Василий Авенариус
Современная идиллия
XXI. Как сватаются нынче
По уходе экскурсантов на балконе гриндельвальдской гостиницы остались лишь наши шахматисты. Но о шахматах ни один из них не думал; те так и остались в экипаже. Змеин, налегшись на перила, глядел рассеянно в солнечный ландшафт; его, казалось, занимало одинокое облако, парившее около вершины Мёнха, сурового отшельника гор, почти никогда не снимающего с головы своей серой капуцы. Лиза также безмолвствовала, но черты ее не показывали обычного спокойствия, взор ее поднимался несколько раз на собеседника, нижняя губа страдала от зубов, которые ее немилосердно теребили. Но вот она оправилась, сжала с решимостью губы, прищурила глаза и сделалась еще бледнее обыкновенного.
– Александр Александрович, – произнесла она сдержанным голосом, в котором, однако, тщетно старалась подавить признаки внутреннего волнения, – я хотела бы серьезно поговорить с вами.
Змеин с любопытством взглянул на нее.
– Да? Разве мы и так не говорим всегда о предметах серьезных?
– Только не о таких. Скажите наперед: вы наверное уезжаете завтра?
– Думаю.
– Так можно, значит, говорить без обиняков. Все-таки не увидимся более.
Внимание Змеина удвоилось.
– Я слушаю.
– Отец мой, Александр Александрович, дает за мной, в случае моего замужества, пятнадцать тысяч; это, если хотите, и немного, но, считая по пяти процентов – в год это даст все-таки семьсот пятьдесят рублей – сумму, вполне достаточную для одного человека. Я не идеал женщины, еще менее ваш идеал, но идеалы существуют в одном воображении. Мы, смертные, все с недостатками и слабостями. Между тем я не могла не заметить, что вы отдаете мне предпочтение перед всеми здешними дамами, что вы ищете даже моего общества – явный признак, что я вам несколько нравлюсь; а так как и вы мне не то чтобы не нравились, то… какого вы мнения насчет законного брака? Я заговорила сначала о приданом, чтоб показать вам, что тут нет корыстных видов, что я могу просуществовать и без вас.
Стараясь говорить как можно спокойнее, практичнее, экс-студентка все-таки вздохнула из глубины души, когда облегчила себя признанием; на бледных щеках ее появились два розовых пятна.
Змеин уставился в пол, насупил брови и промычал:
– Гм…
Девушка не вытерпела.
– Итак?
Он с усмешкою поднял голову.
– А что же ваша решимость никогда не выходить замуж? Что профессура?
Лиза нетерпеливо топнула ногой.
– Я полагаюсь на вашу деликатность, а вы рады поточить зубок. Из моего предложения вы можете, кажется, ясно видеть, что ваши лекции не пропали даром.
Лицо Змеина сделалось серьезным.
– Откровенность за откровенность, Лизавета Николаевна. Вы мне действительно нравитесь: вы прямодушны, без всякой фальши, вы начитанны, вы играете изрядно в шахматы, но для жены, для матери, для хозяйки требуется нечто более…
– Но ведь я еще молода? – перебила Лиза. – Мне всего восемнадцать, в будущем мае минет девятнадцать. Под вашим руководством я могу исправиться, я переломлю себя…
Змеин усмехнулся.
– Под моим руководством? Мне вас учить бульон варить, детей качать? На одно – требуется навык, на другое – чувство… Чувство, конечно, я мог бы еще вдохнуть в вас…
– И уже вдохнули!
– Бог весть! Может быть, это только так, фантазия, минутная вспышка. Я молод, не дурен собой, неглуп – нетрудно было произвести на вас некоторое впечатление. Но я-то, я за что привязался к вам? Ведь есть же на свете и другие женщины начитанные и играющие в шахматы, но и с чувством, с знаниями в хозяйстве?
Лиза даже не обиделась от этих резких слов.
– Я также молода, недурна собой и неглупа – вы полюбили меня за то же, за что я вас. Ангелов, как сказано, нет на свете, и если вы не хотите, то как знаете; никто вас не принуждает.
Змеин схватился за голову.
– Если б вы знали, какой у меня здесь сумбур! Я вижу все ваши недостатки, а между тем так привязался к вам, что трудно отказаться. Ведь и я думал сделать вам предложение… Боялся отказа, боялся будущности… а теперь что-то страшно. Дайте обдумать…
– Обдумайте. Я уйду…
– Нет, оставайтесь. Лучше я сам пройдусь на вольном воздухе, может быть, прояснятся мысли. Как только решусь на что – тут же вернусь к вам.
– Ступайте.
С час уже дожидается Лиза возвращения Змеина. Она вошла с балкона в дом, прохаживается взад и вперед по обширной столовой гостиницы, то присядет, то опять примется ходить. Приближаясь к стеклянной двери на балкон, она всякий раз окидывает быстрым взглядом долину. Снова подходит она к двери – в глазах ее блеснуло беспокойство: по дорожке, между изгородями, приближался Змеин. Она осмотрелась в комнате и присела на диван; потом, одумавшись, вскочила и, как бы желая отдалить роковую минуту, поспешила на балкон и захлопнула за собою дверь. Не успела она принять непринужденную позу на своем стуле, как зазвенела дверь и грянул к ней Змеин.
Тяжело дыша, опустился он на стул против девушки.
– Я решился.
Молча ожидала она, в чем заключается это решение.
– Видите ли… Уф, умаялся… После основательного обсуждения pro и contra, я наглел, что под известным условием на вас можно жениться. Вы хотя и вовсе непрактичны, несколько взбалмошны и слишком заняты своей ученостью, но все-таки феномен между нынешними девицами…
– То есть на безрыбье и рак рыба? Неутешительно! А я всегда считала себя настоящей рыбой.
– Вы рыба, правда, но только в отношении чувства. А чтобы быть нежной женою, добросовестной матерью, необходимо неподдельное, теплое чувство.
– Да ведь я же полюбила вас? Значит – есть чувство…
– Да какое! Может быть, мимоходное, так себе, жажда любви, как выражается Ластов. Чтобы увериться в подлинности, неэфемерности вашей любви, надо назначить срок. Если по истечении, например, года, вы еще будете ощущать то же самое желание сочетаться со мною, то тогда… Сегодня которое число? Пятое?
– Целый день пятое, – сострила, для ободрения себя, Лиза.
– Завтра, значит, шестое. Положим же не видеться до шестого июля будущего года.
– Согласна. И мне необходим годичный срок, чтобы увериться в вас. Но до тех пор, мы, разумеется, никого не посвящаем в нашу сделку?
– К чему? Может быть, и разойдемся.
– А как быть нам сегодня, Александр Александрович? Мы же обучены, так сказать…
– Пока другие не воротились с глетчера, мы можем обходиться друг с другом, как жених и невеста.
– Да как же обходятся жених и невеста? Я всегда отворачивалась от обрученных – тошно видеть: целуются, жмут друг другу руки…
– Значит, и нам надо целоваться, жать руки.
Лиза покраснела; на лице ее обнаружилась внутренняя борьба, борьба девственной стыдливости и молодечества.
– Нате, – сказала она, протягивая к нему обе руки, – жмите.
Он крепко сжал их в своих.
– Но это еще не все – надо целоваться.
– Да я жду, что вы начнете…
– Невеста, как женщина, должна выказывать всегда более чувства и потому целовать первая должны вы.
– Так и быть! Смотрите же, как вас любят… Бросившись к нему, она обвила его шею руками, присела к нему на колени и с жаром поцеловала его несколько раз.
– Фу, какой бородатый! Вы непременно сбрейте усы.
И новые поцелуи. Змеин едва мог прийти в себя.
– Полноте, Лизавета Николаевна, довольно… Вы точно у самого Амура уроки брали.
– Ага, то-то же! А говорите еще, что я бесчувственна. Однако, что ж это мы на вы? Обрученные, кажется, всегда на ты? Значит, ты, Сашенька, Сашурочка, ты?
Она опять звонко поцеловала его.
– Ты-то ты, но знаешь, милая, ты отдавила мне колени, привстань, пожалуйста. Вот и кучер наш из-под ворот смотрит сюда – нехорошо.
– Чем же нехорошо? Пусть смотрит, пусть целый мир смотрит во все свои миллионы глаз – что мне до них? Общественное мнение – сам знаешь – вздор. Хочу любить – и люблю! Пусть смотрят и учатся.
– Но живые картины подобного рода не нуждаются в посторонних зрителях… разве тебе не неловко?
– Напротив, очень ловко: колени у тебя премягкие. Змеин нахмурился.
– Но мне тяжело держать тебя: ты из полновесных.
– Если тебе точно тяжело, то можно и привстать. Но что с тобой, мой друг? – прибавила она, заметив, что он угрюмо поник головой. – Ты никак дуешься? Развеять тебе думы с чела поцелуем, как ты сам выразил раз?
– Нет, не нужно… Я придумываю, чего тебе недостает. Чего-то важного…
– Ты говорил: чувства. Но я, кажется, доказала тебе, что не совсем бесчувственна.
– Нет, не чувства, чего-то другого… Змеин опять призадумался.
XXII. Откровения и разлад
После сытного обеда, за которым в честь обручения была опорожнена бутылка иоганисбергера, облако на лице жениха рассеялось. Рука об руку вышли они с невестою на улицу и побрели между цветущих палисадников, с пригорка на пригорок. Солнце садилось; воздух, наполненный запахом свежескошенной травы, делался сноснее, прохладнее.
– Не знаю, как тебе, друг Саша, – говорила молодая девушка, с любовью прижимаясь к нареченному, – мне так представляется, что целый мир нарядился нарочно для нас в свое лучшее праздничное платье: и деревья-то, и шиповник, и изгородь. Солнце светит как-то особенно мягко, ласково, птицы наперерыв щебечут. Точно все ликует, что сошлись две порядочные личности, чтобы не расставаться навеки. Я вообразить себе не могу, как быть без тебя, как я столько долгих лет прожила без тебя. Нет, я до сих пор не жила – я прозябала.
Жених слушал ее с видимым удовольствием.
– Действительно у тебя, кажется, начинает обнаруживаться чувство. Я ведь говорил тебе, что высшее для женщины в жизни – любовь.
– Любовь? Вы, кажется, воображаете, сударь, что мы влюблены в вас? Какое высокомерие! Мы только жалеем вас, видим: человек изнывает, убивается по нас, ну, нельзя же не подать руки. Гуманность…
– Вот как! И по той же гуманности вы сами не можете жить без нас? Гуманность самая утонченная.
Лиза схватила его руку и прижала ее к губам.
– Милый ты мой, милый! Ни на кого тебя не променяю.
Он отнял руку и поцеловал девушку в лоб.
– Ты забываешь Лиза, что ты уже не мужчина, женщины никогда не целуют рук у нашего брата.
– А я целую, мне так нравится. Кто мне запретит?
– Да, может быть, так понравится, что потом трудно будет отстать, а завтра же придется отказаться от этого удовольствия.
– Так ты не раздумал? Бессердечный!
– Раздумывать-то раздумывал, да не раздумал. Теперь мне и самому жаль своего первого решения. Целый год ведь ждать!
– Так что же тебя удерживает?
– Да я знаю, что когда принял то решение, то рассуждал холоднее, значит, и рациональнее. Хмель любви делает меня теперь пристрастным.
– Будь по-твоему, рассудок мой. Ведь ты рассудок, я – чувство? Только мы вместе составляем целого человека. Видишь, как я хорошо запомнила твое ученье.
Пускай же! Покинь меня завтра!
Зато я сегодня твоя,
Зато в твоих милых объятиях
Сегодня блаженствую я!
Откуда, бишь, эти стихи? Как видишь, и я делаюсь поэтичной. Ну, поцелуй же меня за то. Како ты большой! Наклонись – мне недостать.
– Если б ты знал, Сашенька, – начала она опять после основательного поцелуя, – как мне было совестно признаться тебе! Вдруг изменить так свои убеждения. Я сама не знала, что со мной: так и хотелось обнять тебя. А ты такой медведь – и ухом не ведешь, точно и не нравлюсь вовсе! Ждала-ждала, не признается ли… Нет! Пришлось самой начинать. А видит Бог, как было тяжело. Я даже забыла план, который составила было на этот случай: как станешь ты изъясняться, думала я, я приведу в ответ, что мы еще слишком мало знаем друг друга, что каждый из нас должен чистосердечно покаяться в своих слабостях, недостатках и прегрешениях…
– А дельная мысль, – подхватил Змеин. – Действительно, небесполезно знать слабые стороны своей законной половины до свадьбы, чтобы не было потом раскаянья. Теперь еще время, будем же признаваться, кто в чем повинен.
– Будем. Но у меня столько несовершенств, что я, право, не знаю, с чего начать.
– Помочь тебе?
– Ну?
– Ты, как я заметил, любишь петь: как углубишься в шахматную партию, сейчас запеваешь, да и тянешь в продолжение всей игры одно и то же.
– Да, а что?
– Да у тебя, милая моя, голоса нет!
– Как нет! Не слышишь? Еще какой! basso profundo[115]!
– Только не музыкальный.
– Ну, это может быть. Чего у меня нет, признаться, так это слуха…
– Это еще хуже. Слушать пение человека, не имеющего ни слуха, ни голоса, – извини меня, величайшее мучение. Как только ты, бывало, запоешь – так сердце у меня и заноет. Оттого-то я, вероятно, столько партий и проигрывал тебе.
– Ну да, хорош гусь! Нет, я играю не хуже тебя, оттого.
– Положим, не хочу спорить. Но что у тебя нет ни голоса, ни слуха – также вопрос решенный. Потому первым условием нашего будущего союза пусть будет отказ твой от пения.
– А если я не соглашусь на это условие? Что за деспотизм! Хочешь петь – а тебе запрещают. А ведь чего нельзя, того-то именно и хочется. Запретный плод всего слаще.
– Так ты не соглашаешься на этот пункт?
– Если б не согласилась?
– Тогда… тогда я все же взял бы тебя! Бог с тобой, пой на здоровье, так как ты уж такая записная певица, но не взыскивай также, если я при первых звуках твоей песни буду обращаться в поспешное бегство.
– Так и быть, – сказала Лиза, – хотя я и смерть люблю петь, но так как оно тебе неприятно, то обещаюсь никогда не петь в твоем присутствии.
– И за то спасибо. Этот пункт улажен. Теперь очередь за мной. Есть у меня недостаток, равносильный с твоим: я левша.
– Будто? Я до сих пор не заметила.
– Потому не заметила, что я в большей части случаев уже превозмог себя. Но скольких усилий стоило мне это! Шутка сказать: резать правой рукой, есть суп правой! Что ты смеешься? Попробуй-ка, если она у тебя от природы слабее! За что ни возьмешься, везде суется левая. Взял нож в правую – глядишь, а уж он в левой. Сколько партий на бильярде продул я, пока не научился держать кий в правой; сколько раз засдавался в карты, пока не навострился сдавать как еледует… Да ну, на каждом почти шагу приходилось мне бороться против своей природы, и вот, добился того, что никто не подозревает во мне левши. Только бить не могу правой: левая все же сильнее.
– Боюсь, что тебе не придется упражнять ее на мне, – улыбнулась Лиза. – Ну, да это еще ничего, вот, у меня есть недостаток… Ты ведь знаешь, что я пью здесь сыворотки?
– Знаю.
– Но знаешь ли, против чего?
Не хуже медика начала она рассказывать ему о своей болезни. Его передернуло: он, казалось, не ожидал от нее такой наивной беззастенчивости.
– Вот доктора и посоветовали мне поскорее выйти замуж…
Змеин не вытерпел и грубо оттолкнул от себя ее руку, упиравшуюся на него.
– Какие речи!.. Вот плоды вашей прославленной эмансипации! Догадался я, чего тебе недостает: женственности, женственности нет в тебе! Дурак я, болваниссимус!
Лиза также взволновалась.
– Позвольте узнать, Александр Александрович, за что вы назвали себя дураком? Не за то ли, что приняли мою руку?
– За то, душа моя, за то!
Лицо Лизы страшно побледнело.
– Не хочу я жертв, возьмите назад ваше слово. Благо, высказались еще вовремя. Вы не хотите меня – ну, и мне вас не нужно, как-нибудь доживем и без вас. Но, разумеется, о том, что было между нами, никто не узнает?
Змеин, расстроганный, подал ей руку.
– От меня, по крайней мере, нет, если не проболтается наш кучер, видевший одну живую картину. Пожалуйста, не осуждайте меня, Лизавета Николаевна! Если б вы знали, как тяжело мне отказаться от вас. Но так, видно, лучше. Я теперь почти уверен, что из нас не вышло бы хороших супругов. Вы не сердитесь?
– Прошу покорно! – захохотала сардоническим смехом Лиза. – Разрушает всю твою будущность – и не сердись! Сердиться-то я хоть имею право!
– Разумеется, можете, – отвечал печально Змеин, – но после всех интимностей между нами, я чувствую себя как бы в долгу у вас. Вы расточали мне свои ласки…
– Ха ха, не хотите ли вы мне заплатить за них? Интересно бы знать, во сколько вы оцените их? Нет, Александр Александрович, на этот счет ваша совесть может быть совершенно спокойна: вы целовали, миловали меня, я вас – мы квиты. Да не послужат вам мои ласки во зло, я расточила их вам от чистого, бескорыстного сердца…
Лиза замолкла и отвернулась. Змеин заметил, как по щекам ее скатились две крупные слезы.
– Не вернуться ли нам? – прошептала она, утирая тайком глаза. – У меня болят зубы, слышите?
И, сняв косынку, она обвязала себе ею щеку. Так кончилась желанная поездка в Гриндельвальд…
XXIII. Как прощались сестры Липецкие
Настало последнее утро. В «садовой комнате», про которую мы уже упомянули в начале нашего рассказа, сидела на подоконнике Наденька, перелистывая «Трех Мушкетеров», которых взяла с полки, украшающей одну стену комнаты. Но ни картинки, комментирующие романтические похождения дюмасовских героев, ни самый текст, по-видимому, не могли достаточно приковать внимание молодой гимназистки: поминутно прикладывалась она лбом к стеклу, чтобы окинуть беглым взором дорожку, ведущую от главного здания. Вдруг легкий трепет пробежал по членам девушки; она отделилась от окна и низко наклонилась над фолиантом. По дорожке послышались шаги, и в комнату вошли наши два друга.
– Здравствуйте, Надежда Николаевна.
– А, Лев Ильич! Здравствуйте. Я вас и не заметила. Упаковали свои пожитки?
– Все шито и крыто. Пришли проститься.
– А стихи написали?
– Как же! А карточка?
– Припасена. Когда же вы успели написать их?
– Ночью. Во втором часу окончил.
– Бедный! И не выспались хорошенько. Я спала отлично. Дайте-ка их сюда.
Ластов вынул лист почтовой бумаги, вчетверо сложенный.
– Но вы не должны никому показывать, – заметил он.
– Отчего? Я, напротив, буду хвастаться перед всеми: наверное, прехорошенькие.
– Нет, я написал их исключительно для вас, и не хочу, чтобы кто-нибудь другой читал их.
– Да нашим-то, maman и Лизе, можно показать?
– Им всего менее.
В это самое время откуда ни возьмись maman Наденьки. Ее появление удивило всех тем более, что в другие дни она никогда не вставала ранее полудня. Но уже накануне распушила она своих строптивых чад за самовольную отлучку в Гриндельвальд; теперь, вероятно, возникли в ней небезосновательные опасения, что внезапный отъезд двух друзей может дать повод к еще более эксцентрическим выходкам со стороны эмансипированных барышень.
– Ах, maman, – обратилась к входящей Наденька, – вот Лев Ильич написал мне стихотворение, но не дает мне его иначе как с тем, чтобы я никому не показывала. Ведь нельзя же мне брать?
– Certainement[116] нельзя, – с достоинством отвечала аристократка. – Девицы, m-r Ластов, никогда не должны иметь секретов от матерей; примите это к сведению.
– Вот видите, Лев Ильич, отдайте же стихи maman, она уже передаст мне.
Ластову стало крайне неловко: он никак не подозревал в Наденьке такой детской наивности – какую она выказала в этом случае.
– Я не люблю хвалиться своими произведениями и показываю их только тем, для кого они предназначены, – объяснил он.
– А в таком случае вовсе не нужно. Allons prendre du cafe, ma chere[117].
– A l'instant[118], – отвечала дочь и, когда мать вышла, обратилась к поэту. – Что же, Лев Ильич?
– А Лиза где, то есть Лизавета Николаевна? – спросил тут Змеин, стоявший до этого безучастно у ближнего окна.
– Лиза? Она, но обыкновению, встала в шесть часов и теперь, после сывороток, прохаживается для моциона. Кстати: не знаете ли вы, Александр Александрович, как натуралист, какого-нибудь средства от зубной боли?
Змеин усмехнулся.
– А зубы у сестрицы вашей все еще не прошли со вчерашнего?
– Какое! Просыпаюсь, знаете, ночью и слышу – рыдают. Неужто, думаю, Лиза! Вслушиваюсь – так, она. «Что, говорю, с тобой?» – «Зубы!» – шепчет она и опять в слезы. Я просто удивилась: не запомню, когда она прежде плакала. Должно быть, невыносимо было.
– Средство-то у меня есть, – сказал со странною улыбою Змеин, – да не знаю, поможет ли.
– Какое ж это?
– Симпатическое: я заговариваю зубы.
– Как? Вы, натуралист, верите в заговариванье?
– Всяко бывает. У меня такие заветные слова…
– Так что же вы не испробуете их силы над Лизой, если так уверены в них?
– Заговариванье, видите ли, своего рода магнетизирование, а магнетизер теряет всегда некоторую часть своих сил, когда магнетизирует…
– И вам жаль частицы ваших геркулесовых сил, хотя можете принести этим облегчение ближнему? Стыдитесь!
– Надо будет попытаться, – решился Змеин и отправился отыскивать страждущую.
Застал он ее у кургауза, прохаживающеюся, с обвязанною по-вчерашнему щекою, взад и вперед под густолиственным шатром аллейных дерев; глаза ее были заметно красны, на лице высказывалось глубочайшее уныние.
– Здравствуйте, – начал Змеин. – Я хотел до отъезда сказать вам еще пару слов.
Лиза холодно взглянула на него и отвернулась в сторону.
– Вы спросите наперед, хочу ли я слушать вас?
– Вы должны выслушать меня…
– К чему? Мы уже чужды друг другу.
– Не говорите этого, все еще может устроиться к лучшему. Я обдумал наш вчерашний разговор и нашел, что выходки ваши, хотя и были неженственны, но могли быть следствием крайней экзальтации, желания порисоваться, во что бы то ни стало показать себя женщиной современной. Сверх того, вы занимаетесь естественными науками, а следовательно, и на жизнь, на отношения двух полов смотрите совершенно просто, с точки зрения дикарей и – натуралистов. Так я пришел к заключению, что вы еще можете исправиться…
– Не исправлюсь, никогда и никогда! – перебила с сердцем Лиза. – Я бесчувственная, безжизненная статуя, чего ж вам от меня?
– Что вы не бесчувственны, видно уже из того обстоятельства, что вы так горько плакали обо мне.
– Ну да!
Она хотела удалиться и сделала несколько шагов. Он догнал ее.
– Что за ребячество! Я же сознаюсь, что поступил опрометчиво, отказавшись от вас наотрез. Определим опять годичный срок…
– И для этого вы отыскали меня?
– Да.
– Могли бы и не делать себе труда! Вы в самом деле вообразили, что я влюбилась в вас, что я поверила вашим софизмам о назначении женщины к семейной жизни? Ха, ха! Какой же вы простак! Я потешалась над вами, я хотела только знать, могу ли я влюбить в себя такого медведя, как вы. Ну, и убедилась, довольно с меня. Ха, ха, ха! А вы и обрадовались? Думали: вот заставил страдать женщину? Неопытны вы еще, мальчик вы, вот что. Имею честь кланяться.
Змеин не знал, что и подумать.
– Нет, не может быть, Лиза, вы представляетесь, вы хотите только отомстить.
– А вы думаете, в нас нет гордости?
– Не гордость это – упрямство.
– Гордость или упрямство – не в том дело. Ведь мы, люди, ни в чем не виноваты, виноваты во всем обстоятельства? Вы же сами говорили. Значит, и мое упрямство от меня не зависит? Но довольно воду в ступе толочь. Кланяйтесь и благодарите.
Змеин уже не удерживал ее.
– Пат! – пробормотал он и уныло поплелся своей дорогой.
Не таково было прощание гимназистки с поэтом.
– Так вы мне, значит, стихов и не дадите? – говорила она ему по выходе Змеина.
– Та и не дам.
– Ну, и вам не будет карточки. Довольно, однако ж, об этом. Вы еще не прощались с Интерлакеном?
– Как так не прощался? Разве надо особенным образом прощаться?
– А то как же. Научить вас?
– Сделайте милость.
– Ступайте за мной.
Она вышла в садик, он последовал за нею. По раннему часу утра там не было еще ни души. Благоухания сотен роз носились в теплом, тихом воздухе. На горизонте сверкала во всей своей прелести снежная Юнгфрау, лишь в некоторых местах обвеянная воздушными утренними облачками.
– Первым делом проститесь с девой гор, которая столько времени безвозмездно услаждала ваши взоры.
Ластов упал на оба колена и воздел руки к небу.
– О, дивная дева, прости великодушно, что я, как от огня, бегу от тебя. Но уже вчера имел я случай тебе докладывать, почему считаю супружество в мои лета глупостью, а останься я еще здесь – чего доброго, не устоял бы, предложил бы тебе руку и сердце.
– Ну, довольно, довольно… – перебила с замешательством Наденька. – Теперь проститесь с интерлакенской почвой, которую бременили в продолжение стольких счастливых дней. Не женируйтесь, почеломкайтесь.
Ластов наклонился к земле и приложился к ней губами, потом отплюнул и вытер рот.
– Брр, какой сухой поцелуй, даже зубы скрипят. Наденька рассмеялась.
– Ну, встаньте, теперь надо вам проститься с садом, с розами…
Она подвела его к первому розовому кусту и наклоняла к нему поочередно каждый цветок; он послушно целовал их.
– Ах, какая великолепная! – воскликнула вдруг девушка и сорвала пышный, пунцовый розан. – Вы оказались довольно верным паладином, надо сдержать слово. Давайте сюда шляпу.
Молодой человек подал ее и заметил тихим голосом:
– А вы знаете, что значит пунцовый цвет на языке цветов?
Наденька не отвечала и продолжала пришпиливать розу, но на щеках ее начал выступать высокий румянец. Окончив свою работу, она накрыла украшенною шляпою голову Ластова и отступила на шаг назад полюбоваться ею.
– Как вам это идет!
– Вы находите? А ведь с лучшей-то розой, Надежда Николаевна, я еще не простился.
Наденька оглянулась по сторонам; поблизости никого не было.
– Так проститесь с нею, – прошептала она чуть слышно, с опущенными глазами. – Что ж вы? Я не кусаюсь…
Ластов, не поверивший в первый момент своим ушам, не дал повторить себе это, быстро обнял девушку и припал к ее полураскрытым, свежим губкам.
– Довольно… оставьте… – лепетала гимназистка, вырываясь из его плотных объятий. – Это было за всех…
И, высвободившись, она, как преследуемая лань, умчалась в отворенную дверь дома.
