ка сюда, Денис Иваныч… Ты ведь с этой девицей давно знаком?
Фон-Визин ответил с надеждой.
– С детства, Ваше Величество…
– А что скажешь про умение её на сцене представлять?
– Талант поразительный, Ваше Величество… – Оживился Фон-Визин. – Коли будет на придворной сцене представлять, много славы Русскому театру принесёт…
Екатерина насмешливо прервала его.
– Ишь ты, хватил, батюшка… Прямо-таки славы… – И повернулась к Елагину. – А ты что скажешь, Иван Перфильевич? Какова актёрка-то?
Елагин закивал головой.
– Я всегда с удовольствием лицезрел девушку эту на сцене… Весьма хороша…
Екатерина задумалась.
– Может и так… Я тебя, Дарья Дмитриевна, хорошо запомнила по представлениям пиес моих на сцене Эрмитажа нашего… Ты мне нравилась всегда, врать не буду… Да только не резон это – благородной девушке на жалованье в придворный театр идти…
Дарья Дмитриевна попыталась снова опуститься на колени.
– Дозвольте, Ваше Величество!
Императрица расхохоталась.
– Держи её, Денис Иваныч, а то она себе все коленки отобьёт… – Она подумала несколько, потом, посерьёзнев, вдруг велела. – Ты, я смотрю, девушка смелая. Да настырная… А я устала нынче… Вот и развлеки государыню свою. Спой-ка нам что-нибудь, или станцуй…
Дарья Дмитриевна растерялась.
– Как… Прямо здесь?
– А почему бы и не здесь? Ты ведь актёркой хочешь стать, потому в любом месте и в любое время представлять должна уметь… А здесь, чем хуже, чем в балагане под Качелями?
Дарья Дмитриевна поняла, что от неё требуется. Поняла, что, быть может, это выступление для неё – последний шанс. Именно в такие мгновения человек взрослеет, и за эти несколько минут у ног императрицы Дарья Дмитриевна преобразилась. Прощай милое счастливое детство и удовольствия беспечного отрочества! Она сама выбрала своё будущее, никто из близких её понять не мог, поддержки ждать было неоткуда, она была одна-одинёшенька на этом пути… Дарья Дмитриевна выпрямилась, слёзы на её глазах высохли, и она спросила твёрдо, глядя прямо в глаза государыне.
– Что Вы услышать желаете, Ваше Величество?
Екатерина удобно расположилась в кресле.
– Да, пожалуй, весёлое что-нибудь… Погода нынче вона какая прекрасная…
– Только… Здесь нет музыкантов, Ваше Величество…
– Нашла об чём горевать! Для меня музыка, что есть, что нет – всё одно… Я из музыки различаю только лай своих девяти собак – каждую по голосу признаю… Начинай, не томи…
И Дарья Дмитриевна великолепно исполнила дивертисмент. Зрителей было немного – сама императрица, Елагин с Фон-Визиным, да Фальконет с мадемуазель Колло. Но был ещё один свидетель представления, которого никто не замечал. Его никто не видел, но ему всё было отлично видно и слышно. Это был шевалье де Ласкари, которого хорошо закрывал от прочих пышный хвост Фальконетова коня. Поначалу всего представления, когда только Дарья Дмитриевна упала перед императрицей на колени, он крепко испугался за неё, потом даже позлорадствовал её унижению. Но девушка очень старалась понравиться государыне. Она забыла о страшных угрозах и показалась Екатерине во всём блеске – исполнила великолепно и какую-то песенку из водевиля, и какой-то старинный танец… А потом, совершенно осмелев, присев перед императрицей, еле сдерживая прерывистое после танца дыхание, спросила.
– Позволите ли, Ваше Величество, пригласить в помощь Дениса Иваныча? Мы много с ним репетировали разные сцены из его знаменитого « Бригадира»… Я слышала Вашему Величеству эта пиеса понравилась…
Екатерина кивнула, соглашаясь. Денис Иваныч тут же выступил вперёд, и они с Дарьей Дмитриевной так разыграли диалог Советницы с Сыном Бригадира, что не только государыня громко смеяться изволила, но даже Ласкари давился от смеха, прячась за лошадиным хвостом.
– Ну, представлением твоим я весьма довольна. – Сказала, наконец, императрица Дарье Дмитриевне и как-то сразу стала строгой и серьёзной. – Видать, любовь твоя к театру и, впрямь, нешуточная, коли даже каторги не испугалась, и унижение стерпеть готова… Это я в тебе уважаю… Хорошо, девушка, будь по-твоему. Будешь ты в театрах наших служить! Только не в Петербурге, а в Москве, чтобы дядюшку поменьше срамить… Ты, Иван Перфильевич, жалованье ей не поскупись определить, не след дворянке голодать… За этим сам проследи. И платье театральное тоже за мой счёт будет. А если замуж выйдешь за достойного дворянина, то и наследство своё получишь… Ну, а коли не получится актёрки из тебя или какой грех случится, не дай Бог, – мы тебя тотчас домой вернём…
Дарья Дмитриевна только и воскликнула в изнеможении.
– Ваше Величество! Благодарю Вас, Ваше Величество!
Екатерина строго погрозила ей пальцем.
– Не вздумай опять на пол грохнуться! Ещё Пётр Великий не разрешал подданным своим в грязь шлёпаться. После него много воды утекло, а рабская привычка сия в нашем народе крепко засела… Ступай домой, пока дядюшка не хватился тебя, и жди моих распоряжений… С Петром Иванычем я сама разберусь. Ему нынче назад в армию пора. Турки об нём, я чай, совсем затосковали… Проводи-ка девушку, Денис Иваныч, а то она от радости, неровён час, под карету угодит…
Молодые люди, приложившись к руке государыни, ушли.
– Как Вам понравился сей спектакль, мадемуазель Колло? – С интересом повернулась к Мари Анн императрица.
Мадемуазель Колло ответила искренне и честно.
– Мне было очень страшно, Ваше Величество…
– Да неужели я так страшна, мадемуазель Колло? – Екатерине не понравились эти слова, она решила смягчить впечатление. – Ну, признаюсь, есть у меня такой грех – не могу видеть голого энтузиазма, чтобы не полить его холодной водой…
Она встала, подошла к всаднику, возвышавшемуся в полном забвении посреди мастерской, дотронулась рукой до холодного гипсового копыта его лошади.
– Есть ли у Вас ко мне ещё дела, профессор Фальконет?
– Есть, Ваше Величество… – заспешил ваятель. – Господин Ласкари прекратил службу свою в кадетском корпусе. Это до меня не касается, и я в это не вмешиваюсь…
Ласкари осторожно выглянул из-за Модели, напрягся, боясь пропустить, хоть одно слово. Императрица сама стояла, как изваяние, лицо её снова стало непроницаемым.
– Если Ваше Величество позволите, желаете, прикажете… – Фальконет торопился, боясь, что она не дослушает, уйдёт. – Я хотел бы, чтобы он продолжал помогать мне, особенно при отливке… Я говорил с ним… Если он получит приличное чину и обязанностям жалование, то он останется и будет продолжать службу с прежним усердием…
Екатерина пожала плечами, ответила холодно и отчуждённо.
– Ласкари на днях просил отставки и хотел ехать на воды… Так что и не знаю, как это совместить с желанием остаться при Вашей работе… – Она решительно перевела разговор. – Итак, Большой моделью я довольна. Думайте теперь об организации литейного производства. Поручаю Вас целиком Конторе строений и её директору. Ну, ну, профессор Фальконет… – Заметила она его расстроенный вид. – Заключите перемирие с Вашими врагами, как я с султаном… Побеждайте все препятствия и не тужите ни о чём… Прощайте!
Все вышли, провожая императрицу, в мастерской остался один Ласкари.
Как он ненавидел сейчас эту немецкую Фике, эту русскую императрицу Екатерину! Русский двор был полон иностранцев, куда ни пойдёшь – то немцы, то шведы, то французы… И даже греки. Тот же Мелиссино… Батюшка Петра Иваныча, между прочим, родом с того же прекрасного острова Кефалония, откуда когда-то пришлось бежать Ласкари, скрываясь от полиции… Вообще-то тогда он был не шевалье де Ласкари, подполковник и директор Шляхетного Кадетского корпуса в самом Санкт-Петербурге, а был он всего-навсего какой-то безродный грек Марин Карбури… Ну, так про то и речь… Русская императрица месяца, недели не может обойтись без иностранцев, а как воспользуется их талантами и умениями, так и выгонит прочь… И Ласкари ей более не нужен, и сам Фальконет давно надоел…
– Но моя песенка не спета ещё, Ваше Величество! – Сказал неожиданно вслух шевалье. – Где, где они?
Ласкари вбежал в кабинет Фальконета и стал лихорадочно искать что-то на его столе. Очень скоро нашёл, удовлетворённо развернул свёрнутые рулоном бумаги. Это были чертежи механики, изобретённой Андреем, безродным мастером, о котором сейчас шевалье начисто забыл. Это были его чертежи, шевалье де Ласкари! Его! И механика была изобретена им! Никто не посмеет сказать, что кто-то другой придумал машину по перевозке камня! И Марин Карбури тут же решил: он напишет книгу об этом своём подвиге… И назовёт её… Вот как – «Трактат о Камне»… И в этой книге будут напечатаны все эти великолепные чертежи, выполненные лучшими гравёрами Конторы строений… И гравюры… Где эти гравюры? Вчера поздно вечером архитектор Фельтен принёс их Фальконету. Художники засиделись за полночь, им всегда было, о чём поговорить. Поэтому только ранним утром сегодняшнего дня Ласкари удалось, наконец, внимательно рассмотреть работы Фельтена. Гравюры так прекрасны, так точно передают всю необычную атмосферу эпопеи по перетаскиванию скалы… Опальный шевалье торопливо рылся в бумагах Фальконета.
– Вот они… – Он аккуратно сложил бумаги в огромную папку. – Вся Европа признает талант, Ласкари, Ваше Величество, и Вам станет стыдно, что Вы изгнали меня из своей страны…
Столица опять бурлила. Газеты описывали детали и тонкости литейного процесса, об отливке монумента судачили на всех городских рынках, хулители и доброжелатели Фальконета обсуждали в гостиных правильность его действий… Литейный дом, по нелепому распоряжению Бецкого, был выстроен в центре города, у стен самого Сената, рядом с местом, где должна была быть установлена готовая статуя. Расплавленный металл посреди людской толпы вызывал большую тревогу у городских властей и самих горожан.
В самом Литейном доме к отливке статуи всё было готово. Посреди мастерской возвышалось некое фантастическое чудовище, похожее то ли на осьминога, то ли на сказочного змея о нескольких головах. Это была восковая форма, заключённая в опоку, от которой шли металлические трубы к сводчатой печи, в которой плавился металл. Часть этих труб была для бронзы, часть – для выхода воздуха…
Фальконет стоял возле литейной печи, закрыв лицо ладонью от огня. Последние дни он стоял так часами – глаза его были красны, брови и ресницы опалены. Рядом с ним неотлучно находились Емельян Хайлов и Андрей.
– Я так надеюсь на тебя, Емельян… – Голос ваятеля дрожал. – Я так верю тебе…
Хайлов ласково успокоил его, видимо, не в первый раз.
– Не извольте волноваться, профессор Фальконет… Бронза вот-вот будет готова… А с таким надёжным помощником, как Андрей, ничего дурного произойти просто не может…
Андрей литейным делом не владел, но из желания помочь Фальконету и давнему своему другу Емельяну Хайлову, а всего более из-за горячего желания быть участником такого важного и необычного дела, он из Литейного дома тоже почти не выходил.
Наконец, городским властям поступило сообщение от Фальконета, что сегодня в любой час может начаться отливка статуи. В кабинет руководителя Адмиралтейств-коллегии адмирала Мордвинова прибыл офицер с письмом от фельдмаршала князя Александра Голицына. Именно ему доверила императрица свою столицу, отправившись в Москву для встречи командующего русской армией генерала-фельдмаршала графа Румянцева, возвращавшегося с войсками с победоносной войны с Турцией.
Мордвинов зачитал послание собравшимся офицерам и завершил его словами:
– Итак, сего числа в лаборатории, стоящей на площади при берега Невы между Адмиралтейством и Сенатом, начнётся литьё монумента. Коллегия наша должна взять надлежащие меры к предосторожности от пожарного случая и для сохранения целости Адмиралтейства.
Было от чего беспокоиться! Здесь стояли на стапелях корабли, было много леса и всякого горючего материала. Началась страшная суета. Вывозили весь порох, что был в Адмиралтействе, всё лишнее, что могло воспламениться при случайном пожаре. Для наблюдения за площадью расставлялись по дворам солдаты, забивались окна в ближайших магазейнах, приготовлялись бочки с водой, вёдра и багры…
В литейном доме наступил критический момент. Огонь пылал всё сильнее и жарче, литьё гудело в печи. Но как всегда бывает в таких случаях, бдительность руководителей плавки притупилась от напряжения: их не оказалось в мастерской в самый ответственный момент. Дежурный рабочий, оставленный в литейном доме следить за топкой, заснул от усталости. Другие помощники, по неопытности посчитали, что огонь в печи стал слишком слаб и разожгли его чересчур сильно… Хайлов во время вбежал в мастерскую, когда литьё стало бурлить в трубах, растолкал спящего, что-то закричал ему – от рёва клокочущего литья ничего не было слышно… Тот, вскочив, упал перед вбежавшим Фальконетом на колени. Скульптор отмахнулся, с ужасом глядя на раскалённую печь. Но сдерживать раскалённый металл было уже невозможно, и он закрыл лицо руками. Трубы начали заполняться бронзой, стекая по ним в форму. Поначалу казалось, что всё идёт неплохо, но вдруг одна из труб, расплавившись от чрезмерного жара, лопнула и раскалённая бронза хлынула в мастерскую… Мгновенно вспыхнул сильный пожар. Фальконет, совсем растерялся, схватившись за голову, в отчаянии он выскочил на улицу. В мастерской остались только Андрей и Хайлов. Емельян остервенело тушил пожар, и, к счастью, огонь быстро сдался – горели только опилки и часть деревянной опалубки. Андрей, обжигая руки и лицо, заделал, чем попало расплавленную трубу, и заставил бронзу опять течь в форму… Фальконет остыл на улице, и, опомнившись, быстро вернулся – ему было страшно стыдно. Мастерскую всю затянуло дымом. Хайлов натужно кашлял, что-то крича ваятелю и выталкивая его обратно на улицу. Андрея нигде не было видно. Спустя четверть часа, когда дым рассеялся, Фальконет нашёл его Он лежал на ещё тлеющих опилках на полу и был без сознания. Хайлов вынес его на воздух, опустил на землю. Андрей не дышал. Фальконет неутешно заплакал…
