Валерий Туринов
На краю государевой земли
– Что – не ждал? Хватит с бабами возиться. По охотке уважил и будет. Моя-то ничего, не сердится. Поласкал и на сегодня баста!.. Не так ли, Дарья? Ха-ха-ха! – захохотал атаман.
– Тьфу ты, срамоту-то развел! – нарочито сердито махнула Дарья рукой на Треньку. – Хоть бы девки постыдился, – бросила она недружелюбный взгляд на остячку.
– Что ты, Дарья! – воскликнул атаман. – Эта девка видела уже все! Вон – спытай Ивана! – весело подмигнул он Пущину, сбрасывая у двери с плеч на пол шубу.
Шагнув в избу, он словил Машу сильной короткопалой пятерней, звучно хлопнул ее по заднице и смачно рассмеялся.
Пущин косо глянул на него, проворчал: «Оставь девку. Вишь, слезу вышиб».
– Ничего, не убудет! – весело оскалился тот. – Поболе поплачет – помене…!
Он отпустил Машу, прошел в передний угол и сел на лавку за длинный стол, украшенный Федькиной резьбой, за которую Иван не раз уже давал тому подзатыльники. За ним прошли десятники.
Пущин сел с ними за стол, обвел их взглядом. Этих людей он знал много лет, знал, кто и чего стоит, с кем можно уверенно идти за ясаком в дальние волостки или усмирять инородцев. Знал он, что стрелецкий десятник Герасим, мужик хотя и трусоватый, в деле не подведет, стоять будет до конца в тревожные минуты. Его, по-видимому, оберегал инстинкт, как охранная грамота.
«Безголовый, даже заложить не сможет», – подумал он.
Тренька, тот храбрец, бесшабашен, порой до срамоты. Иной раз нарочно дурит. В беде, среди инородцев, или в тайге, не бросит, а вот тому же воеводе, при случае, заложит. Донесет, да еще выгадает себе на этом кой какую прибыль. С ним на государевых посылках надежно, только язык надо держать за зубами. Прежде чем брякнуть что-нибудь, особенно в сердцах, надо оглянуться – нет ли поблизости атамана, или какого-нибудь его послушника из казаков. А их он всегда имел. Ходят слухи, что он берет посулы[22] за прибор в казаки кого попало, принимает ясаком вешних и подчерненных соболишек. Известно, за добрый поминок, что выходит государевой казне в убыток. Умеет, стервец. И все сходит ему с рук. А оттого, что и воевода в том деле нечист…
«Ну да кто здесь не ворует?» – вяло мелькнуло у Пущина.
Казацкий десятник Иван Кайдалов только что вернулся из Кетска, где жил годовальщиком. Выглядел он усталым, осунулся, в глазах исчез прежний огонек, но появилось что-то новое. На лице, в общем-то мужественном, проступила аскеза монашеской смиренности.
– Ну что, Иван, оклемался? – сочувственно спросил Пущин его.
– Тунгусы замаяли, – ответил десятник. – Воевать ходили. В Кетске сургутских всего два десятка. Так Елизаров собрал остяков. Зырян прислали. Князцы Киргей и Урнук пошли с нами.
– Ну-у, так вас большая сила была!
– Да… Тунгусов побили. Языков поймали зело много. В дороге от ран все померли, почитай, у нас на руках.
Странным был этот десятник. Мужик недюжинных сил. Умен к тому же был, не по чину. И службу тянет как никто иной, отменно, как мул. В походе не упустит мелочи. Надеется только на себя. Сам проверяет караулы, когда стоят станом. В опасливом месте огородится тыном. И казаков гоняет окрест: выведать все, дабы не нарваться на засаду какого-нибудь князца, или пришедших из неведомых земель охочих пограбить государевых ясачных.
Вот эта удачливость Кайдалова и нравилась Пущину. Он стал подражать ему. И своим горбом познал, что это такое. Ломал он себя. Тяжко было, угнетало. Не по нему оказалась такая жизнь…
– Дарья, собери на стол, – попросил он жену, заметив, что гости заерзали на лавках и стали поглядывать по сторонам. – Васятка, подай бражку!
Маша поставила на стол ржаные лепешки, а Любаша пироги с брусникой. Дарья же подала мужикам большие деревянные кружки. А Васятка быстро юркнул за печь. Там что-то загрохотало, посыпалось.
– Осторожно! – крикнула Дарья. – Торбы завалишь!
Васятка вышел из-за печки, натужно кряхтя и прижимая к животу большую деревянную клягу, укутанную в изношенный ватный кафтан. Пошатываясь, он доковылял до голбца[23]. Ставя клягу, он не удержал ее, и она глухо стукнулась о лежак. Пробку вышибло, и в лицо ему плеснулась пенная брага с острым сивушным запахом.
– Рук нет, что ли! – сердито сказал Иван. – Маша, прими! Не то оставит без браги, вахлак!
Маша живо подскочила к мальцу и оттеснила его: «Пусти – я сама»…
Васятка отошел в сторонку, надул губы и сел на лавку вдали от всех.
Федька же точно прилип к столу. Он с малых лет тянулся к мужикам, которые приходили к отцу. И в то же время он обижался на них, что они не принимают в свой круг его, еще губошлепа, как обычно подтрунивали они над ним.
Дарья и Маша наполнили кружки пивом и проворно расставили их на столе.
Федька потянулся было рукой к одной из них, но Дарья шлепнула его по затылку и тихо прошипела: «Кыш-ш!»
И Федька нехотя спрятал руки под стол, с тоской глянув на мать, недовольный, что и она считает его тоже пацаном.
– Ну что, служилые, с возвращением! – поднял кружку Иван.
Гости степенно выпили, крякнули, вытерли широкими рукавами кафтанов бороды и захрустели пирогами.
Хмельная брага разлилась огнем по жилам, и Пущину стало блаженно и легко среди друзей и родных. В избе было тихо и тепло. В печке слегка потрескивали дрова. На столе коптил жирник[24]. Его слабый огонек испуганно дергался от малейшего дуновения и, казалось, тянулся к людям, словно хотел поведать им о какой-то тайне, скрытой где-то за стенами вот этой неказистой избенки…
Служилые выпили еще, разогрелись, вспомнили былые походы в тайгу. Заговорили они и о необычной московской смуте. Ее эхо докатилось и до здешних мест. Да так, что зашевелились все разом инородцы. И по Сибири пошли слухи об измене многих князьков: те, мол, и православие приняли, и крест государю целовали в верной службе… А вот, поди же ты…
Забыв обиду, Васятка придвинулся к столу. Он сел рядом с Федькой и уставился на мужиков, чтобы ничего не упустить из сказанного.
– В прошлом году, по весне, стрела ходила снова промеж остяков и вогулов. Ты ушел на Москву уже тогда, – сказал Герасим Пущину.
– Да, слышал… Вон даже бабы знают про то.
– Ну-у, тогда дело серьезное! – с сарказмом протянул Тренька, радуясь любой сваре с инородцами. – А ну скажи, что было! Да не упусти чего по малости!
И Герасим рассказал о случившемся в Березове, откуда служилые разнесли слухи о том по всем сибирским волостям.
* * *
На Петров день Тимошка и Лёвка, два березовских пеших казака, погрузили в легкий шитик запасы с оружием, покинули Березов и двинулись вверх по Сосьве. Ездовые собаки привычно потянули лодку, засеменили гуськом друг за дружкой.
Впереди пошел Тимошка, придерживая на ремешке вожака. Позади него поплелся Лёвка с длинным шестом, подправляя им бег лодки. И как обычно он завел унылую бесконечную песню, похожую на бредни шамана, которую как всегда покорно слушал его связчик, уже немолодой казак. В Березовском остроге Тимошка служил со дня его постройки, привык к долгим скитаниям по тайге вот так, вдвоем с напарником, уже не тяготился этим, стал молчаливым и таким же неприхотливым, как остяки.
Затяжное весеннее половодье затопило низкие берега, изрезало их заводями и сильно сдерживало ход казаков. Поэтому им приходилось часто останавливаться, грузить в лодку собак и переправляться через широкие, залитые водой луга, уходящие далеко в глубь тайги.
Только на пятый день они добрались до места, куда были посланы воеводой.
– Кажется, пришли! – крикнул Тимошка напарнику. – Здесь они! Недалеко! Версты с две, не более!
Если бы казаки не знали этого остяцкого юрта, то прошли бы по реке, не заметили узкую протоку, заросшую тальником.
– Тимошка, погоди, не сворачивай! – попросил Лёвка связчика. Он подошел к нему, осмотрел все вокруг, как будто разыскивал что-то на берегу около протоки. Затем он прошел вверх по реке, вернулся назад, сунулся было по берегу протоки, но ему преградил путь сплошной тальник, и он отступил.
– Что носишься, как пес с отшибленным нюхом? – недоуменно уставился на него Тимошка.
Лёвка смерил снисходительным взглядом его высокую длиннорукую фигуру, по-стариковски поджал губы, что выражало у него крайнюю меру осуждения, и тихо пробормотал: «И таких-то посылают за ясаком?»
– Не понимаешь ты, Тимоха, ничего! – громко сказал он. – Может, у тебя дома так. А тут всегда нужно доглядывать. Сам пропадешь, не за потех, и я с тобой то ж. Здесь тайга!.. Не впервой, а глупишь! Этот юрт не обойти с реки. Вишь, туда кто-то греб на ветке. Пришел по реке, издалека. Теперь смекаешь?
– Не-а! – растерянно отозвался Тимошка, не понимая, что от него хочет этот веселый и, в общем-то, беспечный казак. Правда, иногда он выкидывает какие-то хитрости, вроде этой.
– Сюда в юрт пришел кто-то. Из остяков. Один. А раз один и издалека, значит по вестям, – сказал Лёвка, вытянул худую и тонкую, как у гусака, шею, стал занимательно разглядывать Тимошку.
Тот же в упор вылупился на него, силился что-то сообразить, удивлялся смекалистости своего напарника.
– Ты подумай, Тимошка! Разве остяк пустится куда-то по дальнему пути, когда рыба идет, самый лов?.. Только по вестям, и знатным. А вот каким, то надо выведать. Ну что – пошли?..
Они загнали в лодку собак, сели, заработав шестами, двинулись вверх по протоке.
И сразу же с двух сторон их обступил сплошной кустарник, что нависал до самой воды мелкой протоки с вязким дном, цепко хватающим за шесты. Под тальником было душно от застойного воздуха. И казаки быстро вспотели, отмахиваясь от полчищ атаковавших комаров.
Вдруг Тимошка, сидевший на носу лодки, резко полоснул шестом по воде около берега. Под шестом у него шумно всплеснулась огромная рыбина, чиркнула по поверхности воды хвостом и стремительно ушла от берега.
Тимошка, разомлевший от духоты, сонно процедил: «Щука… Жарко, по забереги стоит»…
Лодка двинулась дальше.
Тимошка снова ударил по воде шестом: на этот раз удачно. Подхватив оглушенную щуку, он бросил ее на дно шитика. Дальше дело пошло веселей, и он забухал шестом, шумно вспенивая воду.
Наконец, окружающий протоку лес расступился. И они выплыли на старицу с низкими берегами, покрытыми высокой травой. Впереди, над широкой водной гладью, носились большие мартыны с серовато-черными отметинами на голове. Среди них сновали маленькие проворные плиски[25]. В одном месте чайки сбились кучей и устроили самый настоящий хоровод. Одна за другой они с криками резко бросались грудью вниз, выхватывали из воды рыбу и взмывали вверх, судорожными глотками пожирая ее на лету.
– На малька, – сказал Тимошка. – Должно быть, окунь…
– А вон, гляди, наши! – показал Лёвка вдаль.
Там, по ходу лодки, где старица загибалась плавной дугой за травянистый отлогий берег, на терраске, недоступной для вешней воды, стояли остроконечные остяцкие юрты. Над одной из них была заметна тоненькая струйка дыма.
– Есть, не ушли! – обрадованно сказал Тимошка.
– Чего радуешься? Тебя здесь ждут? – спросил Лёвка его. – За соболями пришел, а не к теще на блины. Они-то не больно обрадуются.
Он отвернулся от него и тихо пробормотал: «С таким пропасть, что к бабе на печку слазить. И зачем воевода навязал мне его! Вдругорядь, в напарниках, не пойду… Хоть убей – не пойду!»
А Тимошка тем временем взял со дна шитика пищаль и выстрелил в воздух.
Звук выстрела полетел над старицей и вспугнул чаек. Они дернулись всей стаей, рассыпались в стороны, загалдели еще сильнее, но быстро успокоились и опять усердно замельтешили над водой.
Из крайней юрты, должно быть, услышав выстрелы, вышли люди. Они спустились к воде и встали на берегу, приглядываясь издали к гостям.
Казаки подогнали к берегу шитик, вылезли из него и подошли к ним.
– Здорово, мужики! – задорно крикнул Тимошка, шагнул вперед и протянул большую мозолистую лапу старому остяку с жиденькой бородкой и морщинистым, как у обезьяны, лицом.
Тот осклабился желтыми зубами, вяло пожал ему руку и закивал головой, приговаривая: «Здрасте, здрасте!»…
Затем он жестом пригласил гостей в юрту.
Лёвка и Тимошка протиснулись вслед за ним в узкую щель, прикрытую лосиной шкурой.
Юрта была старая, бедная и вонючая. Поверх тонких жердей она была крыта большими кусками березовой и пихтовой коры. В центре, в неглубокой ямке, был сооружен из камней очаг. Рядом, на лежанках, тоже из жердей, валялись потертые оленьи шкуры, отдающие сладковатым запахом сырой кожи.
Остяки показали казакам на место у очага, сели напротив и молча уставились на них.
Скрытую настороженность хозяев Лёвка почувствовал сразу же, толкнул в бок напарника и придвинул ближе к себе пищаль… То же самое сделал и Тимошка…
Привыкнув к темноте юрты, Лёвка оглядел с любопытством остяков. Их было четверо: невысокие ростом, щуплые. Они походили больше на пацанов, чем на взрослых мужиков. На одном из них он невольно задержал взгляд. Его лицо показалось ему знакомым.
«Где-то я уже видел его, – мелькнуло у него. – Вот только где? Не здешний, это точно… Вот он-то как раз и пришел сюда. Не обманулся я, – самодовольно подумал он. – Где же я видел-то его? Вот напасть-то! И вспомнить не могу… Хм! Так это же кодинский остяк! Голову даю на отсечение – там видел! Ясак с него брал, год назад… Приметный!»
Он показал взглядом Тимошке на остяка, шепнул: «Не здешний – с Коды». И чтобы разрядить напряженное молчание, он завел разговор с белоголовым стариком о деле, ради которого они пришли сюда.
– А-а, ясак, ясак, – забормотал старик.
– Да, да, отец, недоборный с вашего юрта, за прошлый год! – повысил голос Лёвка, сообразив, что тот глуховат. – Воевода послал, Волынский! – громко крикнул он, зная, что с ясачниками остяки хитрят, сваливают то на одно, то на другое, порой доводят их до рукоприкладства. А вот когда припугнешь воеводой, дело идет исправнее.
Ясак остяки выплатили сполна. Казаки покидали соболей в шитик, туда же забрался Тимошка. И тут Лёвка неожиданно подошел к кодинскому остяку, захватил в кулак его рыбий кожушок и с силой притянул к себе:
– А ты пойдешь с нами!
Остяк испугался и безвольно поплелся за ним.
Тимошка охнул от такого оборота дела и выпрыгнул из шитика с обнаженной саблей, готовый дать остякам отпор.
Но те даже не шелохнулись, стояли, бесстрастно взирали на казаков.
– Повяжи-ка его, как бы не сбежал! – велел Тимошка напарнику.
Лёвка связал остяка, усадил его на дно лодки. И они пошли по старице назад к протоке. И до тех пор, пока с воды были видны юрты, на берегу маячила кучка остяков, с низкорослым кривоногим стариком впереди.
Казаки вышли из протоки, причалили к берегу, разбили как обычно временный стан, развели костер, выгрузили остяка из лодки и бросили его на песок.
– Зачем же ты пришел-то сюда, а? – спросил Лёвка его, присев рядом с ним на корточках.
Но остяк молчал, уставился в землю, не поднимал глаза.
– Что – русского языка не понимаешь! – обозлился Лёвка. – Врешь, все понимаешь! Знаю тебя! На Коде хорошо лопотал! А здесь разучился? А ну глянь мне в глаза, поганая образина! – крикнул он и вздернул вверх его голову за подбородок.
От сильного рывка у остяка лязгнули зубы, и на Лёвку испуганно глянули глаза: темные, упрямые…
– Да что с ним возиться, – сказал Тимошка. – Тут дело особое. Его надо свести в Березов. Пускай воеводы разбираются… А мы давай-ка, обшарим его. Может, у него что-нибудь есть.
Обыскав остяка, Лёвка воскликнул: «Ага!» – вытащив у него из-за пазухи короткую деревянную стрелу с железным наконечником.
– Что это?! – вытаращил Тимошка глаза на стрелу с какими-то знаками, искусно вырезанными по всему ее древку.
– Знамо дело, – сказал Лёвка и стал рассматривать странную находку, которая отличалась от обычных охотничьих стрел инородцев. – Что-то… похоже… – нерешительно пробормотал он.
– А ты спытай его, – предложил Тимошка приятелю и ткнул остяка кулаком в бок: «А ну говори!»
– Не скажет, знаю я их, – сказал Лёвка, косясь взглядом на понуро стоявшего на коленках пленника. – Вот ведь какой занятный народишко: здесь – крепок, а в острожке враз станет хлипкий.
– Его сейчас надо бить, – продолжал подзуживать Тимошка приятеля.
И Лёвка увидел на его физиономии ехидную ухмылку. Тот как будто говорил ему: «Сомневаешься? Испытай, первым все узнаешь. Воеводе покажешь службу. Испытай, испытай!»…
И на Лёвку больше всего подействовала именно эта ухмылка Тимошки. Он завернул в тряпочку стрелу и сунул в мешок.
– Значит, молчиш-шь! – подходя к остяку, тихо сказал он так, что получилось похоже на шипение змеи, которая в гневе предупреждает, что она нервничает, плохо соображает, поэтому горе тому, кто не уступит ей дорогу. – Сейчас я заставлю тебя говорить: и кто ты таков, и откуда пришел, и что за стрела с такими шайтанами…
Он приподнял одной рукой остяка, а другой – коротким сильным ударом опрокинул его на землю. Не спеша, он снова поднял и снова уложил его. Остяка он бил долго. Но все было напрасно. Тот так ничего и не сказал. Уморившись, Лёвка поднял с земли бесчувственного пленника и забросил в шитик.
Казаки переночевали на берегу реки, а утром, поразмыслив, двинулись назад, в Березов.
В острожке они сразу притащили остяка в съезжую. Там они никого не застали и пошли на двор к Юрию Стромилову, второму воеводе. Тот, когда увидел стрелу, забеспокоился, тут же отправил одного казака к Волынскому: сообщить ему об этом. Другого же он послал наказать всем служилым о сборе в съезжей.
И на следующий день воеводская была набита людьми, в ней стало душно и шумно.
Пришел первый воевода Степан Волынский, молодой, скуластый, в опрятном кафтане. Он снял его, бережно положил на лавку и сел за стол рядом со Стромиловым. Буркнув что-то ему, он нетерпеливо стукнул рукой по столу: «Тихо-о!» – призывая всех к порядку, чтобы начать дело.
– Товарищи, казаки принесли вот эту вещицу! – показал он стрелу. – Похоже, затевается какая-то смута! Посмотрите, что скажете?
Стрела пошла по рукам.
– Иван Мокринский знает, – сказал казачий атаман Истома Аргунов.
– Ты дело говори! – насупился Волынский. – Где сейчас твой Мокринский? На Москве! Потом на Устюг, на Чиво-озеро поедет – за железом. Вернется по летнему пути следующего года, не раньше.
– Это же изменная стрела! – уверенно заявил Ивашка Лихачев, опытный ясачник, знаток обычаев остяков. – Всегда ходила в прошлом, когда остяк затевал обманку!
– Одиннадцать, – пересчитал знаки Стромилов и, зевнув, машинально перекрестил свой рот, скосил глаза на Волынского.
Тот недолюбливал его вот за эту показную набожность и выговаривал ему, что он ведет себя не по месту… «Ты воевода, при мне, и не позорь меня! А нет…!»… И тут он обычно прямил в словах, по-воеводски… А Стромилов хмурил лоб и обижался. Это он-то, и не по месту!.. Да если бы этот, Меньшого сын, Степка Волынский, знал, по каким службам он-то, Юшка Стромилов, уже водился. Тот вон был стольником на свадьбе у Расстриги с Маринкой, и все говорит об этом, уже надоел всем. А он-то, Юшка, ходил в приставах при после от шаха Аббаса за добрый десяток лет до того. И помалкивает о том. Встречал же он того посла еще у Нижнего Новгорода от Посольского приказа. А тот шахский посол, Анди-бек, добивался свидания по какому-то тайному делу с государевым шурином, Борисом Годуновым. И Юшка водил посла на ту их тайную встречу… А потом, почти через год, осенью он провожал посла до Астрахани… Так что повидал он уже многое, научен…
– Да, поперек резаны, – уточнил Ивашка и с чего-то повеселел. – Это мы! Из Сугмут-ваш[26], духи-де придут за нами!
– Калгашка точно видел такие! В годовальщиках сейчас, на Мангазее! – крикнул какой-то конопатый казак из задних рядов.
Казаки и промысловики заговорили вразнобой.
И Волынский, государев стольник, человек по натуре терпеливый, молча закачал головой, наблюдая за речистой казацкой канителью, с воспоминанием о каких-то походах, приметах и еще бог знает о чем, что казаки приплетают всегда не к месту.
– Ладно, к делу! – остановил он их и приказал атаману: «Истома, веди остяка на допрос!»
Кочегомку, так звали остяка, а в этом он не запирался и признался еще Лёвке, привели в съезжую. Просидев ночь в тюремной каморке, он приуныл.
Вслед за ним пришел палач и разложил на лавке свой набор инструментов, предписанный ему по штату: щипцы, деревянные колодки, железные подвесные крючья дыбы и жаровню. Вытряхнул он из мешка еще какие-то мелкие железки, ремешки и веревочки.
– Готово, Степан Иванович! – доложил он Волынскому и оценивающим взглядом окинул тщедушную фигуру остяка. – Что делать с этим-то?
– Пытай, чтобы заговорил.
– Это мы разом. При мне еще никто не запирался долго. Сейчас все скажет: и что надо и не надо…
Палач был человеком из себя неприметным, серым, но уж больно словоохотливым. Это в Березове знали все и терпеливо сносили его болтовню, опасаясь, что, грешным делом, могут попасть к нему в руки, и лучше не заводить с ним вражды.
– Вот иные не думают о вашем брате, – кинул он мельком взгляд на казаков. – Им бы только получать государево жалование. А как сробит – это не их-де сторона. Сделает кое-как и вся тут. Не-е, ты так подай, чтобы самому приятно было смотреть и другим тоже. Ноздри не умеют рвать!.. Ну вот поглядите – разве это работа?! – загорячился он, показывая на Лёвку с безобразно разорванным носом. – Вот если бы ты попал ко мне, не к поляку, имел бы опрятную физиономию. Порвал бы так – видно было б, беглый. Однако и бабы от тебя б не отворачивались. Сейчас же от твоей рожи помереть можно, – ухмыльнулся он. – У-у, страшилище! Га-га!.. Поляк, он ведь не умеет мастерить, не приучен. Не то что наш брат. Вот и не искусник. Ты же позови меня и попроси. Я так сомну – нетомленым будет. Внутри все оборву, а снаружи новиком оставлю… Яков Борятинский засомневался, однако ж, делал ли я дело, когда пытал Басаргу. Тоже по изменному заводу. Испортил он тогда мою работу: повесил остяка. Я просил оставить. Хотел поглядеть: сколько протянет. Басарга-то был не чета нынешним, вот этим, – ткнул он пальцем в Кочегомку, который следил за каждым его движением, разглядывал странные железки, непохожие ни на охотничьи, ни на воинские, и не подозревал, что их готовят для него. – Крепкий был, терпеливый. Да и я то ж терпеливый. Вот только оплошал, поспешил, смял по-быстрому. Потом уже понял – брать его надо было с умом… Другие-то, те хлипче оказались, не моей руки товар…
Он взял большие, с длинными ручками железные щипцы, похожие на кузнецкие клещи, и, пробуя, щелкнул ими пару раз.
От этого звука Лёвка вздрогнул, судорожно сглотнул слюну и быстро отвел взгляд в сторону. В одно мгновение у него перед глазами пронеслось лицо палача под Полоцком, когда тот допытывался от него что-то, чего Лёвка и не знал-то никогда…
Палач завел остяку за спину руки, надел наручи и защелкнул замок, продолжая монотонно бубнить между делом.
– При покойном государе, Борисе Федоровиче, служил я у Семена Никитича, его троюродного брата, на Пыточном, – с гордостью обвел он взглядом служилых. – Работы хватало, невпроворот. Это здесь сноровка убавилась. А при государе-то дел всегда много. В одиночку-то и не управиться. Семен Никитич любил порядок. И все чтобы тайно было: бояре ходили через нас. Я уже не говорю о такой мелкоте, как стрельцы… Бояре-то, народ рыхлый телом. С ними работать тяжко. Остяки-то и вогулы жилисты. Его тянешь, он гнется, ан ничего – дюжит. Вот только одну ее, матушку, – ласково погладил он рукой жаровню, – не выносят. К огню не привычны… При царе Димитрии меня сослали сюда. Говорят, за боярина Александра Романова. Он приходился ему каким-то дядькой, али, бог знает, еще кем…
Он перекинул через матицу веревку и потянул ее на себя. Руки у остяка поползли вверх, сухое смуглое тело изогнулось под потолком дугой… И вдруг остяк как-то ловко вывернул лопатки, крутанулся и свободно завис над полом на вытянутых руках.
– Ого! – восхищенно вырвалось у Лёвки, а когда он увидел досадливое выражение на лице палача, то загоготал над ним: «Гы-гы-гы!»
– Ловок, – тихо пробурчал палач. – Такие не гожи на дыбу… Жарком надо, жарком…
Он развел в жаровне огонь, подкинул в нее древесных углей, раздул их мехами, раскалил до бела и сунул жаровню под ноги остяку. Тот взвизгнул по-детски тонким голоском, дернулся вверх и закачался на веревке. Тогда он опустил его вниз и усадил на лавку. Защелкнув на ногах у него колодки, он снова пододвинул жаровню к его голым пяткам.
Только теперь до Кочегомки окончательно дошел смысл всех приготовлений человека, который говорил тихо, ласково, и показался ему дружелюбным. Какое-то мгновение он молчал, затем по избе пронесся животный вой: «А-аа!»
По знаку воеводы палач отставил жаровню в сторону, но так, чтобы Кочегомка видел ее.
А Волынский подошел к остяку и жестким голосом стал допрашивать его: «Куда и за чем шел?! От кого получил стрелу?!»
– Анна, Анна Алачева, Игичея Алачева! – запричитал Кочегомка, извиваясь всем телом и безуспешно пытаясь вытащить из колодок ноги.
– Еще кто?! Кто еще был на измене?! – закричал воевода так, что на высоком лбу у него выступили капли пота.
Кочегомка что-то невнятно пробормотал и замолчал.
– А ну подбавь жарку! – крикнул Волынский палачу, обозленный упорством остяка.
Палач неспешно раздул потухшую было жаровню и опять сунул ее под ноги остяку. Кочегомка заверещал, дернулся и глухо стукнулся головой о лавку. А по избе пополз удушливый запах паленого мяса.
– Ну, ты, деловой, языка заморишь! – неприязненно бросил Волынский палачу.
– Тю-ю! То ж от страха! Хм! Какой слабый народишко на огонь, однако… Сейчас приведу в порядок, – с виноватым видом взглянул палач на казаков.
Те, затаив дыхание, наблюдали за его работой. В серой массе лиц мелькнули сурово сдвинутые брови атамана Истомы. У Тимошки отвалилась вниз челюсть, а у Лёвки комком перекатывался кадык. Только один Стромилов безразлично взирал на привычную сцену допроса и заметно клевал носом после сытного обеда.
Палач зачерпнул из кадушки ковшиком воды и плеснул ее в лицо остяку. Тот сразу же очнулся и сел на лавку.
– Кто еще был с Игичеевой? – спокойно спросил его воевода. – И где это было? Выкладывай сам, не то будет хуже! Вот – посмотри на него! – ткнул он пальцем в сторону палача, равнодушно ожидавшего его новых указаний.
Кочегомка рассказал обо всем, сбивчиво перескакивал с одного на другое, вздрагивал и косился на палача.
Анна Игичеева ездила на Вах со своим деверем Чумейко. Потом они поехали с сургутской земли в устье Иртыша и там задержались у Таира Самарова. Анна обещала Таиру помощь своих остяков в восстании, обещала также прислать стрелу, как знак начала объединения для этого дела.
– Много говорили, много думали. О стреле говорили, о стреле думали… С Неулко и братьями говорили. Шибко думали!..
Оттуда Анна и Чумейко уехали к себе на Коду. Вскоре Неулко и Таир прислали к Чумейко стрелу с шайтанами. И ее на Коду повез Кочегомка. Затем он поехал со стрелой на Сосьву. И там его взяли казаки.
– Вот этот казак, – показал он на Лёвку. – Сильно бил. За что бил Кочегомка? Моя хорошая! Моя дети есть, жена есть, мать есть, кушать хочет. Чумейко соболя забрал. Всего забрал. Сказал, потом отдам. Когда потом? Моя потом не надо! Моя жить теперь хочет! Потом мало-мало помирай!.. Сосьва пошел с Чумейко. Чумейко толкуй: шайтан-стрела даст знак…
– Дело ясное, – сказал Волынский и обратился к Стромилову: – Юрий Яковлевич, отряди за Чумейко служилых. Брать его надо, пока не ушел в тунгусы. Чую, измена на нем великая. А этого, – показал он на остяка, – запереть в сидельнице. Сторожить – и крепко!
Он поднялся из-за стола, кряхтя потянулся сильным полнеющим телом.
– Все, служилые, на сегодня хватит.
Казаки разочарованно вздохнули, только-только входя во вкус процесса допроса, и один за другим неторопливо вывались из душной избы. Собрав свой инструмент, ушел и палач. Лёвка и Тимошка отвязали от лавки остяка и отвели в рубленку для аманатов и должников ясака. В съезжей остался Волынский с дьяком и Стромиловым. Они еще долго корпели над отпиской в Тобольск об изменной стреле остяков.
Чумейко казаки нашли на Коде. Тот до последнего момента не подозревал, что над ним грянула беда. Она явилась к нему в виде служилых. Те грубо выволокли его из юрты, увезли в Березов и поставили в съезжей перед воеводой.
– Ох, старик, старик! – с огорчением вырвалось у Волынского. – В такое дело безвинно втянул многих людей.
Старого остяка припугнули палачом.
И тот сразу зашамкал беззубым ртом: «Гаврилка то ж была на шайтан-стрела»…
– А Неулко с братьей?! Говори, не то пытать будем! – сердито крикнул Стромилов, показав на палача, стоявшего наготове с инструментом.
– Да, да, и Неулко, – закивал головой старик. – Таир то ж… Таир была.
Он замолчал и замер с выражением покорности на желтоватом, иссушенном ветрами лице.
– Мороз карош был, моя Мамрук посылал, – снова заговорил он, окончательно отчаявшись остаться в живых. – Тугуманка посылал, на Обдор посылал…
Он страдальчески наморщил лицо, и голые брови переползли на середину лба, открывая темные, уставшие от жизни глаза: «Мамрук был, долго, долго думал. Со мной пошла».
– Не клепи на него! Хм! – ухмыльнулся Волынский. – Мамрук ездил на Москву, государю целовал крест! За это продал родного отца, сел на его место!
– С татарами тоже снюхался? – спросил Стромилов остяка.
– Моя не нюхала. А татара пошла: Зимул, абыз Бекбаулы, Клеубердей… – стал перечислять старик татар, показывать пальцами на руке.
– И куда же собрались пойти разбоем, а?
– Тоболеск, – ответил старик. – Воевать Тоболеск…
Казаки, плотно набившиеся в съезжую, захохотали: «Хо-хо-хо! Здорово!.. И когда же твоя шайтан-стрела говорила браться за оружие?»
– Моя не договорилась… Моя забыла, – печально произнес старик и опустил голову.
– Как же ты разыграл-то их! Ха-ха-ха! – рассмеялся и Волынский. – Такую измену замыслил, а когда выступать никто не знает! Молодец, молодец старик!..
Казаки отвели Чумейко в тюрьму и посадили вместе с Кочегомкой. Волынский же отправил с этими новыми вестями посыльных в Тобольск и через Обдоры, по северной дороге, на Москву.
Восстание остяков, еще не начавшись, было обезглавлено в зародыше.
* * *
Герасим закончил свой рассказ и замолчал. В избе стало тихо. За печкой пару раз скрипнул сверчок, как бы настраиваясь. На минуту он затих, затем бодро повел свою размеренную трескучую песню. И от этого в избе сразу стало уютно и спокойно. На какое-то время отступили, забылись все тревожные мысли.
Ни громкие голоса, ни стук тяжелых деревянных лавок – ничто не могло нарушить безмятежного сна Варьки. А вот эта тишина и скрип сверчка разбудили ее, и она захныкала.
Дарья юркнула за занавеску, и оттуда послышался ее негромкий убаюкивающий голос. Варька немного похныкала, зачмокала губами и снова затихла. Дарья отошла от нее, достала из сундука праздничный кафтан мужа и села у камелька подле печки. Прислушиваясь к голосам за столом, она принялась штопать кафтан, протершийся на боку, где обычно у мужа висела сабля.
