Василий Авенариус
Современная идиллия
Непосредственно за девицами шел правовед. Из речей их подхватил он несколько крох и, тонким чутьем обуянного ревностью сердца, без дальнейших объяснений, смекнул в чем дело. Молниеносные взгляды, с которыми он оборачивался на шедшего сзади соперника, красноречиво свидетельствовали о вулкане, клокотавшем в груди его.
Арьергард шествия составляли наши натуралисты, речь которых вращалась около той же темы.
– Только-то? – говорил Змеин. – А я думал невесть что.
– Да разве этого мало? Девушка девушке рознь, милый мой. Вот хоть Мари, что убирает нашу комнату, – прехорошенькая, да и преблагонравная, а целуется так, что любо.
– Вот как! Ты испытал?
– Д-да… Но тут мне и перед собою стыдно, и за Наденьку обидно… Слезы ее так вот и жгут, так и душат меня.
– Это от созвучия: она льет слезы, а его они душат!
– Нет, не шутя, мне страшно досадно за нее. Может же человек при всем хладнокровии делать такие несообразности!
– Зато что за тема для элегии, – продолжал подтрунивать материалист. – Счастливый вы, ей-Богу, народ, сочинители: из всякой напасти извлекаете прибыль. Вот тебе и начало:
О, слезы женщины любимой!
или
О, слезы девы дорогой!
смотря по климату, какая потребуется рифма.
– Остри, брат, остри! Элегию-то я, вероятно, напишу, кстати, воспользуюсь даже одним из предлагаемых тобою стихов; но поверь мне: будь ты на моем месте – самого бы ведь стала грызть совесть.
– Не думаю; угрызений совести вообще никогда не следует иметь, потому что во всем виноваты обстоятельства, не мы. Что же до тебя, то ты вовсе не испортил своего дела, напротив, даже подвинул его: поцелуй – лучший посредник между влюбленными.
– Да кто же влюблен!
– Оба вы влюблены. Ты жаждал любви и вот нашел источник для утоления своей жажды. Что Наденька по уши втюрилась в тебя…
– Тс! Пожалуйста, не так громко.
– Что она влюблена в тебя, явствует из всего ее обращения с тобой. Стала бы она так безутешно плакать, если бы человек, обидевший ее, по ее мнению, так кровно, не был ей дорог? Маленький диссонанс, вкравшийся в ваше сердечное созвучие, даст тем рельефнее выказаться последующей гармонии. Насильно похитив у нее поцелуй, ты как бы дал ей этим право и на себя. Погляди-ка, как она теперь сама станет бегать за тобою.
– Не верится что-то.
– Смело верь. Где дождь, там и вёдро. Не разразись над вами этой грозы, вы, пожалуй, скоро прискучили бы друг другу; теперь атмосфера опять очистилась до поры до времени, и благодушничанья могут возобновиться. Если солнышка не видать покуда, то только потому, что оно кокетливо за облачком прячется.
XVI. Перчатка брошена
Подложив себе под ухо вместо изголовья руку, Змеин отдыхал после сытного пансионского обеда на своем диване. Теплый солнечный воздух, мягкими волнами вливавшийся из сада в открытые окна, располагал к лени и неге. На полу около дивана лежали недорезанная книга и ореховый нож. Но молодому материалисту не суждено было на этот раз воспользоваться послеобеденным покоем: в коридоре раздались быстрые шаги, дверь с шумом растворилась и вбежал Куницын. Окинув комнату быстрым взором, он приблизился к отдыхавшему и тронул его за плечо. Змеин открыл глаза и вопросительно уставился на неожиданного гостя.
– Прошу извинения, если помешал вам, – начал тот, – но дело спешное, не терпящее отлагательств.
Змеин оперся на локоть.
– Пожар?
– Не пожар, но…
– Так помер кто скоропостижно?
– И то нет…
– Так что же? Не хотите ли присесть? Стулья у нас, как видите, имеются.
– Благодарю-с, не до того. Чтобы обратиться прямо к делу: я надеюсь, что вы не откажете мне быть моим секундантом?
Змеин с непритворным удивлением вымерил говорящего: не шутит ли он? Но темная туча, облегавшая чело правоведа, уверила его в противном.
– Я – секундантом? Это два понятия несовместные.
– А я рассчитывал именно на вас.
– Бывают же фантазии! Если вам уже так приспичило драться, то отчего бы вам не обратиться с вашим предложением к Ластову?
– Да с ним-то я и дерусь.
– Гм, да, драться и быть в то же время секундантом противника – действительно, не совсем-то удобно. Но почему бы вам не пригласить одного из здешних немцев – они все заклятые любители дуэльных упражнений? Чего лучше Брони, дерптский студиозус?
– Благодарю покорно! Я с этой немчурой не знаюсь. Так я могу рассчитывать на вас, m-r Змеин?
– Чего для вас не сделаешь! Не знаю только, чем я заслужил такое предпочтение с вашей стороны: кажется, не давал к тому ни малейшего повода. Нельзя ли, однако, узнать, из-за чего у вас началось с ним дело?
– Дело еще не начиналось; я только собираюсь вызвать господина Ластова.
– Да за что же? Неспроста же так, здорово живешь?
– Это до вас не касается, это мое дело.
– Какой вы шутник. После этого вы, пожалуй, и противника вашего не посвятите в тайну вашей ненависти: «Дерись, мол, да и кончено, осерчал да и все тут, а уж за что, про что – узнает могила одна».
– Вы, m-r Змеин, будто не знаете, что милый друг ваш позволил себе с младшей Липецкой?
– Знаю – поцеловал ее. И отлично сделал: она пре-миленькая девочка.
– Вы нарочно не хотите понять меня! Пусть бы он целовал ее, если бы имел на то право, а то ведь мы заключили контракт – помните, на Гисбахе?..
– Оно конечно! Зачем же вы не заключили вашего контракта по установленной форме, на бумаге соответственного достоинства? Сами виноваты: кому же, как не правоведу, знать чиновные кляузы?
– Да и с общечеловеческой точки зрения такой поступок был в высшей степени неделикатен, негуманен, когда со стороны девицы не было дано к тому ни малейшего повода.
– А почем вы знаете? Да она уже тем виновата, что так мила. Губки у нее свежие, полные, так и просятся на поцелуи – вот вам и повод. Признайтесь-ка откровенно, любезнейший, что вам только до смерти завидно, что вы не первый догадались поцеловать такую душку? Да-с, что делать, опоздали. Теперь она уже так скоро не поддастся.
Куницын скосил презрительно губы.
– Остро, необыкновенно остро! Итак, позвольте же наконец узнать, могу я рассчитывать на вас или нет, согласны вы быть моим секундантом?
– Итак, согласен; то есть согласен быть им, но не буду им.
– Как понимать ваши слова? Опять остроумничаете.
– Я хочу только сказать, что при всем желании с моей стороны мне не придется быть вашим секундантом, потому что Ластов настолько все-таки рассудителен, что не станет рисковать жизнью из-за таких пустяков.
– Ну, так я найду себя принужденным прибегнуть к иным средствам!
– Другими словами: «Двоим нам тесно на сей планете – или он, или я! А не хочет драться, так заколю из-за угла». Так, что ли?
– Если угодно, так.
– Ничуть не угодно! Закадычного моего друга собираются зарезать из-за угла, и чтобы мне это было угодно? Нет, уж лучше драться; там хоть шансы равны. Но вам, я думаю, все равно, теперь ли я схожу за ним или немного погодя?
– А что?
– Да так, соснул бы маленько.
– Вам сон дороже чести вашего ближнего!
– Да ведь драться Ластов не будет; так раньше, позже ли не драться…
– М-r Змеин! Вы, как я вижу, изволите смеяться надо мною. Это может обойтись вам дорого.
– Ой-ой, не замайте! – зевнул Змеин, поднимаясь с дивана. – Я не знал, что вы так кровожадны. Сию секунду несусь на крыльях мести. Позволите ли вы мне хоть одеться?
– Оденьтесь, – угрюмо проворчал правовед, отходя к окну.
– Где бы найти его? – говорил, облачаясь, Змеин.
– Он, кажется, отправился по аллее с тетрадью под мышкой.
– А, да – с альбомом. Хотел срисовать Интерлакен с того берега Аар. Ну-с, скажите-ка на прощанье: не жаль вам посягать на жизнь юноши во цвете лет, подающего великие надежды, которого сами вы еще так недавно считали своим лучшим приятелем?
– Увольте, пожалуйста, от ваших нравоучительных сентенций, гп-г Змеин. Вы, надеюсь, взялись серьезно исполнить мою просьбу?
– Еще бы. Нарочно надел башмаки, сюртук…
– Так до свиданья. Теперь три четверти четвертого, – прибавил он, справляясь с часами. – Ровно через час, в три четверти пятого, я захожу опять сюда.
– Можете. Для вящего удостоверения преступника в серьезности ваших намерений, не дадите ли вы мне с собою перчатки?
Не удостаивая вопрошающего ответа, Куницын с достоинством вышел из комнаты.
Виновника предстоящего кровопролития Змеин отыскал действительно на той стороне Аар, лежащим под тенистым деревом и рисующим в альбом женскую головку. Полюбовавшись некоторое время через плечо приятеля рождающимся произведением, принимавшим все более и более знакомые черты, Змеин промолвил:
– Недурно.
Живописец вздрогнул и рукавом накрыл рисунок.
– А! Это ты?
– Как видишь. Ты Интерлакен срисовываешь? Легкий румянец окрасил щеки Ластова.
– Так, от нечего делать…
– Что ж, очень может быть, что весь Интерлакен слился для тебя в одну эту личность. Знаешь, ведь я к тебе с уморительным предложением.
– Да?
– Все этот шут гороховый, Куницын. Вообрази… Да ну, отгадай для смеха, с чем он прислал меня к тебе? Ни за что не угадаешь.
– Вероятно, с вызовом?
– Как это ты догадался? И ведь что всего милее – меня прочит себе в секунданты! А? Что ж ты не помираешь со смеху?
– Я этого ожидал: он сильно влюблен и вспыльчивого темперамента. Передай ему, что я принимаю его вызов.
– Лев Ильич, поэт, что с тобой? Не для новой ли уж элегии? Дуэль уже сама по себе нелепость, а тут и причины порядочной нет.
– Причины-то нет, но есть цель: пустить себе кровь. По крайней мере, я не нахожусь в необходимости обращаться за этим к цирюльнику: тот, пожалуй, пустил бы не слишком много; здесь количество ее в моих руках.
– Другими словами, ты хочешь дать себя ранить?
– Именно. Кровь все в голову кидается, как раз еще удар приключится. Да хочется и некоторую боль ощутить – хоть этим способом наказать себя.
– Это в подражание средневековым монахам, истязавшим свое тело? Что ж, вольному воля. Ты дерешься, конечно, на холодном оружии?
– Конечно. Из-за одного поцелуя жертвовать собою не приходится! – прибавил он с печальной улыбкой.
– Ну, и из-за нескольких бы не стоило. А если правовед будет настаивать на пистолетах?
– Он не имеет на это права: я вызванный и имею потому выбор оружия. Притом заметь: я дерусь не на рапирах, а на эспадронах – оно безопаснее.
– Ну, за это хвалю. В секунданты себе ты, вероятно, возьмешь Бронна?
– Да, а то кого же? Сейчас отыщем его.
Удалый корпорант, которого друзья нашли в пивной за кружкой пенистого мюнхенского, был, видимо, тронут сделанным ему предложением.
– За что спасибо, так спасибо! Позвольте угостить вас за то пивцом. Kellner, noch ein Paar Schoppen[84]! Пускаясь в дальние странствия, я с баснословным сокрушением сердца оставлял родные поля брани, плохо надеясь на свою счастливую звезду; но Провидение, видно, сжалилось, послав мне вас. С кем же, господин Ластов, у вас дело?
– С Куницыным.
– С фертиком-то этим? Браво! Надеюсь, вы поддержите нашего брата-студента. Я на него, признаться зол: он как-то назвал мою корпоративную шапку арлекинским колпаком – я потребовал объяснения; он извинился незнанием моего студентского звания, ибо никогда, говорит, не видал еще таких баснословно пестрых шапок; но говорил он это с такой улыбочкой, что не могло быть сомнения, что он подтрунивает. Я махнул рукой: что связываться со всякою швалью! Но теперь я полагаюсь на вас, господин Ластов: вы отомстите за меня?
– Извольте.
– Благодарю вас. А секундант фертика кто?
– Вот – Змеин.
– Чудесно. Своя, значит, компания. Он отвел поэта в сторону.
– Вы, конечно, на пистолетах?
– Нет, на эспадронах.
– Что вы! Ну, хоть на рапирах?
– Нет, я на эспадронах дерусь лучше и потому выбрал их.
– Ничего с вами не поделаешь. Извинения просить вы, разумеется, не намерены?
– Нет.
– А во сколько ударов вы полагаете назначить стычку? Конечно, не менее как в семь?
– Мне все равно. Я уполномочиваю вас в этом отношении устроить дело по благоусмотренью.
– Уж положитесь на меня: выторгую наибольшее число. Теперь оставьте нас одних с секундантом вашего противника: надо сговориться с ним насчет места и времени поединка.
– Да разве мне нельзя быть при том?
– Положительно нельзя. Как это вы, пробыв четыре года в университете, не знаете даже этого? Можете, впрочем, допить свою кружку.
Ластов воспользовался последним советом и затем вышел.
– Итак; – начал Брони, садясь против Змеина, – первым делом позвольте предложить вам вопрос: не раздумал ли ваш дуэлянт драться?
Александр улыбнулся.
– Если он раздумал, я так бы и объявил Ластову и вас вовсе не потребовалось бы. Поэтому вопрос ваш, по крайнему моему разумению, совершенно лишний.
– Все своим чередом, сударь мой, все своим чередом; без формальностей нельзя.
– Почему же нельзя?
– Потому, что они – основной букет дуэли.
– Для меня это слишком высоко. Ну, да все равно, давайте по пунктам. Вопрос теперь, вероятно, за мной?
Корпорант сделал движение нетерпения.
– Хотел бы я знать, чему вас учат в петербургском университете? Вы должны спросить меня: не решился ли мой дуэлянт просить извинения у вашего?
– Хорошо-с: не решился ли мой дуэлянт просить извинения у вашего?
– Да не то! С какой стати вашему дуэлянту, обиженному, просить извинения у обидчика?
– А! Значит, наоборот: не решился ли ваш дуэлянт просить извинения у моего? Но опять-таки, к чему этот вопрос! Я и без того знаю, что Ластов не намерен просить извинения. Да и если б хотел – вы думаете, Куницын удовлетворился бы? «Извини, мол, что поцеловал красотку, до которой ни тебе, ни мне равно дела нет; никогда не буду».
– А! Так вот причина их ссоры. В этом случае Ластову, конечно, не приходится просить извинения. Теперь новая статья: Ластов, как вызванный, имеет выбор оружия, и выбор его пал на эспадроны. Надеюсь, что дуэлянт ваш не может иметь ничего против этого?
– Если Ластову предоставлен выбор, то что же может иметь против его выбора противник? По-моему, опять лишний вопрос.
Брони, несколько задетый насмешливым тоном собеседника, насупил брови, однако воздержался от прямых знаков неудовольствия.
– Теперь о числе ударов, – сказал он. – Я думаю, как искони принято, положить штук семь.
– К чему такую кучу? Одного более чем достаточно.
– Помилуйте! Видано, слыхано ли, чтобы люди дрались на один удар? Эдак нас всякий осмеет.
– Осмеет-то осмеет, в этом нет сомнения, но осмеет не за малое число ударов, а за самые удары, то есть за дуэль. Ну, да чтобы живее покончить, накинем еще один: пусть будет два и дело с концом.
– И я сбавлю маленько, – сказал корпорант, – хоть семь ударов и самое законное число, но так как вы человек такой несговорчивый, то надо уступить: порешим нанести – по три на брата.
– По одному, я думаю, совершенно достаточно.
– А если один из них будет побит оба раза?
– Тем хуже для него: значит, дерется слабее противника, неужели и в третий раз подставлять спину?
– Нет, как хотите, – перебил Брони, – а два удара – скандал; совестно и секундантом быть. Куда ни шло – пять.
– Мы как торговки на рынке, – сказал Змеин. – Разве уж еще прибавить? Бог любит троицу.
– Ну, да еще один? Четыре? Тогда уступка будет одинакова с каждой стороны.
Змеин махнул рукой.
– Будь по-вашему!
– Насилу-то поладили! – вздохнул из глубины души удалый корпорант и сделал глубоки глоток из стоявшей перед ним кружки. – Теперь о месте стычки.
– Проще всего, – предложил Змеин, – устроить дело на дому, в нашей комнате: недалече по крайней мере ходить.
– Нет, против этого я положительно протестую. Во-первых, в комнате тесно и низко, а потом – что за дуэль в четырех стенах? Поединок должен происходить где-нибудь в баснословной просеке, тенистой, душистой, хоть бы за Ругеном.
– Можно и за Ругеном. Только бы нас не накрыли? Ведь и здесь подобные шалости запрещены.
– Насчет этого будьте покойны, отыщу такое место, куда никто не заглянет. А в котором часу быть делу?
– Да этак после кофею…
– Не поздно ли будет? Тогда уже много гуляющих.
– По мне, хоть в четыре, в пять.
– Вот это так; возьмем же среднее: в половине пятого. Еще один пункт: сколько взять с собою пива?
– Это для отпразднования примиренья?
– Нет, настоящее примиренье совершится уже дома, со всем комфортом. Но надо же подкрепляться и в антрактах?
– Справедливо. Возьмите по паре бутылок на брата, всего, значит, восемь.
– Десять, хотите вы сказать?
– Как десять?
– А посредника вы и забыли?
– Да к чему же нам посредник?
– Как к чему? Я, положим, буду уверять, что ваш дуэлянт ранен; вы будете настаивать, что не ранен; вот тут-то и нужен посредник.
– Да ранен или нет – я всегда буду согласен, что ранен.
– Э, так вы вот как! Теперь я настоятельно требую, чтобы был посредник.
– А где вы возьмете его?
– И точно, где его взять?..
Брони погрузился в размышления над этим первостатейным вопросом.
– Блестящая мысль, – сказал Змеин. – Отчего бы не пригласить нашего же брата-студента?
– Кого это?
– Да старшую Липецкую.
Насмешливая улыбка появилась на губах корпор-ната.
– Я и забыл, что у вас есть студентки. Да сильна ли она по части пива?
– А разве это так необходимо? К тому же она лечится сыворотками, а таким больным воспрещаются всякие спиртуозные напитки.
– Ради этого, пожалуй, можно сделать исключение. Не возьмете ли вы на себя труда переговорить с нею? Остальные хлопоты я в таком случае возьму на себя.
– Bene. Но теперь и я со своей стороны намерен возбудить вопрос: не взять ли с собою доктора?
– Бог с вами! К чему без надобности замешивать посторонних? В случае чего я сам сумею перевязать: не впервой.
– А экипаж?
– Ну, тот, пожалуй, еще можно взять. Кстати, туда уложить пиво.
– А я запасусь квадратною саженью английского пластыря и наличным количеством носовых платков. Но где вы возьмете эспадроны?
– Где-нибудь да выкопаю. Пойду сейчас отыскивать, – прибавил он, вставая и бросая на стол должные за пиво деньги. – До свиданья.
– Смотрите, чтоб были потупее.
– Напротив, чем будут они острее, тем легче потечет кровь.
– И то правда. Кланяйтесь же и благодарите.
Змеин пошел отыскивать экс-студентку. Нечего, конечно, прибавлять, что та приняла его предложение – быть посредницей – как нечто подобающее, вполне естественное.
XVII. И грянул бой!
На следующее утро, ясное, солнечное, еще до половины пятого, все прикосновенные к предстоящему поединку собрались уже в столовой пансиона. На вопрос прислуживавшей им служанки: куда господа поднялись так рано? был согласный ответ:
– Ins Grime.
Перед окнами дожидались четырехместные дрожки. Брони вынес и уложил в них с осторожностью какую-то длинную вещь, завернутую в плед; затем не менее заботливо поместил на дне экипажа объемистую корзину, из которой лукаво выглядывала группа бутылочных горлышек.
Укрепившись на скорую руку кофе, поднялись в путь. В экипаж сел один Брони, для охранения уложенных в нем сокровищ. Остальные следовали пешком. Куницын не выспался и потому был мрачен и молчалив; впрочем, не с кем было и говорить ему. Лиза и натуралисты болтали как ни в чем не бывало, так что никто из встречавшихся им экскурсантов не мог в них заподозрить траурную процессию к лобному месту.
За малым Ругеном, на краю опушки, дрожки остановились. Выскочив из них, Брони велел кучеру обождать, передал Змеину плед с завернутыми в него таинственными вещами, сам завладел заветною корзиною и, став во главе процессии, углубился в чащу. Вскоре открылась перед ними небольшая лужайка, замкнутая кругом высокими деревьями. Солнце обливало свежую мураву своим полным светом и играло там и сям в невысохших брызгах утренней росы. Из чащи веяло прохладой и сыростью.
Секунданты развернули пледы, и обнаружились четыре блестящих лезвия.
– Сюртуки долой! – скомандовал Брони.
– В их-то присутствии? – указал Куницын на Лизу.
– Пожалуйста, не стесняйтесь, – заметила та, – я не так мелочна, чтобы показывать наивный вид, будто не знаю, что мужчины являются на свет не в платьях, и боюсь, что, скинув их, они сдерут с себя живьем кожу.
– А в таком случае я с моим удовольствием, – сказал правовед, следуя примеру противника, который же сбросил с себя верхнее платье. – Я забыл, что вы материалистка.
Секунданты вымеривали между тем длину оружия.
– Приблизительно одного калибра, – сказал корпорант. – Выбирайте, господа.
Противники взяли по эспадрону, секунданты также.
– Брр, какой мороз; заметил Ластов, становясь в позицию. – Хорошо еще, что я в одних рукавах, а то можно было бы подумать, что трушу.
Презрительная улыбка пробежала по лицу Куницына; но, воздерживаясь от всякого замечания, он поправил только в глазу стеклышко.
– Что же, господа, – спросила Лиза, – так в шляпах вы и деретесь?
– Оно практичнее, – отвечал поэт, – солнце не мешает, да и тумаки по голове не будут так ощутительны. Одно условие, милый мой, – обратился он к противнику. – Тебе, конечно, также не особенно желательно быть обезображенным; так я предлагаю, не бить в лицо. Хочешь?
Правовед опять усмехнулся:
– Жаль вам своей смазливой рожицы? Пожалуй, так и быть, не трону.
– Я вовсе не нуждаюсь в твоем великодушии, – отвечал Ластов. – Кому из нас двоих, тебе или мне, дороже его смазливая рожа, – подлежит еще сомнению. Разница между нами только та, что я откровеннее тебя и высказал обоюдную задушевную мысль. Впрочем, если хочешь, я отсеку тебе нос; что я дерусь недурно, подтвердит тебе Змеин.
– Да ведь я же говорю вам, что не имею ничего против вашего предложения. Вы хотите только выиграть время.
– Нимало. Я к твоим услугам.
Оружия врагов скрестились. Секунданты стали каждый за своим дуэлянтом, готовые предупредить вооруженною рукою всякий «незаконный» удар противной стороны. Посредница в ожидании предстоящего зрелища, расположилась на ближнем древесном пне.
– Los[85]! – скомандовал корпорант. Куницын быстро отделил эспадрон от неприятельского лезвия и ударил приму. Ластов спокойно и ловко отвел удар. Правовед замахнулся квартой – и та была отбита. Посыпался еще ряд метких ударов, отпарированных с тем же искусством. Куницын заносится опять квартой; Ластов парирует намеренно слабо, вражеское лезвие соскальзывает к нему на грудь – и на белоснежной рубашке его, ровно по середине груди, выступает явственная красная полоска. Раненый отскакивает два шага назад и опускает оружие:
– Es sitzt[86]!
– Это вы, как секундант победителя, должны были закричать: «Es sitzt»! – наставительно замечает Змеину корпорант.
– На следующий раз не премину. Но теперь не до того: где у нас пластырь?
Правовед, подобно другим, хлопотал около своего побежденного противника.
– Я надеюсь, что ты не опасно ранен? – спрашивал он заботливо, с великодушием победителя.
– По крайней мере, не смертельно, – отвечал с улыбкою побежденный, пожимая ему с теплотою руку. – Однако, черт побери, кусается! – прибавил он, расстегивая запонку рубашки и распахивая грудь.
Лиза даже ахнула: поперек груди зияла довольно широкая рана длиною вершка в два; кровь ручьем бежала из нее. Брони выхватил сверток пластыря и ножницы из рук Змеина и начал вымеривать рану.
– Отойдите, господа, дело мастера боится. Вот если б вы, сударыня, достали водицы, чтоб обмыть рану; там, в корзине, между пивными бутылками, припасена одна и с водой.
Девушка поспешила исполнить поручение. Змеин между тем отвел своего дуэлянта в сторону.
– Не покончить ли на этом? Забава, как оказывается, не совсем безопасная. Кровожадность ваша утолена, цель достигнута – was willist du, mein Liebchen, noch mehr[87]?
Правовед прищурился.
– Вы это от себя или по поручению господина Ластова?
– Нет, от себя. К чему лишнюю кровь проливать? Еще пригодится. Ведь может же на беду случиться, то на следующий раз будете ранены вы?
Куницын призадумался.
– Так и быть!
Он направился к перевязочному пункту. Там молодой оператор, наклеивая пластырь на рану поэта, задавал последнему серьезную распеканцию.
– Экая рана, подумаешь! Баснословно! Признайтесь-ка откровенно, что последняя ваша парада была скандалезна, из рук вон плоха?
– Чистосердечно каюсь! – весело отвечал пациент. – Лизавета Николаевна, сделайте одолжение, налейте-ка мне vom edlen Gerstensaft[88], потеря крови ослабила меня.
– Вы действительно бледнее обыкновенного, – сказала посредница, наклоняясь к заветной корзине, чтобы исполнить желание раненого.
– Что вы? Не давайте! – остановил ее Брони. – Недостоин. Вы, государь мой, кажется, забываете, что обещались посвятить одну стычку и мне.
– Вот следующую дерусь за вас. Только сами посудите, как же драться хорошенько, когда вы отказываете даже в крепительном напитке Гамбринуса?
– Ну, Господь с вами. Сударыня, налейте ему Шопена. Так смотрите ж, не ударьте в грязь лицом.
– Если тебе уже очень не по душе, – небрежно обратился к поэту подошедший в это время Куницын, – то, пожалуй, перестанем; я не настаиваю непременно на продолжении rencontre'a[89].
Ластов взглянул на своего секунданта и покачал отрицательно головой.
– Нет, не могу. Долг платежом красен.
– Что я вам говорил? – отнесся к правоведу Змеин. – Еще рьянее вас. Но я все-таки не понимаю тебя, Ластов? Сам же говорил вчера…
– То вчера, теперь я связан кружкою баварского. Повремените, господа: расклеился, так не сейчас и склеить. Wird's bald, Herr Leib und Magenflicker[90]?
– I's ist schon[91], – отвечал хирург, окончательно нажимая платком края пластыря.
Лиза подала обоим по шопену пенистого пива.
– Александр Александрович, желаете?
– Позвольте.
Куницын отказался. Трое университетских чокнулись кружками и потом опорожнили их разом.
– А! Силы возвращаются, – сказал Ластов. – Aux armes, citoyens[92]!
Враги и сподвижники их стали опять в позицию. Стиснув с решительностью зубы, Куницын, не дождавшись условного «Los!», выпал убийственною секундой. Ластов предвидел удар и, отпарировав его с силой, ответил в свою очередь легкой квартой. Правовед дрался недурно и отбил ее по всем правилам фехтовальной школы. Упало с той и с другой стороны еще несколько ударов. Но в то время как правовед приходил все в больший азарт, и каждый удар его имел явною целью чувствительно поразить противника, этот последний отбивался играючи, словно тросточкой от стаи мух, и если сам наносил иногда удар, то так легко, что Куницын, при всей своей горячности, мог отпарировать его. Около пяти минут уже длилась битва – ни с той, ни с другой стороны не было ни царапины.
– Что же вы наконец? – шепнул за спиною Ластова нетерпеливый голос. – Вы забываете, что деретесь за меня.
– Смотрите же, – отвечал тот. – Это за моего секунданта!
И, привскочив на аршин от земли, он ударил сильнейшую приму через голову и затылок противника. Шляпа упала с головы правоведа, и гибкое неприятельское лезвие со свистом проехалось по его спине.
– Ай! – невольно вскрикнул он, поднося к губам левую руку. Он держал ее, в продолжение всего боя, как следует, за спиною, и эспадрон Ластова, хлыстнув его по спине, избороздил и ладонь этой руки его.
– Das sitzt! – поспешил возгласить Змеин, чтобы загладить прежнюю оплошность.
– Опять невпопад! – укорил дерптец. – Теперь ваш же дуэлянт ранен, а вы, вместо того, чтобы отстаивать его, говорить, что это пустяки, что нет никакой раны, первые же кричите: «Es sitzt!».
Закусив от боли и негодования губу, правовед обвертывал платком пораженную руку.
– Да покажите же баснословный вы господин, – сказал Брони, – может быть, лучше, наложить кусочек пластырю.
Правовед распутал повязку и показал ладонь. Поперек ее, от одного конца до другого, тянулся легкий шрам, из которого в нескольких местах выступали крупные капли крови.
– Вишь, тоже красная, – заметил иронически корпорант. – Я всегда слышал, что у аристократов синяя. Господин Змеин, потрудитесь залепить эту безделицу. Вы секундант, а не заботитесь о благосостоянии своего дуэлянта.
– Не забочусь? – отвечал с важностью Змеин. – Вы думаете, это у него единственная рана? Herr von-Kunizin, Advocat aus St.-Petersburg, – извольте показать спину. – Он повернул правоведа вокруг оси. – Нет, что-то не видать; должно быть, один синяк, рубашка цела. А я так и думал, что распадетесь пополам – так звонко свистнуло.
– Пожалуйста, приберегите ваши остроты для других, – отвечал с раздражением Куницын.
– Ну, батенька, удружили! – говорил корпорант, ударяя по плечу поэта. – Никогда, ей-ей, ничего подобного не видывал. Это ведь вы за меня? Ха-ха! Молодчина! Теперь выпивайте хоть весь запас пива – не осерчаю. Знаете, мне хотелось бы выпить с вами брудершафт? Давайте, а?
– С удовольствием. Лизавета Николавна, позвольтека нам еще по шопену.
Лиза подала им по бутылке.
– Можете и так. Не думала я, что низойду на степень маркитантки!
Продев руки, как должно, одну под другую, молодые люди выпили каждый свою бутылку и поцеловались потом три раза.
– Важно! – причмокнул Брони. – Теперь, значит, на ты? Как-то баснословно-отрадно, знаешь: есть около тебя братская душа.
– До свадьбы заживет, – говорил Змеин, окончив операцию бинтования руки правоведа. – Теперь, я надеюсь, вы удовлетворены? Можно, наконец, домой.
– Менее, чем когда-либо… – отвечал мрачно и отрывисто Куницын, которого, видимо, подмывала мысль о понесенном им унизительном поражении.
– Не перестать ли нам? – предложил и подошедший в это время Ластов. – Я, со своей стороны, не имею уже большой охоты драться.
– А! Струсили. Теперь поздно. Была честь предложена – отказались. Узнайте же, что значит шутить со мной! Назначено четыре coups, было всего два, следовательно, я имею полное право требовать от вас продолжения дуэли. Берите шпагу и не тратьте лишних слов.
– Как знаете, – отвечал Ластов, поднимая с земли эспадрон.
И бой возобновился. Но эта стычка прекратилась еще скорее предыдущих.
– Вам жаль своей физиономии, так вот же вам! – вскричал разгоряченный правовед и, замахнувшись квартой, тут же переменил направление оружия в секунду, чтобы, обманув таким образом противника, нанести ему полный удар в щеку. Поэт вспылил и отбил злонамеренный удар со всей энергией. Но парада его была так сильна, что эспадрон Куницына отлетел далеко в сторону, а лезвие вражеского оружия, неудержимого в своем стремлении, вонзилось в его распростертую руку, несколько выше кисти. Кровь бойким фонтаном забила из свежей раны.
– Das sitzt! – решил Брони и бросился за водой и пластырем.
Все столпились вокруг пораженного, и Лиза поспешила обвернуть ему руку собственной косынкой.
– Кажется, артерию захватило, – заметила она с видом знатока.
– Извини, голубчик Куницын, пожалуйста, не сердись, – умолял перепуганный Ластов, – право, невзначай.
Раненый хотел что-то ответить, но вдруг закрыл глаза, опустил голову и пошатнулся: с ним сделалось дурно. Его схватили под руки. Возвратившийся с необходимыми врачебными средствами корпорант вылил ему на голову полбутылки воды, и когда больной очнулся, то принялся за необходимые омовения и заклеивания, перевязал ему руку несколькими платками и, накинув ему на плечи плед (по случаю забинтованных рук нельзя было надеть на него верхнее платье), решил:
