Татьяна Сергеева
Граф Карбури – шевалье. Приключения авантюриста
Дашенька пережила смерть Андрея, своего бесценного друга ( теперь она иначе и не называла его) очень тяжело. Родных у Андрея не было, и они с тётушкой Марией Петровной, которая вызвала её из Москвы, тихо похоронили его в Лавре совсем неподалёку от Дашенькиных родителей. Без Андрея дом совсем осиротел, стал тихим и пустынным. Хозяйство так быстро стало приходить в упадок, что Мария Петровна до приезда мужа из армии выписала управляющего из имения своих родителей.
Дашенька пробыла в родном доме недолго, надо было возвращаться в Москву. Она служила в одном из лучших Московских театров, московские театралы Дашеньку полюбили, она быстро завоевала их уважение как едва ли не лучшая актриса на московской сцене. Государыня пристально следила за её успехами, о том многие гости из Петербурга ей передавали…
Через муки творчества, унижения и прямые оскорбления, через удачи и потери Фальконет подошёл к концу своего деяния. Готовый монумент стоял в мастерской, чеканщикам предстояла долгая работа по шлифовке швов и неровностей бронзы… Давно покинула Россию его любимая ученица. Несколько лет назад она стала его невесткой, вышла замуж за его непутёвого сына, и теперь мучилась с ним в Париже, имея на руках крошечную дочурку, внучку Фальконета… На душе было тяжело. Он был подавлен: в его мастерской погиб молодой, талантливый человек… Была испорчена плавка – головы Петра и его коня пришлось отливать заново. Бецкой в Сенате требовал вычесть из гонорара ваятеля деньги, потраченные на эту повторную плавку… Императрица, до слёз напуганная бунтом Пугачёва, совсем забыла о монументе, и даже не соблаговолила взглянуть на него…
Ваятеля давно и настойчиво звали в Голландию. Он быстро собрался – в отличие от Ласкари, богатства в России Фальконет не нажил. Перед отъездом он пришёл проститься к Фон-Визину, с которым подружился в последние годы. Денис Иваныч только что вернулся из Франции, и ваятелю не терпелось узнать новости – его молодой друг должен был повидаться в Париже и с Мари Анн, и с его внучкой. Они обнялись при встрече, долго говорили о разном. Фон-Визину нечем было порадовать Фальконета: его невестке приходилось несладко, но кое-какие любопытные новости он всё-таки привёз.
– Знаете ли… У меня ведь Вам подарок есть…
– Подарок? Я давно забыл, что это такое…
Фон-Визин протянул ему большой фолиант.
Фальконет с удивлением взял в руки книгу. Граф Марин Карбури… Бог мой! – Воскликнул он, раскрыв страницы. – Ведь это наш шевалье! «Трактат о камне»… «Я нашёл»… «Я придумал»… «Я перевёз»… И почти что – « я изваял»… Оказывается, не быть монументу, если бы не советы его… Бог мой, сколько людей пытаются приписать себе чужие достижения… Даже Ласкари… Про Бецкого я и не говорю… – Он вздохнул и, поблагодарив Фон-Визина, добавил. – Впрочем, всё это уже не имеет никакого значения… Среди всего, что заставляли меня претерпеть, я работал как художник, который ставит достоинства порученной ему работы выше человеческих фантазий…
Минуло ещё долгих четыре года, пока императрица, не приняла решение открыть, наконец, монумент. Тому было много причин – Екатерина, желавшая, чтобы все народы на земле, а пуще всего свой собственный, считали её преемницей Петра Великого, решила отметить столетнюю годовщину его воцарения открытием монумента, который так долго ждал решения своей участи. И государыня распорядилась готовиться к празднику. Величайшее повеление выполнялось с превеликим усердием, и не напрасно.
Такого торжества в Петербурге ещё не бывало.
Утро выдалось не по-летнему прохладным и ветреным. Небо, закрытое тучами, вот-вот снова должно было пролиться дождём: ливень, шедший всю ночь, повсюду в городе оставил огромные лужи и непролазную грязь. Сильные порывы северного ветра готовы были сорвать огромные полотняные щиты с нарисованными на них гористыми странами: этими щитами закрыли от зрителей монумент, установленный за несколько месяцев до праздника.
Но неприветливая погода не испугала жителей города. Едва хмурый рассвет накрыл ближайшие к площади улицы, толпы людей потянулись к Неве. Пешком, на повозках, в экипажах и каретах празднично одетый люд торопился туда, где должно было состояться торжество. Сюда тянуло всех – и дворовых, и крестьян, и работных людей, и знатных горожан. Все с нетерпением поглядывали на небольшое двухэтажное здание Сената. Его вытянутый балкон был украшен разноцветными флагами, хлеставшими полотнищами под ударами сильного ветра. Именно с этого балкона императрица должна была руководить праздничным действом.
Но центром движения был наплавной мост через Неву. По нему с Васильевского острова ехали и шли люди, закрываясь от холодного ветра, готового сорвать не только флаги и знамёна, украшавшие мост, но, казалось, и самих горожан.
На Неве у моста качались на волнах многочисленные императорские яхты, различные суда, большие и маленькие, тоже украшенные флагами, заполненные множеством людей, ожидающих появления императрицы.
И вдруг, словно по мановению волшебной палочки, порывистый ветер, разогнав плотные тучи, явил городу голубое летнее небо и тёплое солнце и покинул праздничный город, который тут же стал тёплым и приветливым.
Площадь вокруг монумента стали заполнять войска – всего до пятнадцати тысяч человек.
Великое множество народа, заполнившее специально построенные галереи, дети и взрослые, расположившиеся на крышах всех соседних зданий, огромные толпы на противоположном берегу Васильевского острова – все хранили торжественное молчание.
Императрица прибыла по воде. Выйдя на берег, она в сопровождении своей свиты торжественно проследовала до Сената и, скрывшись в его распахнутых дверях, вскоре появилась на балконе. Широким взмахом белого шёлкового платка она дала знак, и в небо взлетела сигнальная ракета.
И тут же огромные, с «гористыми странами» щиты, закрывавшие монумент, стали опускаться в стороны, открывая зрителям столь долго ожидаемое зрелище.
Войска салютовали бронзовому Петру, на Неве в его честь подняли флаги на кораблях, началась пальба с крепости и судов, смешиваясь с барабанным боем и военной музыкой. И всё это покрывали ликующие крики горожан.
Мимо балкона Сената пошли парадом войска. Впереди Преображенского полка выступал Григорий Александрович Потёмкин. Он гордо сидел на коне и смотрел своим единственным глазом прямо в лицо императрице. Едва заметным движением он дал команду лошади, и та, гарцуя, пошла под балконом, красиво выкидывая ноги. И вдруг, когда государыня довольно улыбнулась своему любимцу, от переднего копыта его коня отлетел вверх ком грязи. Сделав вираж над головой полковника, падая вниз, он зацепился за его треуголку и завис над его лицом. Положение было угрожающим. Ком грязи медленно сползал вниз. Потёмкин боялся шевельнуться, но всё было напрасно. Грязь полностью залепила ему лицо, только единственный его глаз сверкал бешеным огнём. Екатерина не могла удержаться от смеха. Потёмкин гневно стрельнул на неё горящим глазом и, пришпорив коня, умчался с площади.
Как только войска проследовали вдоль Сената, отдавая честь императрице, народ хлынул к монументу. Теснота была немыслимая. Взвизгивали дамы, сердито бубнили, ссорясь, мужчины, мужики теснили господ, все дружно месили грязь, которая комьями повисала на обуви и платьях.
Время от времени на край толпы выбирался какой-нибудь изрядно помятый зритель: то сквозь мужские бока и спины протискивалась девица, фижмы платья которой были сломаны и торчали спереди и сзади, вместо того, чтобы располагаться по бокам; то на свет Божий выбирался мужик с босыми ногами, до колен залепленными грязью… Затоптанный мужской парик, чей-то ридикюль, обрывки лент, цветов и перьев от шляпок и ещё многое другое оставила на раскисшей от дождей земле толпа, хлынувшая к памятнику…
А со стороны старой Исаакиевской церкви, сквозь ряды стоявших там карет, пытаясь не запачкаться об их колёса, пробиралась молодая изящная женщина. Подойдя поближе к монументу, она остановилась, не решаясь идти дальше в толпу и ступить в грязное месиво, что начиналось впереди.
Это была актриса императорских театров Дарья Дмитриевна Корсакова.
В то же время, протискиваясь через лес чьих-то ног, сопровождаемый дамским визгом и чертыханьем мужиков, из толпы на четвереньках выполз грузный мужчина. Его новый дорогой камзол был невероятно грязен, остатки пышных кружев на груди и манжетах представляли весьма жалкое зрелище. Подмышкой он держал скомканный и спутанный парик неведомого цвета. Лицо его тоже было в грязных разводах, а глаза несчастны. Отдуваясь, он сел прямо в грязь и, подняв голову, встретился взглядом с Дарьей Дмитриевной, которая с удивлением и ужасом смотрела на него.
– Денис Иваныч!
– Дарья Дмитриевна! Дашенька! Бог мой, стыд-то какой!…
Фон-Визин тяжело поднялся, попытался было почиститься, да только и махнул грязной рукой.
– Хороша наша деревня, да улица грязна… – Вяло пошутил он. – Вы какими судьбами в Петербурге?
Дарья Дмитриевна была очень рада встрече. Только утром прибыла она из Москвы, очень устала, но была несказанно рада встрече и с тётушкой, и с кузеном. Все эти годы мечтала Дашенька помириться с дядюшкой, который её ни знать, ни видеть не хотел… Но если признаться честно, то гнев его давно прошёл. За годы, проведённые на войне, он научился ценить людей, долго не мог смириться со смертью своего воспитанника, и потому теперь любовь близких людей была для него особенно ценна. К тому же государыня при каждой встрече обещала помирить его с племянницей, которую очень хвалили все знатоки театра.
– Я записку Вам отправила с нарочным. – Сказала Дашенька, ласково глядя на Дениса Иваныча. – Разве Вам никто не передал, что меня императрица специально вызвала… Она хочет, чтобы я во всех праздничных спектаклях участвовала… И в « Бригадире» Вашем тоже… Я Вам в записке написала, где нынче остановилась, я у дядюшки не могу, Вы знаете… А в театре мне сказывали, что Вы завтра непременно на репетиции будете… Мне много чего Вам сказать надобно…
Фон-Визин Дашеньке необычайно обрадовался. Он её всегда любил, а заполучить на первое представление своей пьесы такую актрису, было вообще страшным везением. Наконец-то разрешено было поставить на придворной сцене « Бригадира», во всю шли репетиции, Иван Афанасьевич Дмитревской, руководивший постановкой, только что не ночевал в театре. Денису Иванычу очень хотелось тут же обсудить, обговорить с Дарьей Дмитриевной все подробности, но он прекрасно понимал, каким пугалом был сейчас перед ней, да и время поджимало – ему нужно было торопиться…
– Дашенька, душа моя, Дарья Дмитриевна, – только и взмолился он. – Должен я извиниться и откланяться. Поверите ли – у меня сегодня аудиенция в Царском селе вечером, по моей же просьбе, а когда теперь эту грязь смою – не ведаю… – Он было наклонился, чтобы ручку поцеловать своей любимице, да вовремя спохватился. – Не пережить мне того позора, что перед Вами в таком виде стою…
Дарья Дмитриевна засмеялась, достала кружевной платок, вытерла его лицо.
– Грязь – не сало, высохла и отстала… Так у нас говорят? Платок возьмите, я ещё один дам…. Я видела Вашего Ваньку… Он здесь недалеко, сразу за церковью стоит…
Фон-Визин, прощаясь, ещё раз извинился.
– Простите нелепость встречи нашей, Дарья Дмитриевна. Рад несказанно, что Вы в Петербурге нынче. Обо всём переговорим непременно… Домой ко мне во всякое время приходите, жене моей радость большую доставите… Слава Богу, нынче она дома осталась, отродясь толпы не любит…
Фон-Визин, хромая, побрёл разыскивать своего Ваньку, с трудом протискиваясь между каретами. Дарья Дмитриевна проводила его улыбкой, и решила всё-таки подойти к монументу поближе – слишком тесно её судьба была связана с Петром Великим, который возвышался теперь над площадью…
С наступлением темноты в городе вспыхнули сотни огней, освещались дворцы и набережные, немногочисленные мосты и суда на реке. Монумент был весь залит светом.
Праздник удался на славу.
Только к ночи длинный- длинный императорский поезд подтянулся к Царскому селу. Застоявшиеся лошади бежали прытко, кареты ярко освещались выносными фонарями, но день был трудным и долгим, и многие из вельмож, сопровождавших императрицу, крепко спали, спрятавшись за плотными занавесками своих экипажей. Даже те офицеры, которые должны были эскортировать государыню, потихоньку дремали в седле. Дремала и сама императрица, положив усталую голову на плечо Сашеньки Ланского. Но едва проехали заставу, задул снова северный ветер, да такой сильный, что затрещали, забились флаги, украшавшие кареты. Екатерина пристраивала голову на плече у Сашеньки то так, то этак, и, в конце концов, села, взявшись за неё руками.
– Всё болит головушка? Никак не проходит? – Участливо спросил Ланской.
– Болит, чтоб её! – Потёрла она свои виски. – И всё сильнее…
– Может, остановиться? Призвать лейб-медика?
Екатерина только руку сумела поднять.
– Едем, едем быстрее… Мне бы только до постели добраться… Никому никогда не говори, Сашенька, про пароксизмы мои… Не хочу, чтоб мои люди меня жалели… Это, друг мой, Сашенька, только тебе дозволено… Ты и жалей…
– А я и жалею! Ох, как жалею…
Ланской был искренен – он очень её жалел.
А в Царскосельском дворце в ожидании императрицы который час томился Фон-Визин. Он сидел то в кресле, то на канапе, то на стуле – время шло медленно. Чтобы не было слишком скучно, он стал пристально рассматривать стены в комнате, украшенные сибирской лазурью, потом перевёл взгляд на пол из красного дерева и перламутра, в котором, казалось, отражались его зелёный бархатный кафтан, белые штаны, застёгнутые у колен серебряными пряжками, и новые модные кружева жабо выше подбородка. На этом полу хорошо смотрелись и его новые башмаки, с пряжками, осыпанными стразами. В этом господине, тщательно одетым по последней моде, трудно было узнать Дениса Иваныча, сидевшего днём в грязи посреди Петровской площади.
Постепенно комната стала заполняться посетителями. Разговаривали тихо, но до Фон-Визина долетали отдельные фразы.
– Кажется, уже совсем близко от Царского…
– Говорят, у государыни опять случились пароксизмы…
– Стало быть, нынче никого принимать не будут…
Фон-Визин разочарованно прислушивался к разговорам.
– Государыня приехали, но принимать никого не будут! – Объявил флигель-адъютант.
Придворные потянулись к дверям, последним был разочарованный Фон-Визин.
– Государыня! Государыня!
Не все успели выйти, замерли в поклоне вдоль стен.
Екатерина, бледная, скрипя зубами от боли, прошла быстро, никого, казалось, не замечая. Ланской – рядом с ней, нога в ногу, позади – озабоченный лейб-медик. Но, проходя мимо Фон-Визина, склонившегося в придворном поклоне, императрица на секунду замедлила шаг.
– Ты, Денис Иваныч, не уходи, коли пришёл… Пройди в кабинет, да подожди ещё несколько… Остальные – в другой раз… Простите, мои дорогие…
Фон-Визин прошёл в царский кабинет весь из китайского лака и приготовился ждать.
Он старался не смотреть в приоткрытую дверь спальни, за которой была тихая суета, возня, звяканье металлических инструментов, чей-то шёпот. Это длилось довольно долго, наконец, Фон-Визин услышал слегка изменённый голос императрицы.
– Ты ждёшь, Денис Иваныч? Считай, что дождался… Я тотчас встану, полегчало мне… Всё. Спасибо… Уведи всех, Мария Саввишна, а я к Денису Иванычу выйду… Ну, не шипи, не шипи, я недолго… Ты спать ложись, не жди меня.
Прошло ещё несколько времени, и Екатерина появилась в кабинете, прижимая к себе руку, согнутую в локте.
– Ну, вот, совсем хорошо – последнюю немецкую кровь выпустила… – она посмотрела на себя в зеркало и, слегка кокетничая, поморщилась. – О, Господи… Рожа моя, рожа! На что ты похожа?.. Ты-то чего перепуганный, а, Денис Иваныч? Я здесь сяду, и ты садись, в ногах правды нет. Вот так. День нынче, хоть и праздничный, да больно шумный. Монумент Петру Великому на Сенатской площади открыть – не на качелях там покататься… Но уж больно нынче ветер силён… Я ветер завсегда головой чувствую…
Фон-Визин с готовностью поддакнул.
– Особливо, если норд дует…
– Верно… – Серьёзно согласилась императрица. – В затылок словно кто гвозди вбивает, и в ухо так и стреляет, так и стреляет…
– В правое… И мушки этакие перед глазами так и мелькают, так и мелькают…
– Чёрные… – Вздохнула государыня и тут же спохватилась. – А ты, Денис Иванович, откуда так хорошо про пароксизмы мои знаешь?
Фон-Визин тяжело вздохнул.
– С самых детских лет я стражду сильной головной болью. Она так возросла с годами, что составляет теперь всё несчастье жизни моей…
Екатерина сочувственно взглянула на него.
– Вот оно что… Значит, и в нашей волости лихие болести… Что же, так и будем скрипеть на пару… Но коли сейчас говорить могу, значит отлегло… Меня вот что интересует, как понравились тебе торжества наши? Где твоё место было, когда монумент взорам нашим открылся?
Фон-Визин с годами приобрёл немалый опыт придворной жизни. Молодое задорное легкомыслие сменилось действиями разумного, зрелого человека. Много лет прослужив под началом такого блестящего дипломата, как Никита Иваныч Панин, он и сам обучился тонкостям общения с разными людьми, а характер императрицы изучил досконально. И потому отвечал ей, не торопясь, вдумчиво, внимательно следя за выражением её лица, освещённого неярким светом свечей в жирандоле, стоящем в углу кабинета. Но всё-таки сейчас он не мог сдержаться и ответил, внутренне улыбаясь, иронизируя над самим собой.
– С моего места, Ваше Величество, у меня большой обзор был. Я всё в малейших подробностях лицезрел. – И, помолчав немного, добавил совсем серьёзно. – И точно могу сказать: событие сие не только в памяти свидетелей до конца жизни останется, но и государыне нашей и всей России славу принесёт…
Екатерина удовлетворённо кивнула.
– А что тебе более всего понравилось? Прямо говори, не таись…
– Более всего понравился мне монумент Фальконетов… – Государыня нахмурилась, и Фон-Визин тот же час спохватился. – И, безусловно, надпись на монументе лапидарная: « Петру Первому Екатерина Вторая»… Что может быть лучше?
Императрица отвернулась, чтобы скрыть от него своё удовольствие.
– Не буду сей комплимент за лесть почитать, коли меня признанный литератор за остроумие хвалит…
Фон-Визин понял, что угодил, и решил воспользоваться моментом.
– Жаль, что в столь знаменательный час не было с нами Фальконета … Вот радость была бы… – Он не сводил с императрицы глаз и зорко следил за её реакцией. – Я думаю, он крепко обрадуется, когда получит медаль Вашу.
Екатерина рассеянно взглянула на него.
– Медаль? О какой медали ты говоришь, Денис Иваныч?
Денис Иваныч решил не отступать.
– Да той медали, что Вашим Величеством утверждена, и коей все участники сего исторического события награждены.
Государыня не выдержала и расхохоталась.
– Хитёр, Денис Иваныч, ничего не скажешь, хитёр… Не даром в Коллегии Иностранных дел так долго служишь… Ну, да будь по-твоему: мы отправим в Париж две медали: и золотую, и серебряную… Ты про Фальконета только Иван Иванычу Бецкому не напоминай: ещё один удар, не дай Бог, хватит… Совсем старым генерал стал, у молодых людей спрашивает, помнят ли они Петра Великого… – Она прерывисто вздохнула. – Старые дураки глупее молодых… Если правду сказать, я так и не поняла, чего они с Фальконетом двенадцать лет за моей спиной грызлись… Я вроде третейского судьи промеж ними была, только и повторяла: « Не прав медведь, что корову съел, не права и корова, что в лес забрела»… – Она перестала улыбаться и сказала очень серьёзно. – А тебе я вот что скажу: я поручение дала доверенным лицам своим, чтобы сыскали мне в Италии архитекторов даровитых… И наперёд велела, чтобы люди были честные и рассудительные, и по земле ходили, а не по воздуху, как Фальконет… Ну, и Бог с ним, с Фальконетом-то… Теперь давай о твоём деле поговорим. Час поздний. Зачем пришёл?
Фон-Визин вскочил и склонился в поклоне, протягивая ей заветный листок, который прятал за своей спиной.
– Я с прошением, Ваше Величество…
Императрица приняла из его рук бумагу, подошла к жирандоли, внимательно прочла её при мерцающем свете свечей.
– Да никак ты увольняться от службы просишь, Денис Иваныч?
Фон-Визин покорно склонил голову.
– Замучили меня пароксизмы мои. Нет более сил достойно обязанности свои нести…
Екатерина тяжело вздохнула.
– Я тебя, Денис Иваныч, более других понять могу – голова болит, какая уж тут государственная служба. Отпускаю я тебя с благодарностью за долгую безупречную деятельность твою на благо государства нашего… И отпущу не просто так, позже получишь мои распоряжения, постараюсь тебя не обидеть… А пока вот что…. Ты, Денис Иваныч, на диване-то не шибко залёживайся… Пока торжества готовились, я много про монумент Петров думала. Я тебе одно поручение дам… Почему ты всё комедии пишешь? Они, конечно, хороши, и шуму много наделали, но почему бы тебе и трагедию не написать?
Фон-Визин даже отшатнулся.
– Трагедию? Об чём, Ваше Величество?
– Да хоть о Гром-камне… Как нашли его, как на Сенатскую площадь доставляли… И название для этой трагедии есть… Помнишь ли надпись, что была выбита на памятной медали, коей награждены были все участники того события?
– Помню, Ваше Величество… «Дерзновению подобно»…
– Вот то-то и оно… «Дерзновению подобно»… Вспомни, как всё было-то… Гром-камень на виду у всей Европы тащили… – Она удовлетворённо покачала головой. – Какова работа была! Мне мои математики потом посчитали: более чем на две трети, мы древних римлян перещеголяли… Ты героев трагедии той всех лично знаешь. Помнишь ли шевалье де Ласкари?
Денис Иваныч про себя усмехнулся, а вслух сказал.
– Как не помнить! Вся Европа знает его шаровую машину по перетаскиванию Гром-камня…
Императрица весело расхохоталась. Видать головная боль, и в самом деле, её отпустила.
– Ошибается Европа, Денис Иваныч! Люди мне донесли, что устройство той машины нашему шевалье кузнец из Конной Лахты за стакан водки презентовал! Ну, так сейчас не про то речь… Этот Ласкари во Франции графом Карбури сделался… Кто его в графы произвёл – темна вода на болотцах… А был он всего-то ничего – мой «засланный казачок» к Фальконету. Из плута скроен, мошенником подшит…
Фон-Визин опешил, не веря своим ушам.
– Виноват, Ваше Величество… Неужто…
Екатерина хохотала, радуясь произведённому эффекту.
– Понял наконец? Так чем же история сия – не сюжет для трагедии русской? Надо так написать, чтоб не хуже, чем у Шекспеара было… У нас теперь никто трагедий не пишет, после Ломоносова да Сумарокова все трагедии кончились… – Она перестала смеяться и сказала очень серьёзно. – Так вот… Отдохнёшь от дел дипломатических и начнёшь дела литературные, и мне доложишь, как писать надумал. Отечеству нашему литераторы нужны, не менее, чем дипломаты.
Она подала Денису Иванычу руку для поцелуя и сказала на прощанье.
– Я, Денис Иваныч, каюсь, твоего « Недоросля» так и не прочла… Я его Григорию Александровичу на суд отдам: как князь Потёмкин скажет, так и судьба твоей пиесы будет…
Напросившись на аудиенцию к всемогущему фавориту, в назначенное время Фон-Визин направился к нему читать своего «Недоросля».
Впрочем, напрашиваться долго не пришлось. Потёмкин старых знакомых не забывал, а Фон-Визина выделал особо: ценил его талант и остроумие, а самое главное – было у них общим далёкое детство, учёба в гимназии при Московском университете, поездка в Петербург в числе пяти лучших учеников и в сопровождении любимого директора гимназии Ивана Иваныча Мелиссино… Правда, несколько позже был Денис Иваныч переведён в Университет на философский факультет с золотой медалью, а Григория Александровича перед тем отчислили из гимназии за непослушание и нехождение в классы… Потёмкин часто о том вспоминал и очень хохотал при этом. В общем, он весьма благодушествовал к Фон-Визину, если не сказать просто – любил его, как старого товарища. Денис Иваныч мало в том сомневался, так как однажды, совсем нечаянно, в вечерних сумерках Царскосельского парка наткнулся на царственную пару, которая, не спеша, прогуливалась по аллее и вела негромкую беседу. Фон-Визин струсил от неожиданности и, насколько позволяла его грузная фигура, резво сиганул в колючий барбарисовый куст. И хотя с перепугу он мало прислушивался к беседе императрицы с фаворитом, но, услышав собственное имя, напрягся, мгновенно превратившись в слух и внимание.
– Сто лет, как тебя не видела, папа… Сделай, чтоб один был после представления комедии, чтобы я придти могла… Вчера свидеться хотела, так чёрт Фон-Визина к тебе принёс… – Говорила императрица, ласково прижимаясь к плечу друга.
Потёмкин громко расхохотался.
– Так я его с детства люблю. Ты и сама его к себе часто зовёшь…
– Это правда… Он меня знатно забавит… Только ты его любишь, а я – тебя.
Они прошли. Денис Иваныч, расцарапав себе физиономию, выбрался из колючего куста в полной растерянности – не знал радоваться ему или огорчаться…
Приёмная князя Потёмкина в Таврическом дворце была забита до отказа. Фон-Визин утомился раскланиваться со множеством весьма высокопоставленных особ, увешанных звёздами и орденами. Он скромно встал в углу и приготовился терпеливо ждать. Несмотря на огромное стечение народа, здесь царило глубокое молчание: все знали, что светлейший ещё изволит почивать. Пока Денис Иваныч разглядывал просителей, противу себя в таком же отдалённом углу, заметил он маленькую фигурку бедно одетого человека. Каким-то образом тот сумел проникнуть сюда, прятался за колонной, прижимая ногой небольшую котомку, набитую, бог знает чем. Человечек этот был дьячком, с остренькой жиденькой бородёнкой, поредевшей, видимо, от долгих лет нелёгкой жизни. Фон-Визин пожалел его, хотел было расспросить у прислуги, кто таков, но распахнулась настежь дверь спальни, и на пороге появился сам Потёмкин, в шлафроке и туфлях на босу ногу. Он пристально оглядел приёмную и, не здороваясь ни с кем, зычно позвал своего камердинера. В мгновение ока приёмная пришла в движение: посетители опрометью бросились на поиски этого камердинера, опережая в резвости друг друга. Тут только Потёмкин заметил Фон-Визина, одиноко стоявшего на прежнем месте, и поманил его мощной рукой с вечно обгрызенными ногтями. Денис Иваныч поспешил за ним в опочивальню. Следом за ним с кофейником и чашками на серебряном подносе осторожно проскользнул и камердинер. Светлейший, указав, куда поставить поднос, тут же отправил его прочь.
– Здравствуй, Денис Иваныч, рад тебя видеть. – Повернулся он к Фон-Визину. – Садись вот тут рядом, давай кофею попьём.
Фон-Визин поблагодарил и отказался, сославшись на головную боль.
– Государыня поведала мне о пароксизмах твоих. Погляди-ка на меня… Я хоть и старее тебя годами, а жизнь веду, куда более шумную… В войсках сижу по полгода, ночами не сплю, и полведра пива зараз выпиваю. В парной могу сутки просидеть, женщин люблю – на всё силушки хватает… Отчего ты-то такой хилый? От того, видать, что всё пиесы пишешь…
Фон-Визин подхватил, усмехаясь.
– Точно так, Григорий Александрович… Лекарь мой мне предписал не токмо кофею не пить, но и пиес не писать, ибо все медики утверждают, что литераторы более всех должны апоплексии опасаться. Бедная жизнь, тяжкая работа и скоропостижная смерть – вот чем пиит от всех прочих тварей отличается.
– Ну, ну… Поживёшь ещё…
Они поговорили ещё о том-о сём как старые знакомцы. Григорий Александрович был известный меломан, содержал прекрасный роговой оркестр, а во время дружеских обедов у него непременно пели оперные арии известные певицы. А нынче задумал он настоящий оркестр собрать из разных инструментов, и пригласить капельмейстера из Австрии, про которого много говорят сейчас знающие люди. Потёмкин всё вспоминал, вспоминал его фамилию, да так и не вспомнил.
– Ну, который у епископа Зальцбургского капельмейстером служил…
– Кавалера Моцарта, что ли?
Потёмкин радостно закивал головой.
– Его… Музыка-то у него хорошая, только сомневаюсь, справится ли с оркестром… Как думаешь?
Фон-Визин пожал плечами.
– Этого я знать не могу, но у людей сведущих справиться можно…
Князь, наконец, отодвинул чашку.
– Вот и разузнай, что он за птица… Я тогда человека в Австрию пошлю для переговоров… Ну, вот… Кофей выпит…
Он вытянулся на постели, почесал голые ступни одну о другую. Достал из кармана атласного шлафрока большую морковку и с хрустом вонзил в неё зубы.
– Морковку тоже не хочешь?
Фон-Визин отрицательно покачал головой. Эту страсть светлейшего к моркови знали все придворные. Из карманов его дорогих камзолов с бриллиантовыми пуговицами почти всегда торчали очищенные хвостики этих даров Земли…
– Тогда – к делу… Там вот на столе твой «Недоросль» лежит… Матушка нынче к театру совсем охладела, всё каменьями да гравюрами занимается. Сашенька Ланской шибко их любит… Садись-ка поудобней, да читай свою пиесу.
– Мне везде удобно, Григорий Александрович… Только прежде, чем я читать начну, не могу ли я Вас просить принять человека одного?
Потёмкин удивлённо уставился на него.
– Какого это человека?
Фон-Визин пояснил извиняющимся тоном.
– Что за человек – не ведаю, только, похоже, он в Вашей приёмной с раннего утра дожидается. Умаялся весь, с дороги видно… Дьячок какой-то…
Потёмкин пожал плечами.
– Велик труд! Примем твоего дьячка. Я добрый нынче…
Но едва дёрнул он за сонетку, как в спальню вбежал тот самый дьячок и с размаху шлёпнулся у постели к самым босым ногам князя. Тот от неожиданности даже сел в кровати.
– Ты как посмел?! Кто таков?
Дьячок неожиданно тонким визгливым голосом завопил.
– Смилуйся, Ваша светлость! Гришенька, ненаглядный мой!
Он крепко обхватил ноги светлейшего, да так, что тот и пошевелиться не мог.
– Пусти, дурак!
Дьячок не переставал вопить.
– Не вели казнить, вели слово молвить…
– Совсем спятил! Я тебе кто – царь Иван Васильевич?
– Ой, прости, Гришенька, сокол ясный… С перепугу все слова забыл, кои тебе сказать хотел…
Потёмкин, наконец, освободился от цепких рук дьячка, встал и потянулся к сонетке.
– Какой я тебе Гришенька? Ну, Денис Иваныч, сосватал ты мне гостя…
Дьячок сел на пол и заплакал.
– Не признаёшь ты меня, Гришенька… Вспомни-ка, князюшка, свою родимую сторонушку, село своё милое… Может, и меня тогда вспомнишь, дьячка церковного, что тебя мальца крохотного грамоте учил…
Светлейший ахнул и шлёпнулся опять на постель.
– Ну, глянь-ка на меня! Быть того не может! Да как же тебя звали-то? Тимофей! Тимофей Краснопевцев! – Он облапил его своими ручищами, поднял с пола, посадил в кресло. – Так знай же, Денис Иваныч, человек этот – первый мой учитель, коего по сю пору с благодарностию вспоминаю… Единственный в нашем селе грамоте разумел, и меня, мальца, выучил… Лет этак в пять я мог уж и подпись свою в конце бумаги изобразить… Рассказывай, зачем пришёл?
